Безнадёжный

Оливье опять злился. Хмурил аккуратные брови, чуть свысока смотря в глаза, — Роланд невольно любовался, — кривил недовольно тонкие губы и гордо отворачивался, упорно делая вид, что не замечает искреннего раскаяния, которым так и светились чистые изумрудные радужки. Во всяком случае, Роланд честно старался передать через них именно такую эмоцию, неровно улыбаясь, пусть и не до конца понимая, в чём конкретно он виноват. Оливье с ним не разговаривал. Неправильность данного факта сбивала с толку. Многое им уже довелось пережить с тех пор, как оба пополнили ряды церковных охотников, продвигались по службе уверенно, вместе, Оливье, как старший, всегда на шаг впереди, и, как строгий наставник, направлял младшего товарища следом. Ныне один из капитанов, он не уставал вечно отчитывать своего вице-капитана за любые провинности и отклонения от плана, коих случалось бесчисленное множество, возвещая о своём приближении громогласным «Рооооланд!», орал чуть ли не на всю округу, пугая окружающих. А Роланд продолжал самовольно действовать, исходя из собственных убеждений, подчас нарушая прямые приказы, зарабатывая всё новые и новые раны, весь в бинтах возвращаясь и нарываясь на очередную порцию брани и негодования. Сиял, как начищенная сковородка, прекрасно зная — остынет, перебесится, а затем и сам признает за ним правоту. Роланд не ошибался в своих действиях, Оливье доверял ему. Любил по-своему, ценил таким, какой есть, и доверял. Единственный, быть может, из всей церкви способный терпеть его выходки, понять, пусть и сквозь скрежет зубов. Но не теперь. — Безнадёжен. Бросил он напоследок и заткнулся. Непривычно тихий, холодный и отстранённый. Поменял тактику на прямо противоположную, рассчитывая, видимо, на то, что долго так Роланд не протянет. Поймёт что-то для себя. Приползёт с извинениями. Ходил надутым индюком, избегая даже взгляда в извилистых коридорах парижских катакомб, указания передавая через других охотников. Ну а Роланд что? Раз за разом находил, заглядывал в глаза нагло-нагло, да пытался всё найти там ответ — так что же всё-таки пошло не так? Выводил из себя ещё больше, мельтешил в поле зрения, будто специально чужую душу наизнанку выворачивая. Не до конца представляя, кто же из них сорвётся первым, их небольшую игру до конца не доводя. Не он это всё затеял. И понял ведь, не дурак, в чём провинился. Признавать только не хотел. На всё Господня воля, и если душа самого искреннего и верного слуги Его требовала поступить так, а не иначе, значит, так тому и следовало быть. Однако урок печальный Роланд давно усвоил — ещё когда по глупости своей чуть не погиб, всё того же Оливье защищая. Понял с чужих слов, как тот переживал за него и что чувствовал, пока он лежал без сознания и всё не приходил в себя. Ну и кто виноват, что ситуация вновь повторилась? Роланд снова в бинтах. Не столь серьёзно ранен, но всё же в очередной раз бросился вперёд защитить, принять на себя удар без всякого на то приказа. Да и нужен ли он, чтобы помочь кому-то? Хотя да, пожалуй, понял. Виноват он, Роланд, — снова заставил волноваться за себя человека, как семья, столь же близкого. Дверь распахивается настежь. — Быть ответственнее, да? Я понял, Оливье, не молчи только больше! Он много думал. Не спал. Честно думал, когда врывался в чужую комнату, но явно не рассчитал заранее, что в него заслуженно полетит подушка, если он вот так вот заорёт о своём прозрении в три часа ночи. Зато искренне, от всего сердца. Подушка медленно сползла с лица. Сонные, злые глаза смотрели на него из полумрака. — Боже, Роланд, если ты хотел извиниться, то выбрал явно худшее время из всех возможных, — Оливье устало тёр переносицу, сидя на кровати. — Нормальные люди. В это время. Спят!!! Проговорил он раздельно, возвышая интонацию с каждым словом. — Ну вот и заговорил, — улыбнулся Роланд широко, как только он умеет. Оливье спохватился поздно, отбивая ладонью по лицу. Признавая поражение перед этим невозможным человеком. Хитрец — знал, когда подловить. Можно было бы считать за ничью, один-один, Роланд своеобразно извинился, Оливье заговорил, если бы только на лице напротив всё также нагло не горели бесстыжие изумруды. — Я правда сожалею, что бы ты сейчас не думал, — будто прочитав мысли, Роланд опередил любые гневные слова, намного тише, чем ворвался, прикрыл за собой дверь, погружая комнату в темноту ночи. — Ты кого сейчас пытаешься обмануть, говнюк мелкий? Оливье, как недовольный и обиженный на весь мир кот, сидел, нахохлившись, и, казалось, тронь — он зашипит, выпуская острые когти. Глаза Роланда ещё к темноте не привыкли, но чтобы представить эту картину много ума не надо, и так знает, как облупленного. Бедный, дорогой его Оливье злится, но это только от искреннего переживания, такого чистого и светлого чувства. Роланд готов прослезиться, расстояние сокращает стрелой, и ворчащего, самого любимого на свете человека в объятия заключает крепкие, шелковистые волосы руками сминая. — Я заставил тебя переживать, прости, — голос дрожит от нахлынувших эмоций, но слова текут рекой, уверенные. — Ведь ты всегда обо мне заботишься, прощаешь, и впредь, обещаю, я буду также трепетно переживать в ответ. И никогда больше тебя не подведу. Всегда ведь прощал, простит и теперь. И больше не будет игнорировать так надменно. Какой же он у него добрый и терпеливый. Его бесконечно ласковый, замечательный Оливье. Кажется, подобные эпитеты вовсе не подходили ему, вечно находящемуся в раздражённом состоянии духа, высокомерно заламывающему брови, если к нему обращались, не стесняющемуся повышать голос при любом малейшем отклонении от заранее заготовленного идеального плана. Человек со стороны так, вероятно, о нём и думал. Но Роланд знал — душа Оливье кристально чиста, в ней отражается свет всего мира. Достаточно просто снять оболочку и заглянуть внутрь. — От-пус-ти, — полный антипод выданной только что характеристике раздосадованно шипел, пытаясь выбраться из медвежьей хватки. Ткнул пальцем куда-то под рёбра, удачно — Роланд болезненно застонал и всё же отлип, рядом на кровать приземляясь. Оливье взглянул на него презрительно, как на мелкую букашку, что всё ещё по какой-то нелепой причине смущала его покой. Букашка была шире его в плечах и выше, пусть и слегка, но свысока заглядывать в глаза это никогда не мешало. Особенно, когда, как сейчас, Роланд виновато сутулился, нервно улыбаясь, ничуть впрочем чужого взгляда не пугаясь. Оливье вздохнул, понимая — бесполезно. В этой светлой голове умные мысли не задержатся. И что это за «всегда прощаешь» в лицо с уверенностью такой сказанное? И ведь насквозь видит, заранее знает, теперь, если не простит, сам виноватым себя почувствует. Роланд отнюдь не глуп. Но такой дурак. — Сюда иди. Младший охотник просиял. Совсем не нежно Оливье притянул его за загривок ближе, в глаза, эти изумрудные омуты, строго заглядывая. — Слушай меня внимательно, ещё раз ослушаешься приказа и… — он, казалось, неловко запнулся. Что бы он сейчас не сказал, Роланд всё обойдёт, любую стену, на пути стоящую, лбом снесёт. Но выдавливает всё же с сомнением: — На порог этой комнаты больше не ступишь. — Уговорил, не буду, — Роланд смеётся. Врёт. — Безнадёжный. Но злиться больше нет времени. Оливье утянули в тёплые объятия. Уже на следующие утро всё вновь на круги своя возвращается. Дни текут за днями, спасение невинных чередуется с мирными посиделками в облюбованном кафе, рутина сухо струится сквозь пальцы, так же часто озаряясь громогласным криком: — Роооланд!!!