. . .
«I am his, and he is mine.»
Держа в своих больших ладонях изящные пальчики, усыпанные различными кольцами, Чонгук не хочет поднимать глаза и смотреть в отрешённое лицо. Он знает, что янтарные глаза сейчас устремлены в толпу танцующих, выискивают себе очередную жертву на последующие пару часов. Знает, что перемазанные сочным блеском губы закушены в нетерпении быть использованными грязно. Знает, что нежно-розовые волосы, идеально уложенные крупными волнами и спадающие пушистой чёлкой на лоб, вскоре будут превращены в птичье гнездо чьими-то неизвестными руками. Чонгук машинально сдавливает пальцы Чимина в ладонях, сводя челюсти от злости, и слышит визгливый вскрик, после которого тепло тут же исчезает. — С ума сошёл? — Чимин прижимает к груди, облачённой в тонкую серебристую блузу, и негодующе смотрит на младшего. — В чём дело? — Прости, милый, просто задумался. — Было бы тебе чем. Чимин нервно дёргает плечами, поправляя на них блузку, которая и без того сидит идеально, и снова отворачивается, разглядывая танцпол со своего местечка на втором этаже. Чонгук вздыхает. Не поднимая головы, тянется рукой по острому колену в мягких кожаных штанах, слегка ведёт по бедру и сжимает не сильно. Как кот, просится обратно на руки к хозяину. Цокая языком, Чимин резко меняет ноги, перекидывая одну на другую, но руку свою Чонгуку всё-таки отдаёт, за которую тот тут же хватается, как за кислородную маску. Кольца, подаренные старшему неизвестно кем, переливаются цветастыми камнями так, что слепят даже сквозь прикрытые глаза. Слишком большие, слишком дорогие, слишком. — Пусти, — хлопает его Чимин, спешно поднимаясь с места, — Чонгу, пусти. Чонгук с тоской разжимает пальцы, выпуская нежную руку, и прислушивается к стихающему в громкой музыке стуку каблуков. Он не оборачивается, пока Чимин спускается, не оборачивается, пока тот протискивается в толпу. Его голова лишь слегка поворачивается в сторону танцпола только тогда, когда блеск блузы старшего, отражающий в себе все цвета страбоскопов, привлекает внимание. Какой-то брюнет уже обхватил узкую талию ладонями, придвинув Чимина спиной к себе. Уже успел зарыться носом в мягкие розовые волосы на затылке, пахнущие сладко и приторно вишнёвым шампунем. Уже успел дёрнуть бёдрами и вжаться ими в чужие. Чонгук жмурится, вдавливая подушечки в глазные яблоки, и отворачивается. На ощупь разблокирует телефон, смахивая в сторону часов, ставит таймер на два часа, и откидывается на своём диване назад, укладываясь затылком на спинку. По чёрному потолку блуждают лениво едва добивающие до туда сиренево-синие лучи, какие-то переливы блёсток, словно от диско-шара. А Чонгук так и видит в этом ткань рубашки старшего, переливающейся многогранно. Как сам Чимин. Мягкий, покладистый и совершенно очаровательно смущающийся в универе, он слегка замкнутый, но не менее ласковый дома. И такой холодный, прогнивший и абсолютно доступный в клубах раз в неделю. Чонгук кусает до боли нижнюю губу, смаргивая влагу в уголках глаз. Чимин предупредил его сразу. Ему нужен кто-то постоянный рядом, чтобы знать, что дома кто-то ждёт, что смогут защитить и помочь по щелчку, но ему нужно столько секса, сколько захочется. Свободные отношения? Даже в них, кажется, уважения больше, чем в этих. Просто раз в неделю они собираются и едут в какой-нибудь не дешёвый клуб, в котором Чимин сможет удовлетворить все свои желания, пока Чонгук верным псом будет ждать его за их столиком, отмеряя время. Словно сутенёр. Только, вроде как, любимый человек. Усмешка трогает его губы. Сутенёры хоть что-то получают за свою работу, приводя деток в лапы толстосумов. Чонгук получает очередную рану на сердце, очередные синяки и засосы на карамельной коже, очередные растраханные губы, которые перед сном всё равно целует с присущей ему заботой и нежностью. Это всё только для Чимина. А потому и сливки все собирает лишь он один. Удобно устроившийся, удачно усевшийся на два стула, поедающий рыбку и скачущий на всевозможных хуях, какие только позволяют его глазам заблестеть. Он не шлюха, если вы только ему скажите. Это же в первую очередь ему сказал и Чонгук. Узнал, что удар у старшего, при всей его изящности и тонкости, такой, что челюсть может в двух местах треснуть при желании. Шлюх — покупают. Чимин же просто выбирает того, с кем хочет поразвлечься, а потом получает (или нет, что реже) за это какую-то благодарность. Он никогда не берёт деньги. Только подарки, в виде украшений, одежды и цветов. И только от тех, кто вдруг захотел повторить. Чонгук по-прежнему спорит в своей голове, что так поступают лишь шлюхи. Но Чимин, молчаливым взглядом упирающийся в него каждые выходные, будто знает о чём тот думает, тактично повторяет: что нет. Когда пищит таймер, а Чимина всё ещё нет, Чонгук не напрягается. Порой старший заигрывается, если ему очень уж хорошо, и пропадает на добрых три. Реже четыре. Но, решая провести с незнакомцем всю ночь, всё же любезно предупреждает об этом младшего. Забота. Наверное. Проходит ещё двадцать минут, когда стук каблучков разносится по всему второму этажу, а Чонгук резко поднимает с подлокотника голову. Шея изрядно затекла. Он опять слишком задумался. Тяжёлое дыхание, причмокивание губами, спешные шаги. А затем, вместе с удушающим запахом секса и какого-то мерзкого одеколона, в поле зрения появляется Чимин, падая на своё креслице и улыбаясь распухшими губами со свезённым по розовым щёчкам блеском. — Не умывался? — устало спрашивает Чонгук, тут же отводя глаза к своей сумке и доставая оттуда пачку салфеток, чтобы кинуть их затем старшему, ловко поймавшему их одной рукой. — Немного не до того было, — хихикает он. Такой яркий, что слепит глаза, довольный и счастливый, будто бы произошло что-то из ряда вон выходящее, или член у того брюнета был с дополнительными функциями. Чонгук вздыхает, упираясь локтями в колени и опуская голову. — Ты не заказывал мне ничего? — откашливается Чимин, бросая скомканные салфетки с остатками его макияжа в пепельницу, стоящую на столике. — Ты задерживался. Я не стал. — Ну, это и правильно. Я бы и не стал пить какое-то тёплое дерьмо, — он кидает пачку на диван к Чонгуку, почти попадая в открытую сумку, а затем хлопает себя по бёдрам. Кожаные штаны издают звонкий шлепок, от которого младший вздрагивает. — Домой? Он говорит это так легко. Непринуждённо. Будто бы он только что пришёл с фитнеса, после которого Чонгук ждал его в холле спортивного клуба. Будто он только что закончил курсы пилатеса и теперь так торопился Домой. Это не звучало так, будто его рот пару часов использовали бог знает в каких вариантах. Это не звучало так, будто он всё та же холодная надменность, выискивающая коршуном свою жертву на одну ночь. Это звучало так радостно, словно щеночек устал от прогулки и жаждал вернуться в родные стены. Чонгук в третий раз за вечер решается посмотреть на него. Волосы ожидаемо превратились в спутанный комок, под глазам потекли тени с подводкой, которые Чимин дотёр салфетками до абсурдного, припухшие розовые губы уже без грамма косметики казались ненатуральными, а на челюсти, кажется, расцветал след от впившихся до боли пальцев. Чонгук надеется, что ему это кажется… И карие глаза так ярко блестящие в предвкушении. Такие чистые и ясные, как в первый день в универе, когда они познакомились на паре по философии. Чонгук не отводит взгляд. Чимин не делает этого тоже. Он тянет руку через столик, и старший мгновенно за неё хватается, сжимая крепко. Улыбается мягко так, как по утрам, когда Чонгук целует его горячие ото сна щёки. Переплетает их пальцы как и каждый раз, когда они идут по коридорам универа, будто боится потеряться в толпе. Чонгук смотрит и сдаётся в очередной, сто тысячный раз. Целует ласково тыльную сторону нежной ладони, не думая о том, где эти руки были совсем недавно, и дёргает Чимина вверх. Уводит из клуба, не глядя на танцпол, не глядя по сторонам. Ведёт за собой, как и каждые выходные. Как и каждый день в их обычной жизни. Ведёт. Или тянет. Он пока ещё, если честно, даже сам не понял. Но знает одно: пока он — постоянная Чимина, Чимин — его.