Послесловие

— Сильнее!.. — натужным голосом командует Мэтт и на мгновение задерживает дыхание. Затем добавляет. — Нежнее!.. — Ты уж определись, — недовольно пыхчу я в ответ, крепче стискиваю зубы и только толкаюсь вперед, помня, что обратного пути уже нет, — сильнее тебе или нежнее. По лицу градом льется пот, капли крупные, тяжелые; наперегонки они достигают кончика носа, зависают на несколько секунд и стремительно, со стуком, кажущимся необычайно громким в почти мертвой тишине, падают на паркет. Беллз подо мной дышит быстро, шумно, тяжело, как загнанная лошадь, и разве что не сплевывает кислотную пену, которая прожигала бы дырки в полу, а мне приходится прижиматься к нему как можно ближе, чтобы не разорвать контакт. — Нежнее, — наконец решает он и болезненно морщится. — Осторожнее! У меня это в первый раз. — Неправда, — возражаю я и неумолимо напираю, не позволяя ему выпутаться из стальной хватки; Мэтт страдальчески постанывает, кусает губы, жмурится; все его хрупкое тело пронизано острыми вольтами напряжения, и он подрагивает, как натянутая струна, но постепенно послушно сгибается, подчиняется. — Тогда я был пьян. — Неправда! — теперь в моем голосе отчетливо слышится праведное негодование. По-прежнему звонко шуршит только наша возня, в такт дыханию неровная, сбившаяся с первоначального ритма. Похоже, что запотели даже окна; обыкновенно колкое, резкое небо, усыпанное обломками звезд, за покрытыми конденсатом стеклами кажется размытым и смазанным. Тем временем Беллз выгибает спину до хруста в пояснице, запрокидывает голову — глаза его прикрыты, а рот, наоборот, приоткрыт, и выражение лица выходит воистину оргазмичным — и издает странный звук, отдаленно напоминающий победный клич. — Еще чуть-чуть осталось, — подбадриваю я, уткнувшись носом в его ухо. Но заверения, похоже, выглядят не слишком убедительно, потому что Мэтт возвращается в исходную позицию, цокает языком и практически незаметно качает головой. — Ты говорил это пять минут назад. — И сейчас тоже скажу… Черт, нет, не дергайся, я же почти… Беллз скрипит зубами. Сверхзвуковой скрип полощет по чувствительным барабанным перепонкам хуже острого лезвия, от этого сводит скулы, но мне приходится подавить в себе стойкое желание отвесить изнеженной диве пинка. Если говорить предельно откровенно, ему и так сейчас несладко приходится. Уж точно хуже, чем мне. — ОХ! — ликующе вскрикивает он и тут же весь обмякает, расслабленный. Напряжение стремительно тает, уходит из плеч, Беллз в одночасье становится мягким, податливым, кротким и домашним, как кошка, острые лопатки уходят глубже под кожу, подобно уходящим под воду тающим ледникам. — Ну и что ты только что сделал? — с обвиняющими интонациями в голосе вопрошаю я, а он ведет плечом, может быть, чуточку раздраженно, и удивленно отвечает: — Кончил. — Уже?! Рано! Едкий пот застилает глаза, но в краткий перерыв даже дышится, кажется, гораздо легче. Прохладный воздух обволакивает, облизывает разгоряченную кожу, а мы, наверное, навеки склеимся в человекоподобное существо, если прямо сейчас не оторвемся друг от друга. Мэтт вздыхает с ощутимым облегчением и роняет голову, упирается лбом в изгиб правого локтя. Но тут же вздрагивает, стоит мне только попытаться перенести вес с затекшей спины на руки. — Теперь обратно, — предупредительно бормочу я и подаюсь назад, стараясь не прислушиваться к усталым «да чтоб тебя» и «когда же это уже закончится». Несмотря на то что движения неспешные и по максимуму аккуратные, Беллз сначала ойкает, потом — охает, а после этого принимается самым натуральным образом выть, как полноценный волк, с мелодичным подвыванием, растягиванием одной-единственной гласной «у-у-у», со страдальческой тоской в голосе. Руки соскальзывают, он весь горячий и взмокший, как будто в его венах вскипает кровь, и я бы остановился — но уже не могу, потому как попросту не способен, теперь мне остается лишь взять себя в руки, не пойти у него на поводу и не бросить на полпути раньше времени. — Терпи, мужчина ты или кто? — Я? Какой я после этого мужчина?! — Самый настоящий! А вот силы убеждения меня, по всей видимости, давным-давно покинули. По крайней мере Мэтт ни на йоту мне не верит, однако и брыкаться не начинает тоже, за что спасибо ему, конечно, большое. В конце концов, бесконечно это продолжаться не может, все рано или поздно должно закончиться, вот только когда? А тут Беллз еще всхлипывает и дрожащим голосом жалуется: — Почему… Почему он такой большой и… твою мать… толстый?! Вот уж действительно — почему? — А мне по чем знать? Я не виноват, что он изначально такой был. Работай давай. — В следующий раз даже не проси моей помощи. Сам все будешь делать. — Сам я в две руки с ним не справлюсь. — Но я-то здесь при чем, — едва не плачет он и на этот раз давит беспомощный всхрип, отдаленно напоминающий предсмертный. Из не заклеенных на зиму окон нещадно дует, с облезлых рам осыпаются ошметки старой краски, кажется, что вот еще немного — и следующий порыв ветра отгрызет, выдерет ручку с мясом и в качестве сувенира унесет с собой. Столько дел, руки до всего не доходят, но не отрываться же от важного дела ради такой мелочи? Тут уж Мэтт начинает материться. Матерится он громко, со вкусом, с заметным удовольствием; каждый толчок встречает либо экспрессивным «блять», либо красноречивым «ебать», и мне даже возразить ему нечего, потому что действительно — ебать же. А потом вдруг хлопает входная дверь. Беллз сразу же застывает, оцепенелый, онемелый, неожиданно обездвиженный, ошеломленный столь непредсказуемым поворотом событий. И бормочет еще одно, самое выразительное в стройной цепочке: — Блять. — Есть кто дома? — отскакивает от голых стен эхо, а мы, ни живые ни мертвые, не можем заставить себя даже пошевелиться толком. — Дылда, — шепчу я и устало утыкаюсь лбом в костлявую спину между лопатками. Мэтт фыркает и огрызается таким же свистящим шепотом. — Я понял. Что будем делать? — Импровизировать. Крис, мы здесь! — Блять, зачем ты это сделал, — дива принимается активно копошиться, как деловой муравей, и мне приходится придержать его за бедро. — Зачем?! Тем временем нежданно-негаданно нагрянувший друг принимается бродить по квартире, очевидно, пустившись в поиски. Он не находит нас ни в гостиной, ни даже в ванной. Что, впрочем, неудивительно: нас-то там нет. — Где это вы «здесь»? — осторожно интересуется дылда у воздуха и делает еще несколько шагов наугад. — Здесь, иди на звук! — окликаю я, а Мэтт начинает толкаться и возобновляет настойчивые попытки выбраться из-под меня на свободу. — У нас тут проблемы со стояком! — Я определенно точно не хочу этого видеть, — бормочет Крис. — Я определенно точно не хочу, чтобы он видел нас в таком виде, — под стать ему бормочет Беллз. — Ему и не в таком приходилось, — резонно замечаю я и не двигаюсь с места. А Крис, краем глаза узрев торчащие из-за поворота четыре переплетенные ноги, поспешно закрывает лицо руками. — И знать не хочу, в каком вы виде и что здесь происходит, поэтому давайте я зайду как-нибудь в другой раз, когда вы не будете дышать, как бегуны после кросса, и непонятно чем заниматься! — Все в порядке, — наконец устало уступаю я и ослабляю хватку. Довольный Беллз вылезает из-под меня, скрещивает под собой ноги в позе лотоса, заводит руку за спину и с явным наслаждением чешет спину массивным гаечным ключом, только не жмурится и не мурлычет от удовольствия. У Криса отпадает челюсть, а мне не удается сдержать тихого смешка. — Так вы трубу чините, что ли? — Ну да, а ты о чем подумал? — Мэтт наивно хлопает синими глазами. — Испорченный ты человек. Уж поверь мне, если бы здесь происходило что-то более важное, дверь была бы наглухо закрыта на оба замка. Рад тебя видеть, каким ветром к нам занесло? Дылда оглядывается, стряхивает с плеча невидимую миру пылинку, протягивает нам обе руки, помогая подняться на ноги. Беллз оглушительно чихает, из-за чего в воздух взмывает целое облачко побелки, я едва не спотыкаюсь о валяющийся прямо посреди кухни мешок с цементом, а ободранные стены живописно белеют в тусклом свете единственной лампочки, сиротливо торчащей посреди потолка и держащейся за один только оголенный провод. — Вы так любезно предоставили мне запасной ключ, что я решил: почему бы не зайти, не поздравить лучшего друга с наступающим Днем рождения, не поглядеть, как и чем живут здесь два родных идиота? — Беллз чихает еще раз и остервенело, до покраснения трет нос. — Что за разгром? — Ремонт, — с чувством собственного достоинства поправляю я и облокачиваюсь плечом на стену, скрещивая на груди руки. Футболку не жаль — все равно уже старая, давным-давно растянутая, размера на два больше, а то и на все три; выцветшая ткань грязно-серого цвета заляпана белой краской, обойным клеем и еще какой-то труднораспознаваемой дрянью, о происхождении которой страшно даже подумать. Дылда критически осматривает сначала меня, затем — Беллза, а после инспекции, заключив, что все в порядке, — уже и саму кухню. Которая, к слову сказать, находится в полнейшем раздрае, ни шагу нельзя ступить, ни обо что не споткнувшись. Пока мы торопливо разгребаем завалы, бросив все надежды привести квартиру в божеский вид, Крис гордо восседает на застеленном старыми газетами диване и озирается по сторонам, словно король на троне. И, разумеется, расспрашивает нас о житье-бытье. — Сами? — недоверчиво приподнимает брови, не прекращая при этом внимательно следить за нашей беготней. — А чем нам еще заниматься? За полтора года бездействия и не так заржаветь можно, от скуки я скоро сам запою. И мы все бегаем, петляем, активно наворачиваем круги, а Крис как будто бы прислушивается, силясь различить скрежет расслабившихся суставов. — Так вы, значит, так и решили окончательно осесть в этой квартире? — искренне удивляется он, пока мы все куда-то носимся, суетимся, спотыкаемся друг о друга. — Вы же ее ненавидите. — Мы здесь родились, мы здесь и умрем, — философски изрекает Мэтт, а я на всякий случай расшифровываю: — Он имеет в виду, что как группа родились. И не только как группа, но ему об этом знать необязательно. — Спасибо, я и без переводчиков понял, — уведомляет Крис и с неподдельным интересом наблюдает за активно разворачивающимся перед ним действом. — Так что же, вы теперь, ребята, будете здесь жить? Вместе? — Угу, — пожимает плечами Беллз, как будто ничего особого не случилось. — Но лично ты можешь считать, что мы от скуки просто решили сделать небольшую перестановку. Уголок рта сам собой ползет вверх, и мне приходится отвернуться, чтобы скрыть необъяснимую улыбку. Хотя почему необъяснимую? Очень даже объяснимую и, более того, закономерную. Когда четырнадцать лет подряд живешь в постоянном волнении, смятении, смутном страхе, как в ночь перед повешением, невольно к этому привыкаешь и даже перестаешь задумываться, что это на самом деле ненормально. Ведь человек — такое животное: ко всему привыкает, да? А через четырнадцать лет нервотрепки просыпаешься вдруг как-то раз ранним ноябрьским утром, потому что холодно, потому что какая-то скотина перетянула ночью все одеяло на себя и при этом отлежала по праву принадлежащую тебе руку, спихнула на край кровати и напускала на край твоей же подушки гениальных радужных слюней. Просыпаешься и больше не можешь заснуть, хотя всего лишь шесть утра и за окном все затянуто густым молочным туманом, потому что в который раз начинаешь копаться в себе, искать причины, перебирать методы и способы, воображать последствия. А потом тебя озаряет: их нет. Их нет и не будет, потому что ни одна нервотрепка не может длиться вечно, и прошлого не было, и будущее не наступит, а есть только здесь и сейчас. Здесь и сейчас, в котором то самое теплое тело под боком пинается острыми локтями, розовыми пятками и бормочет что-то вроде: «Отключи будильник, еще пять минут». Хотя будильник на самом деле не играл, хотя никто никуда не торопится, хотя уже ничего не будет так, как прежде. Потому что все будет хорошо. И будет теперь лишь улучшаться день ото дня. Странно звучит, конечно. И не верится до сих пор. Однако то, что после того памятного разговора и идиотского признания рефлексия закончилась, — факт. Медленно, но верно завалы разгребаются, являя свету пол, покрытый тонким слоем пыли, на котором четко обозначились небольшие следы четырехпалых лап. Крис распрямляет затекшие ноги и принимается болтать ими из стороны в сторону, как маленький ребенок. Беллз устраивается на одном подлокотнике, я — на другом, словно мы сфинксы, стерегущие покой фараона, и Мэтт снова звонко чихает. Это провоцирует небольшой комнатный ураган, который стремительно проносится из одного угла в другой, почти невидимый, и тает, рассыпавшись мириадом белых пылинок. За время ремонта, который делается медленно и ленно, мы успели насквозь пропитаться стройматериалами и их производными. Вообще все в последнее время происходит медленно и ленно — и общение, и работа, и даже сама жизнь. Когда с самого детства все делаешь впопыхах, начинаешь ценить каждую свободную секунду и пытаешься растянуть ее еще хотя бы на две таких же. Но когда под боком постоянно находится нечто маленькое, непоседливое, безумное и вечно взъерошенное, но теперь — наконец-то — твое, две секунды пытаешься превратить как минимум в шестнадцать. Теперь я не позволяю ему делать наброски на новых стенах, он не разрешает мне так много курить, а вместе мы, не сговариваясь, как-то сами собой забываем о некоторых нелицеприятных периодах, хороним их и клянемся никогда и никому о них не рассказывать. Повисает неловкая тишина, и Крис тут же спешит разбавить ее бессмысленной трескотней: — Как к ремонту отнесся хозяин? — Радостно, — говорит Беллз. — Мы выкупили квартиру, она теперь наша. И на этот раз вверх ползет другой уголок губ. Наша. Повидавшая на своем веку больше, чем многие, даже самые бывалые, люди, пережившая войны, капитуляции и примирения, безбашенные репетиции и комендантские часы, недели, месяцы без слов, наполненные только шорохами простыней да шумом воды в ванной, свистом ветра за окнами и дребезжанием стекол. Мэтт задумчиво почесывает оставшийся на шее заметный рубец, который никуда не делся, а только лишь затянулся нежной кожей. Дурацкая привычка, появившаяся сразу после того, как с него сняли повязку, и неотступно преследующая до сих пор. Он делает так нечасто, только если хочет сказать что-то важное, но по какой-то причине не может вспомнить, или набирается смелости задать, по его мнению, неудобный или каверзный вопрос. — Дом, — окликает он меня. — А где Чарли? — Хрен знает, я в последний раз видел его еще до этой эпопеи с трубой. Наверное, прячется где-то. — Погодите, — приподнимает брови Крис. — Чарли? Только не говорите, что вы… — Нет, отец пяти детей, мы не, — улыбаюсь я, а Мэтт заливисто смеется, и я невольно любуюсь крошечными ямочками на его щеках. — Это наш кот. Чарльз. — Дарвин, — с гордостью добавляет Беллз, и дылда в ужасе округляет глаза. — Вы назвали своего кота Чарльзом Дарвином? «Это была его идея», — одними губами сообщаю я, после чего мне приходится поспешно уклоняться от неведомой тряпки, пущенной меткой рукой. Вот так мы и живем, хочется с гордостью сказать мне, два идиота, которые слишком поздно осознали свалившееся на них счастье и едва не спустили его в сточную канаву. Неплохо живем, знаешь, стараемся не ссориться по пустякам, ищем компромиссы, не теряем времени зря. Наконец-то находим свое место, которое, как оказалось, не там, на сценах под звездным небом, перед многотысячными толпами, среди бешеных гитарных риффов и громоподобной барабанной дроби. Наше место — оно здесь, на окраине города, почти что в самом пригороде, в доме старой постройки, в небольшой двухкомнатной квартире на втором этаже. Во все таком же ненормальном мире, где часть себя можно внезапно обрести в собственном лучшем друге, где, повинуясь сиюминутному порыву, заводят кошек и называют их именами ученых, сформулировавших теорию эволюции. Где в порыве чувств бросаются музыкальными инструментами, а после просят друг у друга прощения до самого рассвета. — Я, если вы заметили, ни слова не сказал, — Крис поднимает руки ладонями от себя в примиряющем жесте. — Я вообще здесь с мирной миссией. — С какой? — Скоро Рождество, если вы забыли, — миролюбиво напоминает он. — А до Рождества одной ходячей развалине стукнет круглая дата. Предки по вам скучают. И крестники, кстати, — тоже. Возвращайтесь, а? Хоть ненадолго. Расскажете всем, как вам здесь живется, как дела, в конце концов. В его голосе звучит бессильная надежда, даже, скорее, ее отсутствие. Бессрочный творческий отпуск затянулся, идеи есть, но кому нужны безголосая примадонна и балласт в лице двух криворуких идиотов, идущий с ней в комплекте? И деятельность стоит, и группа, и процесс не идет, и жизнь не налаживается, хотя каждый день мы неизменно встречаем рассвет и закат и даже не пытаемся вести счет времени. — Хотелось бы, конечно, — задумчиво изрекает Мэтт. — Но нас нельзя сейчас выпускать в приличное общество, мы тут взаперти совсем обезлюдели. Особенно этот, — он красноречиво кивает в мою сторону. — На людей с поводом кидается и без, а вдруг у него бешенство? Я не хочу подвергать кого бы то ни было опасности и принимать на себя такую ответственность, — и он, приподняв голову, демонстрирует красующиеся на шее абсолютно четкие и различимые следы зубов. Крис торопливо зажимает ладонями уши и принимается напевать какой-то прилипчивый попсовый мотивчик, перемежая его с неритмичным: — А я пытаюсь проигнорировать острый, горький укол легкого сожаления куда-то под правую лопатку и ненавязчиво рассмеяться как счастливый человек, у которого все перманентно хорошо. Это выходит неожиданно легко и просто, и немного непривычно искренне радоваться, а не хмуриться, и наконец-то чувствовать себя на своем месте и в доску своим. Крис в конце концов отнимает руки от ушей и тоже начинает смеяться, и мы трое, как в старые добрые времена, валимся в истерике на диван, ухахатываемся абсолютно на пустом месте, точно несмышленые малые дети, и бледные декабрьские звезды за окном как будто бы сменились теплым майским солнцем, а нам снова по восемнадцать, мы ненормальные идиоты под галлюциногенными грибами, и в этой жизни нам ничего больше не нужно, и никто не нужен, потому что у нас есть мы сами и нам этого достаточно. — Ну, знаешь, — сморгнув выступившие слезы с ресниц, неторопливо парирую я. — Говорите за себя. Этого, например, вообще необходимо держать на привязи, а еще лучше — в клетке на цепи: он же тебе весь молодняк испортит, даже не вспомнит, что крестный, — и, немного раздумав, припечатываю контрольным. — Тоже тот еще пидорас. После чего мне приходится тут же округлять глаза в паническом приступе, размахивать всеми конечностями, прикрывая ими голову, и бежать, прятаться под нестройный дуэт несущихся вслед выкриков и улюлюканья с воплями: — Нет!.. Нет, Мэтт, положи гитару на место!..