Наваждение

      — Да не хочу я никуда идти, чё пристал?! Отпусти я сказал!       — Серёжа, блядь. Угомонись и иди спокойно, заебал голосить.       Есенин — это не фамилия. Это диагноз. Одна сплошная головная боль, которую и врагу не пожелаешь, особенно когда тот кое-как выползает из кабака, будучи даже не под шафе, а в самые настоящие слюни. Один бокал обязательно превращается в одну бутылку, а то и не факт, что в одну, ведь меры Сергей не знает вообще. Конечно, он же поэт. «Блядский писака», как называет его Маяковский, особенно когда смотрит на часы и понимает, что от Есенина в довольно позднее время ни слуху, ни духу. Сомнений никогда не возникало, что он где-то шляется, а то сидит в какой-то канаве с такими же безнадёжными, как и он. Так и в этот раз: Владимир не успел даже толком отдохнуть и выкурить несколько заслуженных сигарет, как вдруг понял, что Серёжа как в воду канул, и, потихоньку закипая, направился на «охоту».       И вот: ночь, душная и опостылевшая во всех планах Москва, улица, злой как чёрт Маяковский и упившийся в дрова Есенин, которого настойчиво тащат за шиворот домой, и который в свою очередь старательно упирается, с возмущением что-то бормоча едва разборчиво, что бесит Владимира ещё сильнее.       — Третий раз за неделю. Не надоело?!— прорычал мужчина, грубо волоча праздного гуляку за собой.— Хотя о чём я, блядь, говорю? Спасибо, что хоть не в канаве, сам бы оттуда вылазил, идиотина.       Есенин цеплялся чуть ли не мёртвой хваткой за всё, что видел: столбы, деревья, кусты, лавки, дома... Что угодно, лишь бы от него отстали и вернули назад в кабак, где его уже заждалась медовуха и компания симпатичных девушек весьма... специфичной и привлекательной наружности. Маяковский вечно портил ему всю малину тем, что вылавливал пьянющего и не вяжущего лыка поэта на улицах, в подворотнях и самих местах с выпивкой и неплохой компанией.       — Да отъебись от меня наконец-то,— кое-как взвыл Есенин, всевозможно изворачиваясь в чужих руках.— Сам не развлекаешься и другим не даёшь.       Его встряхнули, как щенка, чтобы успокоить, и действительно, парнишка заметно притих, но униматься не хотел и не собирался.       — Я в отличие от тебя делом занят,— оскалился Владимир, уже подходя к дому, где оба жили.— И тебе бы посоветовал, но боюсь, не поймёшь.       — Ой, дядь, да какие дела?— Серёжа цокнул языком и закатил глаза, ехидно усмехнувшись.— Лиленьке сопли приторные написывать, а?       У Маяковского окончательно иссякло всякое терпение. Он что есть силы зашвырнул рязанца в парадную, открывая перед ним дверь и уже после запуская в квартиру, как кота с улицы. Да и он особо ничем от кота не отличался, особенно пьяный: вёл себя непонятно как (хотя иногда за этим было очень даже забавно наблюдать), мочился мимо горшка, кусался, когда его пытались успокоить, и орал. Правда матом и на всё живое.       И вот он заваливается в квартиру и, даже не разуваясь, уходит на кухню, пошатываясь. За ним следом идёт Владимир, на ходу бросая привычное: «Господи, и за что ты на мою голову свалился?» Молодой человек шарится по шкафам и полкам в поисках чего-то съестного, но, ничего не обнаружив, обиженно усаживается на пол и дуется, как маленький ребёнок. Маяковский наблюдает за этим со стороны, устало потирая переносицу. Он уже изрядно устал от этих выходок. Хотелось хоть один день провести спокойно, а не бегать за этим дураком по всей Москве чуть ли не ежедневно.       — Завтра сходишь и поешь. Нехуй было все деньги на пойло тратить.— сухо сказал мужчина, дёрнув бровью.       Есенин переводит на него затуманенный взгляд, криво усмехнувшись.       — А чё, вообще ничего нет?       — Вынь голову из задницы. Если бы было, то ты сразу бы нашёл,— Владимир фыркнул, ожидая, когда Сергей наконец-то соизволит подняться с пола. Но тот и не думал даже попыток к этому предпринимать.       Обречённо вздохнув, мужчина подошёл ближе и подхватил, если можно так его назвать, товарища под руки, поднимая на ноги и увлекая за собой в спальню, чтобы хоть как-то его уложить. Тот даже еле переставлял ноги, поэтому его фактически тащили на спине до кровати, после едва ли не бросая на неё, на которой Есенин тут же вальяжно развалился.       — Как с тобой, долбоёбом, тяжело,— вздохнул Владимир, стягивая с чужих ног запачканные туфли и ставя их на пол, чтобы парень с утра мог сам отнести их в коридор.— Ни о ком, кроме себя не думаешь.       — Чего?— Есенин возмущённо поднял голову.— Я бухой, но не глухой.       — А лучше бы было наоборот, знаешь,— устало подытожил Маяковский, в конце концов укладываясь рядом с ним.— Оставил бы мне хоть немного нервов. Я не собака цепная, чтобы за тобой всё время бегать.       — Ой, ну простите, сам тоже хорош,— и действительно, Сергей вёл себя как капризный ребёнок, сразу же устраиваясь под боком Володи и прижимаясь к нему.— А то всё «Лиля, Лиля»... Совсем из-за неё крыша поехала.       — Ревнуешь что ли?       — Да, блядь, представляешь?       — Ну и идиот.       Шершавые губы Владимира касаются нежных губ Сергея нежно, сменяя гнев на милость. А тот вовсе и не против, лишь нагло забирается на мужчину, целуя того мокро и более развязно, скорее более похотливо, чем чувственно. Маяковский же не смеет возражать: глубоко вдыхает терпкий запах алкоголя, сам проявляет инициативу и сплетает горячие языки, иногда позволяя себе подхватить зубами нижнюю губу Сергея, еле ощутимо прикусывая её.       Есенин ёрзает, чуть приподимается, седлая чуть выше паха и сжимает руками чужую рубашку, чуть протягивая мужчину к себе и тяжело дыша в чужие губы, явно давая тому понять, что так просто и его спать не отпустит, и сам не пойдёт.       Маяковский чувствует сильный напор, который усилен только выпитым алкоголем, но понимает, что дальше поцелуя дело не зайдёт, поэтому отстраняется и хрипло, но максимально ласково, на сколько только умеет, шепчет:       — Не сегодня.       — Да ты издеваешься?..— Есенин требовательно нахмурился, заскулив.— Что за дела? Это не честно.       — Не выёбывайся, иначе выставлю спать в коридор и не пожалею,— Владимир нежно поцеловал его в лоб, выслушивая тихое недовольное урчание и крепко обнимая молодого человека, заставляя улечься на себя полностью.— С тобой пьяным я спать не буду.       — А с трезвым?— в глазах Сергея ещё теплится какая-то надежда, но сразу же исчезает, едва мужчина пожимает плечами.— Тебе жалко что-ли?       — Кончай концерт,— нахмурился Маяковский, внимательно изучая накуксившуюся мордочку Есенина.— Я подумаю, посмотрим на твоё поведение. А продолжишь эти пиздопляски — передумаю окончательно.       Сергей тихо передразнил его, утыкаясь носом в чужую шею. От Маяковского приятно пахло табаком от сигарет и дешёвым одеколоном. Запах сводит с ума. Так пахнет только он, никто больше. Устраиваясь поудобнее на широкой груди, молодой человек закрыл глаза, чуть растянув уголки губ в лёгкой улыбке.       Владимир же даже не смел шелохнуться. Ну что с него взять, пьяный и пьяный, благо, хоть успокоился. Он касается мозолистой ладонью мягких золотых кудрей, сминая их лёгкими поглаживаниями. Поэт был действительно красивым, особенно когда молчал и спокойно лежал; не удивительно, что у него был довольно большой успех у женщин. Его лицо очаровывало, на первый взгляд даже и не скажешь, что этот человек — заядлый пьяница, бабник, картёжник и тот ещё сукин сын. Но действительно талантливый и гениальный, каких на свете больше нет.       Тогда в голове Маяковского всплыла строчка из его собственного произведения: «А солнце тоже: «Ты да я, Нас, товарищ, двое...» Вот оно, солнце. Лежит прямо на нём. В стельку пьяное и спокойно спящее, посапывающее. Это заставило мужчину впервые за день искренне улыбнуться, тихо хохотнув.       Интересно, вспомнит ли это «солнце» то, что произошло?