can you fix the broken

Они оба даже не смогут вспомнить, с чего началась ссора. С какой то глупости? Очевидно, что именно с неё. Хуа Чэн сказал что-то не то своим едким тоном, который даже небожителя способен вывести из себя? Се Лянь отреагировал слишком искренне, расслабившись и не успев подавить наработанным веками самоконтролем свою эмоциональную и тревожную натуру? В любом случае, с чего бы всё ни началось, сейчас они стояли друг напротив друга, шокированные и парализованные тем, что только что чуть не произошло, и оба не знали, как теперь вернуть все назад и притвориться, что ничего не случилось. Се Лянь дрожащими пальцами разжимает кулак и аккуратно кладёт на стол то, что только что чуть не разбил вдребезги в порыве гнева. В свете лампады, которая горит в Храме водных каштанов, тускло сверкнуло кольцо на цепочке.  — Сань Лан… — выдыхает Се Лянь, и голос его предательски дрожит. Он не хотел. Он правда ни за что в жизни так бы не поступил. — Я… я не… — Всё в порядке, — отвечают ему спокойным, но немного тусклым голосом. И от этого становится ещё хуже. Уж лучше бы Хуа Чэн накричал на него или начал бы снова насмешливо язвить. От чего угодно можно защититься, но не от этой холодной непробиваемой стены отчуждения. — На самом деле гэгэ имеет полное право сделать это после всего, что я здесь наговорил. Се Лянь поджимает губы и силится сделать шаг вперёд. Они восемьсот лет жили в одиночестве, каждый сам по себе; и хотя то, с какой лёгкостью они нашли общий язык и как естественно стали друг для друга «тем самым», не отменяло того факта, что они оба в итоге не слишком хорошо умели в общение с людьми. У Се Ляня за плечами осталось очень много травм и событий, которые не так-то просто пережить и забыть даже за восемь веков. И хотя многие предательства были прощены, а грехи искуплены и отпущены, что-то ты оставляешь в себе; и оно, как Жоэ, остаётся вокруг тебя, обвиваясь вокруг шеи демоном-напоминанием. Хуа Чэн же в принципе ничего не хотел отпускать. Каждую свою обиду он взращивал и лелеял, не подавляя и не скрывая всей той злости, которая накопилась у него к миру. И пускай в какие-то моменты это добавляло сил и без того могущественному призраку, но в том, что касалось близких людей, это не помогало совершенно. Может, поэтому за всю его долгую жизнь после смерти он так и не завёл себе близких друзей, не нашел никого, кроме Се Ляня, кто знал бы о нём всю правду. По большому счёту, оба могли с этим жить. Оба привыкли уже быть теми, кем они являются, и принимать друг друга, любить друг друга со всем грузом прошлого и горечью обид. Однако… Се Лянь понимает, что начинает плакать. Он в ужасе от того, что только что чуть не произошло, и не знает, как теперь искупить свою вину. Столько лет, усилий, боли; и всё бы могло сейчас исчезнуть, если бы он… — Сань Лан… — Он задыхается и смотрит на демона умоляющими глазами. — Прости меня… Я… сделаю что угодно… Хуа Чэн резко опускается перед ним на одно колено и до боли официально наклоняет голову. Се Лянь чувствует, как собственные руки тянуться к волосам, готовые вцепиться в них в приступе подкатывающей истерики. — Вашему высочеству нет необходимости так унижаться перед этим недостойным. Если бы Се Лянь имел больше смелости, то он бы сейчас его ударил. Что угодно, лишь бы привести в чувства этого невозможного демона, чтобы заставить того показать свои настоящие эмоции, а не маску из надменного спокойствия. Но ударить Сань Лана всё равно что поднять руку на бездомную дворнягу; и именно на неё тот сейчас и похож, не смотря на весь свой напускной лоск и прямую осанку. В такие моменты вспоминаешь, что разодетый король демонов на самом деле когда-то был голодным оборванцем с улицы. Но и Се Лянь когда-то был облаченным в шелка избалованным принцем. Если бы тому когда-то сказали, что он будет готов перед кем-то унижаться и просить, то он лишь посмеялся бы, скрывая за этим надменное хмыканье. Он опускается рядом с Хуа Ченом и берет его лицо в ладони, поднимая к себе. Тот отводит глаза, не в силах смотреть на слёзы Се Ляня. Единственная слабость, про которую знают только они вдвоём. Конечно, помимо отвратительного характера. Се Лянь нежно проводит пальцами по щекам Хуа Чена, будто прощаясь. — Я понимаю, что сейчас ты меня не услышишь, — говорит Се Лянь в пустые после пережитой бури эмоций глаза Хуа Чэна. — Но я очень тебя люблю. Я бы никогда так не сделал. Я скорее… — Он понимает, что горло снова начинает сдавливать ком от осознания того, что могло бы случиться сейчас. — Пожалуйста… — Я знаю, — отвечают ему, и в знакомом родном голосе уже нет глухой пустоты, но нет и прощения. — Мне кажется, я… Я правда переоценил свои силы снова… Сердце Се Ляня пропускает удар. Нехорошее предчувствие стелится в груди, и он смотрит на мужа болезненно-лихорадочно, цепляясь в ворот его красных одежд и боясь того, что будет дальше. — Я… снова забрал у тебя слишком много духовных сил? — спрашивает он, стараясь, чтобы его голос звучал хоть немного не так жалко, каким сам Се Лянь себя чувствовал сейчас. — Я сам слишком много себя потратил на этот разговор, — отвечает Хуа Чэн, и по нему видно, что он вымотан, да так сильно, что даже после схватки на горе Тунлу не казался таким изможденным. Он даже улыбки не может выдавить из себя, чтобы подбодрить Се Ляня. Тот, кажется, готов уже кричать от отчаяния; и всё сложнее получается подавить накатывающую истерику и ненависть к самому себе. Последняя жалкая попытка. — Ты говорил, что никогда не оставишь меня… Усталый вздох в ответ. Сердце падает от этого звука, и Се Лянь чувствует себя опустошённым и преданным сейчас, будто снова от него отвернулись все, как восемьсот лет назад, как будто не было всех тех светлых моментов, обещаний, чувств. Будто снова он один во всём мире, и ему не на кого положиться. А ведь он обещал… — Ты обещал… Ему отвечают болезненной гримасой; чем-то подозрительно-мерзко похожим на раздражение. — Я не оставляю тебя. Я всегда возвращаюсь, разве нет? В Се Ляне борются одновременно ненависть к себе, мысли о том, что он сам виноват, что вынуждает сейчас близкого человека себя оставить; и невыносимая обида за то, что этот самый человек сам заставил поверить в то, что он несгибаем, непобедим, что ему под силу справиться с целой горой демонов как обычных, так и внутренних. Неужели небольшой каприз Се Лян оказался сильнее, чем тридцать три небожителя, с которыми Хуа Чен справился вообще не напрягаясь? Его душит волнами накатывающая самоненависть. Он заслужил… Нет, не заслужил. Ему обещали. Он доверился. — Когда ты вернешься? — спрашивает он тихо и, наконец-то, в глазах напротив что-то меняется. Его притягивают к груди и долго крепко обнимают. Се Лянь пытается подавить всхлипы, но получается плохо. Его гладят по волосам и целуют в макушку. — Я постараюсь не заставлять Его Высочество ждать слишком долго. — Мне нужно знать, чтобы успеть приготовить ужин к твоему возвращению, — бурчит Се Лянь сквозь слезы, комкая в руках дорогие одежды. И глубоко дышит, чтобы успеть надышаться родным запахом. — Тогда, я вернусь к ужину, — в голосе над его головой снова слышатся смешливые нотки, и они приятно вибрируют в грудной клетке. Се Лянь не думал, что будет так рад их услышать снова. — Не заставляй меня долго ждать, — снова пытается капризничать он, и волос его касается тихий вздох. Он боится, что снова позволил себе перегнуть палку, но ему отвечают кажется даже нежно: — Я постараюсь.