Прощение

Несмотря на раннюю весну, ставни были приотворены, и в щель лилась узкая полоска лимонно-серебристого света — на дворе было полнолуние. Угли в жаровне, стоявшей в ногах кровати, ввиду тёплой погоды горели слабо; их красноватые отсветы вспыхивали и гасли в темноте спальни. Оливье де Бретань, также известный как Оливье Британец, внебрачный сын валлийца-крестоносца, ныне являющегося монахом Шрусберийской обители, и бедной вдовы из Антиохии, при рождении названный на мусульманский манер Даудом, дитя двух народов и двух религий, как можно тише вздохнул и, повернув голову, посмотрел на смутно виднеющийся в свете луны и жаровни профиль спящей жены. Эрмина спала крепко и безмятежно; сегодня она оставила их второго сына, родившегося три месяца назад, на попечение кормилицы и отсыпалась за все те ночи, когда малыш, нипочём не желая внимать уговорам няньки, требовал присутствия матери. Чёрные волосы, распущенные для сна, разметались по подушке, и Оливье тихонько потёрся о них щекой, вдыхая слабый аромат розовой воды и пробивающийся сквозь него запах травяного настоя. Хорошо, что хотя бы Эрмину не мучает бессонница. Впрочем, с чего бы? Её муж и брат благополучно вернулись домой — причём муж сообщил, что обрёл отца, — ребёнок родился здоровым и крепким, старший сын подрастает… Эрмина ничего не знает о том, что делал Филипп Фицроберт с Оливье и Ивом в темнице. О том, что в брате Кадфаэле Оливье обрёл любовника прежде, чем отца, — и каким ударом стало для обоих осознание родства. О том, что Ив, хоть и готов был добиваться освобождения Оливье, не жалея собственной жизни, до сих пор не может ему простить, что до пленения, будучи с Филиппом близкими друзьями, Оливье не раз и не два уговаривал Ива согрешить втроём — уговаривал вполне успешно, но Иву это принесло мало радости. Что ж, подобные знания — не для женщин. Эрмина и так достаточно настрадалась, когда, вынашивая ребёнка, волновалась за попавших в плен Оливье и Ива. Сказать ей, что ложился под родного отца, терпел надругательства от того, с кем до этого предавался разврату по собственной воле, ловишь на себе полные обиды и боли взгляды Ива, — никогда. Оливье снова вздохнул и на миг зарылся лицом в волосы спящей Эрмины. Он не стал бы делиться с ней подобным, даже если бы не беспокоился за её душевный покой. Эрмина, его гордая, отважная и прекрасная Эрмина, всегда ценила в мужчинах силу, стойкость и храбрость, а в нём, своём избраннике, видела идеального рыцаря, единственного, кто оказался достоин её руки — и её пылкой искренней любви. Как сказать ей, царице его сердца, что не спишь ночами, вспоминая то насмешку в чёрных глазах Филиппа, то ласки собственного отца? Что не знаешь, как помириться со своим любовником, который одновременно является её младшим братом? Да, Эрмина знала про Оливье и Ива. Знала ещё до свадьбы — и с улыбкой сказала, что готова прощать им обоим маленькие слабости. Были у неё и подозрения насчёт Оливье и брата Кадфаэля — но она отбросила их, как только узнала, что монах приходится Оливье отцом. Если бы она знала… Нет, нет. «Господи, не допусти», — одними губами прошептал Оливье, обычно не слишком склонный обращаться к Богу. Хоть он и сменил ислам на христианство (и ничуть не жалел об этом), истово верующим его назвать было нельзя. Впрочем, в детстве и ранней юности истинно благочестивым мусульманином он тоже не был — как и его мать. А Эрмина прощает ему «маленькие слабости», но он никогда не расскажет ей то, что терзает сейчас его душу. Она умна и отважна, с ней можно поговорить и о политике, и о войне — и получить дельный совет, — но пусть её рыцарь никогда не вызовет у неё жалость вместо любви. А если к жалости примешается ещё и презрение… Оливье знал: если бы он вернулся из плена изувеченным, утратившим красоту — Эрмина никогда не отвернулась бы от него. Она выхаживала бы его своими руками, сидела у его постели, осталась бы его верной подругой до конца дней — но демоны терзают его душу, не тело. И об этих демонах он никогда не рискнёт ей рассказать. Что ж, они снова вместе, её глаза по-прежнему светятся любовью, и их сыновья мирно спят в детской. Это главное. Перевернувшись на спину, Оливье обратил взор к потолку. Тут же нахлынули воспоминания: так же, на спине, он лежал на полу в темнице замка Масардери… вот только тогда под головой у него были не набитые мягким пухом подушки, а холодный и твёрдый камень… Нет, разумеется, в его камере имелись и соломенный тюфяк, и шерстяное одеяло, причём достаточно толстые и тёплые. Филипп содержал его более чем неплохо для узника — но когда приходил утолить похоть, не выказывал даже той малой нежности, что была свойственна ему во время постельных утех прежде. Когда они были друзьями, равными, грубоватая страсть Филиппа более чем устраивала Оливье и никогда не заставляла почувствовать себя униженным и использованным. Филипп отдавался ему немногим реже, чем брал его, — и подбил Оливье на свальный грех с Ивом… Оливье на миг зажмурился. Горячие и горькие слёзы, слёзы невыплаканной и невысказанной вины, скатились из уголков глаз, увлажнили виски и затерялись в волосах. Почему, почему он так долго не понимал, что предаёт доверие и любовь Ива, уговаривая — нет, заставляя — его отдаваться Филиппу? Почему не слушал, когда Ив говорил, что хочет быть только с ним? «Ты просто не распробовал», — шептал он с улыбкой на ухо Иву, обнимая его и поглаживая по спине. И юноше не хватало духу отказаться наотрез — а теперь он избегает встречаться с Оливье взглядом… Если бы только Ив не побывал, как и он сам, в плену у Филиппа! Да, Ив попал в темницы Масардери намного позже, и выпустили его раньше — но, судя по всему, проведённых в заточении дней оказалось достаточно, чтобы оставить неизгладимый след в его душе и заставить окончательно проникнуться ненавистью к Филиппу Фицроберту. И — утратить доверие к Оливье, который когда-то сам подложил его под Филиппа. Пусть Оливье был пленником в том же замке, пусть он не был повинен ни в нынешней судьбе Ива, ни в том, что бессилен был спасти как себя, так и его, — то, что Филипп делал с Ивом в плену, обострило таившуюся в глубине его горячего сердца обиду на Оливье. «Будь покоен, я наведываюсь к мессиру Хьюгонину не реже, чем к тебе», — говорил Филипп Оливье в те дни, когда Ив тоже находился у него в плену. «Я уделяю всем своим гостям равное внимание. Я рассказываю ему, как ты подо мной кричишь… кричишь как раньше, кричишь от удовольствия… и он не может мне не верить — даже он знает, что я никогда не лгу… И он тоже кричит, Оливье, — пусть в его криках и меньше наслаждения, чем в твоих…» Да, Филипп не лгал; не лгал никогда. Оливье действительно кричал под ним на полу своей камеры; кричал, и смотрел в глаза полным ненависти и страсти взглядом, и думал, что если бы его руки были скованы не за спиной — перед тем, как запереть дверь и овладеть пленником, Филипп всегда предусмотрительно приказывал стражникам переодеть ему ручные кандалы, заведя руки за спину, — можно было бы набросить цепь Филиппу на горло и… Нет. Пусть Филипп и проявлял на всякий случай осторожность — они оба слишком хорошо знали, что Оливье никогда не попытается его убить. И не потому, что смерть Филиппа неизбежно повлечёт за собой его собственную, а потому, что жгучая ненависть так и не смогла вытравить… …привязанность? Дружбу? Любовь? Можно ли это назвать любовью? Оливье никогда не относился к Филиппу так, как к Эрмине и Иву. Или как к… Он отчаянно замотал головой по подушке, пытаясь не позволить слезам снова заволочь глаза. Один его любовник — младший брат жены, его любимый Ив — не хочет теперь даже смотреть ему в лицо… хоть и делал всё, что мог, для его освобождения. Другой вдоволь поглумился над ним и над Ивом в темнице; пусть Оливье и простил Филиппа, и они помирились, забыть унизительный трах на холодных камнях было гораздо труднее, чем железо оковов на руках и ногах. А третий любовник — третий оказался его родным отцом. Об этом Оливье тоже сообщил Филипп — со спокойным лицом, но с насмешкой в тёмных глазах, куда более глумливой, чем когда говорил о пленении Ива. «Я ведь помню, как ты рассказывал мне о нём… О «самом необычном монахе»… Отдавался ему — и не знал, что отдаёшься собственному отцу… Ты ведь вспоминал его и здесь, в темнице? Что ж, теперь можешь вспоминать и как любовника, и как отца». А потом Филипп снова брал его на полу, держал за волосы, оттягивая голову назад так, что на глазах выступали слёзы, заставлял кричать… Он слишком хорошо знал, как заставить Оливье кричать и от боли, и от наслаждения. Не любивший грязь, Фицроберт каждый день присылал ему ведро воды для мытья, чистую одежду (прежнюю, разорванную на Оливье самим Филиппом, нередко приходилось отдавать слугам не только для стирки, но и для починки), бритву и ножницы — и, вспоминая жёсткие пальцы в волосах, Оливье не раз думал обстричь свои длинные локоны. Но потом представлял, как понимающе усмехнётся, увидев его с короткими волосами, Филипп, вспоминал, как мучительная сладость вместе с болью и стыдом разливалась по телу, когда Фицроберт оттягивал ему голову и немели вжатые в пол заломленные руки, — и не стриг волосы вовсе. Назло и себе, и Филиппу. Пусть глумится. Вряд ли это доставляло бы ему удовольствие, если бы тело пленника не откликалось на грубые ласки, — но поделать со своей похотью Оливье ничего не мог; как и после, когда Филипп лежал тяжело раненый, не смог ничего поделать с тревогой за него. Резкие, размашистые толчки… тянущая боль и сладость в заднем проходе… Оливье снова замотал головой, стараясь не думать о Филиппе, — и мысли скользнули к отцу. Самый необычный монах. Человек, всегда готовый помочь изобличить преступника, оправдать невиновного и восстановить справедливость — хоть и не всегда полагающий справедливым отдать преступника в суровые руки закона. Глубоко верующий, но неспособный соблюдать целибат. Самый ласковый и страстный любовник из тех, которым за свою жизнь отдавался Оливье де Бретань, полагавший, что никогда не встретит человека, давшего ему жизнь. Оливье закусил губу, и несколько слезинок снова вытекли из глаз. Во время первой встречи — и первого страстного соития — они с отцом оба ничего не знали о том, кем приходятся друг другу. Во время второй встречи в неведении оставался только Оливье — а в третий раз знали они оба. Когда в темнице Масардери Филипп рассказал об их родстве, поначалу Оливье разозлился на отца за молчание — но позже искренне раскаялся в этом приливе гнева. У кого на месте Кадфаэля хватило бы духу поведать правду — после того, что между ними было? Особенно если учесть, что избыть преступную страсть им удалось, только согрешив в третий раз… Оливье де Бретань жалел мало о чём из того, что сделал за тридцать лет своей жизни. Он жалел, что уговорил Ива отдаться Филиппу, — но не жалел, что в третий раз отдался Кадфаэлю, уже зная, что отдаётся отцу. Пусть вина лежит на них обоих; пусть Кадфаэль не думает, что его грех больше. Теперь они оба могут сказать, что грешили с открытыми глазами — пусть Кадфаэль сделал это дважды, а Оливье единожды. И отныне их больше не сжигает мучительный тайный огонь. Прощаясь, они наконец смогли обняться и поцеловаться не как любовники, а как отец и сын, — и Оливье был твёрдо уверен, что если бы не последние две ночи, проведённые в объятиях друг друга, им бы это не удалось. Они ещё увидятся. Непременно увидятся, и их следующую встречу более не омрачит страсть. Если бы не родство… Но Оливье был счастлив потерять любовника, обретя при этом отца, — и знал, что Кадфаэль думает так же. К тому же, как знать, лёг бы с ним Кадфаэль ещё раз, даже если бы не знал, что ложится с собственным сыном… Шериф Шропширский слишком ревнив. Оливье усмехнулся в темноте, вспомнив Хью Берингара. Более чем достойный человек, заслуживающий всякого уважения и восхищения; вдобавок ко всему прочему — счастливый обладатель прекрасной жены и чудесного сына… Впору пожалеть, что Оливье, до сих пор хранящий в глубинах своего сердца воспоминания о ласках отца, не смог во время своего второго визита в Шрусбери уговорить Хью Берингара согрешить втроём. Впрочем, Кадфаэль тоже вряд ли бы согласился… Последние две ночи… их последние две ночи, когда они, никуда не торопясь, насыщались друг другом, были самыми сладостными… Сладостными — и горькими; потому что на сей раз оба знали, кем приходятся друг другу, и знали, что никогда не впадут в этот грех впредь. Но эти две ночи — видит Бог, хоть сколько греховными они были, но только им удалось окончательно смыть с тела Оливье прикосновения рук и губ Филиппа Фицроберта. Позже, когда Филипп отправлялся в крестовый поход, они простились как друзья и поцеловались на прощание — и Оливье понимал, что у него не осталось к Филиппу ни ненависти, ни страсти. Только дружба. Как к отцу — отныне — только родственные чувства. Когда родился их с Эрминой второй сын, Оливье, как обещал, отправил отцу письмо. В ответ Кадфаэль написал, что его простили и вновь приняли в милую сердцу обитель — и простил Хью Берингар. «И принял в свою постель», — заключил, читая письмо, Оливье. Эта мысль не вызвала ревности — только радость за отца. В конце концов, они с Кадфаэлем всё равно больше не могли… Из-за своего родства… Лицо Филиппа. Лицо Кадфаэля. Два лица, поочерёдно нависающие над ним во мраке спальни. И чтобы не вспоминать первое, всё больше думаешь о втором. О ласках… поцелуях… о том, как выкрикнул «отец», запрокидывая голову в момент блаженства… Мысли Оливье путались. Сон накатывал волнами, и было всё труднее мыслить разумно. Ив не хочет на него смотреть… Филипп принял крест и отправился в Палестину… Если бы… о нет, он счастлив, что обрёл отца, он больше не жаждет его поцелуев, но если бы они с Кадфаэлем могли… по-прежнему могли… Если бы Хью Берингар, тот, кому отдано сердце Кадфаэля, был не настолько ревнив… — Оливье… Молодой рыцарь всё ещё плыл между сном и явью, и сперва ему показалось, что его окликнула проснувшаяся Эрмина. Но нет, это не её голос… тогда чей же? Любовниц у него до женитьбы было гораздо меньше, чем любовников, и ни одна из них не оставила в его памяти свои лицо и голос… А после свадьбы были мужчины, но женщина была только одна — Эрмина Хьюгонин, отныне Эрмина де Бретань. Единственная женщина, покорившая его сердце; единственная, которая ему нужна. И даже если бы его взор обращался на других женщин, помимо неё, — Эрмина готова была терпеть в его постели только мужчин. В идеале — одного мужчину, своего младшего брата; впрочем, к связям Оливье с другими она тоже относилась снисходительно. Но женщиной для того, кого любит, гордая Эрмина могла быть лишь единственной: и в сердце, и на ложе страсти. И всё же голос, слышавшийся Оливье сейчас, был ему смутно знаком — и незнаком в то же время. — Оливье… Голос его матери? Мариам, вдовы из Антиохии, ушедшей из жизни, когда ему было четырнадцать, но навсегда запечатлевшейся в его памяти? Ласковый, любящий, мягко укоряющий сына за какой-то из детских проступков… Или это голос императрицы Матильды — властный, царственный, повелительный? Голос жены… голос матери… голос владычицы… — Оливье… Он уже не лежит в кровати подле Эрмины. Он стоит на мозаичном каменном полу, под высокими, похожими на церковные сводами, и женщина, только что окликавшая его, идёт к нему навстречу. Тонкие строгие черты нежного смуглого лица, глубокие тёмные глаза… на голове — шитое золотой нитью лазоревое покрывало, из-под которого выбиваются гладкие пряди чёрных волос… На миг Оливье показалось, что перед ним всё же его мать. Затем он вновь увидел в этой женщине Эрмину — сперва юную девушку, такую, какой встретил её впервые, а миг спустя ту прекрасную молодую женщину, какой его жена была сейчас. Вновь мелькнули холодные строгие черты императрицы… а затем Оливье окончательно понял, что женщина ему незнакома. — Я здесь, — едва вымолвил он непослушными губами, хотя собирался сказать «я не знаю тебя». Женщина подошла совсем близко и вгляделась в его лицо. Она была высока — выше Эрмины, почти одного роста с Оливье — и смотрела с тем самым мягким укором, который он услышал в её голосе. Тёмные глаза, казалось, проникали в душу — и видели то, что Оливье думал утаить ото всех. Боль и стыд, которые он таил в себе после темниц Масардери. Жгучую вину перед Ивом. И — воспоминания о наиболее запретной из его страстей: о страсти к родному отцу. — Боль уйдёт, — мягко сказала женщина, словно читая мысли рыцаря. — Повинись перед тем, кого любишь. И люби отца, как должно сыну. — Это не единственный мой грех, — голос Оливье всё ещё звучал хрипло — хоть и более уверенно, чем поначалу. — Не единственный, — согласилась женщина, и Оливье показалось, что её взгляд чуть потеплел. — Но одни грехи простить легче, а другие тяжелее. А есть грехи, что оправданы любовью. Она — свет, что уничтожает тьму. Но твоя любовь к отцу должна быть лишь сыновней. — Кто ты? — почти прошептал Оливье, не отрывая взгляда от лица незнакомки. Женщина едва заметно улыбнулась. — Меня зовут как твою мать, — сказала она. — Моё имя Мария. Оливье не успел ни ответить, ни даже опуститься на колени… Женщина скользнула мимо него, бесшумно ступая маленькими ногами по разноцветным плитам, и, подняв руку, задела самыми кончиками пальцев плечо Оливье. А миг спустя вернулись темнота спальни, слабый свет луны и ровное дыхание Эрмины. В воздухе пахло розами — как показалось Оливье, сильнее, чем когда он зарывался лицом в волосы Эрмины, которые служанка споласкивала после мытья розовой водой. Сон или видение? Интересно, что бы сказал его отец, узнав, что сыну приснилась Богоматерь… Оформилось ли в причудливый сон его чувство вины? Или… или и впрямь… Оливье вспомнил укор в тёмных глазах, прерывисто вздохнул и осенил себя крестом — что делал далеко не так часто, как пристало бы христианину (пусть и обращённому). Люби отца, как должно сыну… Повинись перед тем, кого любишь… — Оливье?.. Это уже точно был голос Эрмины. Она завозилась, и Оливье, наклонившись, поцеловал её в висок. — Спи, царица моего сердца, — шепнул он. Но, увидев, что Оливье начинает вставать, Эрмина приподнялась на постели и коснулась рукой его щеки. — Ты куда? — спросила она, и в сонном голосе послышалась требовательная нотка. Оливье был единственным, кому Эрмина готова была подчиняться, и всё же ей хотелось знать, куда он уходит из её постели ночью. Оливье поймал руку Эрмины и прижал тонкие пальцы к губам. — Спи, — повторил он, не желая говорить слишком многого. Эрмина сделала попытку обвести пальцами контур его губ, но тут же уронила руку на подушку. — Помирись с ним, — проговорила она, и на сей раз её голос прозвучал очень похоже на голос Девы Марии из сна Оливье. На миг рыцарь замер. Они с Эрминой ни разу не заговаривали об охлаждении между ним и Ивом, и едва ли Ив поделился своими душевными терзаниями с сестрой, с которой, несмотря на глубокую родственную любовь (которую оба тщетно пытались утаить от самих себя), никогда не был особенно близок, — но, судя по всему, Эрмина знала гораздо больше, чем говорила. — Помирись, — повторила Эрмина. Лунный луч скользнул по её лицу, по наполовину прикрывшим тёмно-вишнёвые глаза длинным чёрным ресницам. — Ему без тебя плохо. «И мне без него тоже», — подумал Оливье и снова поцеловал Эрмину — на этот раз в уголок рта. Она вскинула руки и обвила его за шею; её полуоткрытые губы были нежными и прохладными, как лепестки розы. Роза — цветок Приснодевы… — Помирюсь, — тихо сказал Оливье и неожиданно для самого себя добавил: — Так велела Святая Дева. — Да, — согласилась Эрмина, и на пару мгновений у Оливье мелькнула мысль, не приснился ли им только что один и тот же сон. Затем Эрмина повернулась на другой бок, мазнув по его лицу шелковистой волной волос, неразборчиво пробормотала что-то любящее и почти сразу же снова задышала ровно и глубоко. Вспомнит ли она наутро их ночной разговор?.. Впрочем, даже если вспомнит — едва ли заговорит об этом вновь. Вправду или нет ему явилась Богородица, но отца он отныне будет любить, как должно сыну. И — помирится с Ивом. Прямо сейчас. Если тот не спит. Эрмину он накануне ласкал достаточно долго, так что сейчас имеет полное право уйти из спальни до утра. А вспоминая, сколько свечей в последнее время жжёт по ночам Ив, — судя по всему, его тоже терзает бессонница.

***

Из-под двери спальни Ива пробивается полоска золотистого света. Не спит. Действительно не спит. Оливье стучит в дверь и, не дождавшись отклика, осторожно толкает её. Дверь не заперта. Ив сидит за столом при свете единственной горящей свечи, перед ним лежит раскрытая книга — но едва ли за эту ночь он перевернул много страниц. — Ты, — говорит Ив, подняв голову. В карих глазах, чуть более светлых, чем у Эрмины, смесь удивления, давней затаённой обиды и… надежды?.. Ив смотрит, не вставая из-за стола, но и не пытаясь прогнать. Сейчас, под покровом ночи, ему трудно надеть маску вежливости и родственных чувств, что так хорошо удаётся днём, — и лицо кажется открытым, беззащитным, совсем юным. Губы чуть приоткрыты — словно Ив хочет, но не решается задать вопрос… — Я, — хрипло подтверждает Оливье. Аккуратно притворяет за собой дверь; медленно, словно на ногах тяжёлые кандалы из темниц Филиппа Фицроберта, делает несколько шагов к столу. Ив едва заметно вздрагивает, словно порываясь вскочить, но остаётся сидеть на месте. — Душа моя, — срываются с губ Оливье слова, которые он так часто говорил Иву прежде… и которых не говорил так давно. Затем слова иссякают, и он, во внезапном порыве опустившись на колени, обнимает ноги Ива и прижимается к ним щекой. — Прости, — тихо говорит Оливье, не поднимая головы. — За… за Филиппа. За то, что… за то, что тебя — к нему… А потом он нас обоих… в темницу… и… Окончательно утратив дар речи, Оливье умолкает — по-прежнему не в силах посмотреть Иву в глаза. Утекает прочь мгновение. Затем ещё одно. Словно песчинки сквозь пальцы. Или — в песочных часах. Если Ив не простит… Нет, он всё равно не станет искать смерти. У него есть Эрмина — и сыновья. К тому же, грех самоубийства, совершённого по причине отвергнутой любви, едва ли будет прощён Богородицей — и Сыном Её. Но как же больно будет — без любви Ива. Как же… как же пусто. Сказать Иву, что их примирения желает сама Приснодева?.. Нет. Это прозвучит так, как если бы Оливье не стал просить прощения без повеления Её. Либо Ив простит, либо нет. Но отвечать за свои грехи Оливье будет сам — и не станет прикрываться именем Богоматери. — Прощаю, — ещё тише, чем до этого Оливье, отвечает Ив, и на миг Оливье кажется, что он ослышался. А в следующее мгновение он вскидывает голову — и смотрит в лицо юноши с безумной надеждой. — Прощаешь?.. — Да, — губы Ива раздвигаются в улыбке — и тут же вздрагивают, словно он едва сдерживается, чтобы не заплакать. — Если… если отныне ты только мой. — Твой, — твёрдо говорит Оливье и, взяв руку Ива, прижимает её к губам. — И Эрмины. Ив усмехается при упоминании о сестре. Его губы больше не дрожат. — И Эрмины, само собой. С ней я спорить за тебя не намерен. — Ив, — всё ещё не вставая с колен, Оливье мучительно сглатывает, чувствуя, как сжимается горло. Как же не хочется произносить следующие слова — но… — Мы… мы с моим отцом… я с ним… — Я знаю, — быстро говорит Ив. — Я догадался. — Да, — тихо произносит Оливье. — Он мне говорил. И всё же… я должен был признаться тебе сам. — Ты признался, — Ив едва заметно кивает — а затем внезапно соскальзывает на пол, тоже оказывается на коленях и берёт Оливье за обе руки. — И если я тебе скажу… что тоже с ним?.. Я искал утешения… и… Оливье, не выдержав, широко улыбается. — Старый блудодей. — Твой отец? — Ив улыбается в ответ. — Не смею спорить. Но… отныне всё в прошлом. Между мной и им. И между им и тобой, да? — Да, — отвечает Оливье. — Кроме той любви, что должна быть между отцом и сыном. — Клянёшься? Голос Ива срывается. Глаза начинают блестеть от непролитых слёз. — Клянусь. Чем угодно. — Я тоже. И отныне я тоже только твой. — Ты всегда этого хотел, — наконец решившись обнять Ива, Оливье осторожно касается губами уголков его глаз, сцеловывает выступившие слезинки. — Я знаю… прости… прости — за всё… — Простил ведь уже, — в голосе Ива проскальзывает непривычная твёрдость, но тут же он снова краснеет — и улыбается. — Эрмина тебя не ждёт? Пойдём… в постель… в мою? — Пойдём, душа моя, — Оливье прижимается губами к губам Ива, и тот отвечает на поцелуй — с прежней пылкостью, едва не позабытой ими обоими. — Пойдём… — Блудодей, — повторяет Ив. Они поднимаются на ноги, начинают избавлять друг друга от одежды; тело льнёт к телу, пытаясь хоть отчасти утолить жажду, от которой давно томится. — Твой отец… и ты — весь в него… — Да, — Оливье не осмелился бы спорить, даже если бы захотел. Он жадно покрывает поцелуями лицо Ива, и тот запрокидывает голову, подставляя для ласки шею. — Но больше… больше — никогда… ни с кем… кроме тебя и Эрмины… — Да, — эхом откликается Ив и вдруг, с неожиданной силой схватив Оливье за обнажённые плечи, смотрит ему в глаза. — Но тебе нравилось с Филиппом. Он был с тобой груб… ещё при мне, ещё до плена, я помню… а тебе — тебе нравилось… — Нравилось, — срывается с губ Оливье. Он не станет лгать Иву. Никогда не станет. — Сперва я думал, что ты любишь только брать, — Ив тянет его к кровати, и Оливье послушно увлекается следом. — Не отдаваться. Потом — потом понял… Скажи, тебе это нужно? Чтобы не только ты… чтобы тебя?.. Снова непривычная жёсткость в голосе и взгляде. Ив и впрямь повзрослел. Он не станет лгать. Поклялся себе, что не станет, — и… — Иногда, — честно отвечает Оливье — и едва удерживается от вскрика (не столько от боли, сколько от неожиданности), когда Ив хватает его за волосы на затылке и резко, с силой оттягивает голову назад. Совсем… совсем как Филипп. — Хочешь? — лицо Ива совсем близко — всё то же давно любимое лицо, но сейчас в линиях подбородка и губ девятнадцатилетнего юноши гораздо больше твёрдости, чем раньше. — Хочешь, поменяемся? Хотел бы… чтобы я — тебя? Не в силах больше сдержаться, Оливье коротко, низко, стонет. Не от пальцев юноши в волосах, всё ещё причиняющих сладкую боль, а от предвкушения большего. — Да, — щёки вспыхивают от страсти с примесью стыда, и Оливье знает, что Ив это видит. — Можешь даже… на полу… как он. Можешь делать со мной что захочешь. Отомстить, отыграться… Я в твоей власти, душа моя. Весь. Без остатка. Ив усмехается. Новой, незнакомой усмешкой — и в ней тоже предвкушение. — На полу?.. Я подумаю. Прежде я не замечал за собой склонности к жестокости, но знаешь, ты и вправду заслужил. — Да. Они опрокидываются на кровать, Ив оказывается сверху. Запускает в волосы Оливье уже обе руки, жёстко фиксирует голову, прижимается лбом ко лбу. — Пожалуй, я и впрямь на тебе немного отыграюсь, — шепчет он, почти касаясь губами губ, и жар, разливающийся по телу Оливье, становится нестерпимым. — Обойдусь без масла, одной слюной… заставлю кричать, я знаю, ты любишь, когда у тебя вырывают крики… сделаю так, чтобы твоё тело помнило самое меньшее неделю… Проклятье. Когда же ты так вырос, мой мальчик? — Сделай, — хрипло говорит Оливье и, положив руки на плечи Ива, сжимает так, что тоже, вероятнее всего, причиняет боль. — Сделай всё. Ив сплёвывает на ладонь. Мажет ребром Оливье между ягодиц и входит сразу тремя пальцами — резко, глубоко. Оливье прикусывает губу — нет, мой мальчик, ты непременно заставишь меня сегодня кричать, но не надейся, что от первой же боли. Может, я даже искусаю губы в кровь. А ты её слижешь. Тебе это понравится, я чую… как и мне. — А потом ты возьмёшь меня, — говорит Ив и резко проворачивает пальцы внутри Оливье. Тот закусывает губы сильнее, сдерживая новый крик, — и наконец-то появившийся солёный вкус крови во рту ещё больше усиливает возбуждение. — Нежно, как прежде, — шепчет Ив Оливье на ухо. Его пальцы не знают жалости, в заднем проходе уже печёт от боли, но Оливье только отводит ногу в сторону, раскрываясь сильнее. — Но это потом… да?.. — Да, — обещает Оливье. Чуть сдвинувшись, упирается затылком в изголовье кровати и ободряюще усмехается окровавленными губами. — Давай, душа моя. Не щади. …Медленно оплавляется, догорая, свеча на столе. Колышутся на стенах и потолках тени сплетающихся в страстных объятиях тел. Оливье понимает, что наконец-то обрёл желанное счастье — и покой. Прощение Ива. И, возможно, даже прощение Богоматери.

***

— …Знаешь, что он мне говорил в плену… Филипп Фицроберт? Оливье поворачивает голову на слова Ива. Смотрит на юношу, лежащего в постели рядом с ним. — Что?.. — спрашивает он, и голос вздрагивает. Оливье сомневается, хочется ли ему услышать ответ. Но раз Ив стремится рассказать… — Говорил: сейчас отымею тебя, а потом пойду к твоему Оливье, — Ив говорит тихо, но его голос не дрожит. — Говорил: ему нравится, знаешь, как подо мной кричит? И тебе тоже нравится, хоть и не признаёшься… Оливье обнимает Ива. Зарывается лицом в его шею. — А мне и не сильно нравилось, — голос звучит глухо, сквозь зубы. — В плену, в оковах. Нравилось, пока равны были, а не пленником. А всё равно кричал под ним, не хотел кричать, а кричал… Тело предавало. А Филипп мою слабость хорошо знал. И знал, как сделать, чтоб закричал. И издевался, что знает… что я даже с родным отцом… А я тогда и не знал ещё, что он мне отец. Первые два раза… Ив тихонько шмыгает носом. Смотрит на ястребиный профиль Оливье. — Я знаю. Знаю, что тебе не может нравиться так, когда в плену… И тогда знал. Чувствовал. И говорил Филиппу, что всё равно у него не выйдет тебя сломать. И я тоже иногда кричал… но от боли больше… потому что он мне больно делал, когда я не хотел от удовольствия кричать… — Ив шмыгает шумнее. — А с Кадфаэлем… я понимаю. Он ласковый такой… совсем не как Филипп… с ним хочется… — Хочется, да, — тихо откликается Оливье. — А Филипп… Делал больно, знаю. Он умеет. И мне тоже делал, немного. Но всё равно знал, что я от удовольствия кричу, не хочу кричать, а кричу… А я раньше и не знал, что он так любит. На каменном полу, в оковах… Руки мне за спиной велел сковывать, говорил, чтобы я ему цепь на шею не попытался накинуть. А я бы и не попытался. Не смог бы я его убить, хоть, может, и стоило. И всё спрашивал, сладко ли мне под родным отцом было… — Потому что он подлец. Я всегда чувствовал. Он… не хочу, не хочу к нему больше… — Ив вздрагивает, мотает головой, закапывается в объятия Оливье. — И не надо, — твёрдо говорит Оливье. — Не отдам. А с отцом… после плена… Я не привык к нему ещё как к отцу. Но помнил, что он ласковый, нежный, не такой, как Филипп. Хотелось… нужным себя почувствовать, и чтобы не так… будто наложницей для удовольствий… — Я… я понимаю, не осуждаю тебя… — в глазах Ива стоят слезы. — Я тебя люблю… давай… давай только вдвоём будем?.. Ну, не считая моей сестры… а так — только вдвоём. — Давай. Да, давай. Котёнок… душа моя… — Оливье обхватывает лицо Ива ладонями и пылко целует в губы. — Твоя. Люблю когда так зовёшь. Своей душой… и котёнком… — Ив сладко и порывисто отвечает на поцелуй, обвивает руками шею Оливье. — Душа моя… сердце моё… — Оливье осыпает лицо Ива быстрыми горячими поцелуями. — Да… а ты моё… люблю, всё равно люблю… — шепчет Ив, подставляясь ласке, пытаясь тоже поцеловать Оливье. — Не отпущу… Не отпущу, душа моя… — Не отпускай, никогда… Они целуются ещё. Наконец отрываются друг от друга, и Оливье опускает голову Иву на плечо. — А Филиппа я и правда… простил, но больше не хочу. Пусть другого кого найдёт. В Палестине. — Пусть… и, может, сгинет там, — вырывается у Ива. — Прости… Оливье тихонько и горько смеётся в ответ на пожелание. — А я всё-таки не желаю ему смерти, — почти задумчиво говорит он. — Хоть и мало во мне всегда христианского всепрощения было… — Да я тоже, в общем, — Ив улыбается. — Пусть живёт, но от нас подальше… да? — Пусть. Пусть подальше, да, — Оливье криво улыбается в ответ. — Надоел. И не хочу больше… под ним кричать. — Не будешь. Я больше не отдам тебя ему, — тихо отзывается Ив. — Лучше убью его. — Не отдавай. И тебя не отпущу. И убивать не надо, пусть его… Не хочу ему смерти. — Он… он неправильно любит, плохо, — тихо говорит Ив, смотрит серьёзно и строго, потом снова обнимает Оливье. — Не буду убивать, не буду… ради тебя не буду. Да и правда, ну его… мне брат Кадфаэль тоже сказал: простить в сердце и не видеться больше с ним… — Плохо, — соглашается Оливье. — Вот и простим. И забудем. А отец мой мудр… — Да, мудр. Забудем… Оливье… — Ив прижимается теснее, когда Оливье снова целует его, накрывает собой и проводит ладонями по бокам. Поёрзав под Оливье, он кладёт руки ему на плечи и смотрит в глаза любяще и выжидающе. — Хочешь, котёнок?.. — Оливье гладит Ива по груди, легонько скребёт ногтями. — Хочу. Да, хочу. Спасибо, что спрашиваешь… — Спрашиваю. Не хочу как раньше. Как с ним… с Филиппом… — Оливье распахивает рубашку Ива, начинает целовать шею и грудь. — Я тоже. Не надо как раньше. Я ценю… Оливье… — Ив коротко откидывает голову, зарывается пальцами в волосы Оливье, гладит его спину. — Я одно время думал, что и не захочешь больше. Что, может, и спасти хотел только как мужа сестры… — Оливье обводит языком соски Ива, тревожит их зубами. — Я тоже думал. Что не смогу после всего. Но… время прошло… простил… всё равно люблю… и хочу… Оливье… — Ив крепко сжимает плечи Оливье, сладостно вздрагивает под его лаской, чувствуя, как кровь в теле бежит быстрее, приливает к паху. — И я люблю… люблю, правда люблю… — Оливье спускается поцелуями ниже, гладит бока Ива, заставляет завести руки за голову — рукава не снятой до конца рубашки всё ещё болтаются на узких запястьях — и несильно процарапывает ногтями по подмышкам. — Как ты хочешь?.. — он поднимает голову, заглядывает в лицо Ива; в чёрных глазах вспыхивают и гаснут золотые огоньки. — Как? Ив сладко вздрагивает от лёгкого царапания, но ещё слаще сжимается сердце оттого, что Оливье спрашивает о его желании, о том, чего хочется… Прежде он таким внимательным не был, хотя нельзя сказать, что никогда не прислушивался к потребностям Ива. Юноша отвечает растроганным взглядом, полнящимся нежностью, истомой, любовью, которая всё же смогла удержаться в сердце, дать новые побеги, выпустить молодые листочки. — Заласкай меня всего. А потом возьми. Хочу… хочу не спешить сейчас… — Заласкаю. И спешить не буду, — Оливье кивает, вглядывается в карие глаза Ива — как же сладко сжимается сердце, когда эти глаза светятся любовью и доверием… Он наклоняется, проводит языком по подмышке, чувствуя пряный запах и солоноватый вкус. Ив вскрикивает от удовольствия, и Оливье, повторив действие, переходит ко второй подмышке. — Сладко. Так сладко, да… Оливье… нравится, когда ты нежный, очень… — Ив изгибается, вытягивается под Оливье, даёт себя ласкать. Вплетает пальцы в чёрные волосы, притягивая ближе. — Буду нежным… — Оливье вылизывает подмышки Ива, дразнит языком мягкие волоски, царапает кожу зубами. Снова заводит обе руки юноши за голову, удерживает одной своей, гладит второй рукой по бедру. Ив постанывает, ёрзая на покрывале, заново учась принимать ласку Оливье, вслушиваясь всем своим существом в движения, касания, ставшие более плавными, более наполненными желанием доставить удовольствие. — Мне хорошо… Оливье… очень… — И мне хорошо… когда тебе… — Оливье просовывает руку Иву между ног, гладит, переходит поцелуями на грудь, ласкает губами и языком соски. Ив айкает от удовольствия, раскидывает ноги шире, доверяясь, принимая. Чуть сжимает пальцами затылок Оливье, прочёсывает пальцами чёрные как смоль волосы. Оливье приподнимает голову, смотрит на Ива чёрно-золотыми ястребиными глазами. — Поласкать тебя ртом? Везде? А потом возьму… котёнок, душа моя… Карие глаза Ива туманятся, он невольно облизывает губы, распалённый, согретый непривычной нежностью. — Поласкай, да. Только кончить не давай… хочу, когда ты войдёшь… — Не дам… только когда войду… — Оливье щекочет кончиком языка пупок Ива, проводит влажную дорожку вниз, до каштановых завитков в паху, дует на головку члена. Ив тонко хихикает от щекотки и тут же тихо стонет. Раскидывается на постели, зарывается рукой в чёрные пряди Оливье. — Да, так… — Оливье проводит языком по всей длине члена, медленно вбирает его в рот, поглаживает яички. Ив прикрывает глаза от удовольствия, глубоко вздыхает, плотнее прижимает голову Оливье к своему паху. — Сладко… так сладко… приятно, когда ты нежно… — Буду нежно… теперь всегда буду нежно… — Оливье посасывает член Ива, обводит языком, перебирает яички, взвешивая в ладони их бархатистую тяжесть. — Будь, да… мне нравится… хорошо… — Ив сжимает пальцами покрывало, приподнимает разведённые бёдра и, смущаясь сам себя, легко проводит пяткой по спине Оливье. — М-м-м… нравится, когда ногой гладишь… — Оливье снова вбирает член Ива в рот, втягивает щёки, лаская налившуюся плоть их внутренней поверхностью. — Да? Тогда я ещё… — Ив гладит снова, уже с небольшим нажимом, потом добавляет вторую ногу, тут же сладко заскулив от удовольствия. — Да, ещё… — Оливье быстро облизывает пальцы, проводит Иву между ягодиц, обхватывает пальцами второй руки член у основания, не давая кончить раньше времени, дразнит языком щель на головке. — Буду да… любимый… люблю… — Ив потирает ещё, щекочет пальцами, тут же отрывисто мотает головой по покрывалу и стонет в голос. — Оливье… с ума сводишь… — И ты меня. Не хочу больше ни с кем… только с тобой и Эрминой… — Оливье разминает Ива пальцами, посасывает член. — Готов? Взять тебя? Любимый… — И я… только с тобой… хоть и с твоим отцом хорошо было… — Ив краснеет, смотрит на Оливье страстно, доверчиво, смущённо, тянется обвить его руками за шею. — Да, готов. Возьми. Сделай снова своим… — юноша широко раскидывает ноги, словно приглашая Оливье. — С ним хорошо… хорошо, да… — Оливье густо, мучительно краснеет. — Ты ещё можешь с ним… это я больше не могу… неважно, тебя люблю, тебя… — он гладит ноги Ива, разводя их шире, приподнимает юношу под бёдра, прижимается головкой члена к анусу и медленно проталкивается в горячий тесный проход. — Да… я не сержусь, что ты с ним… с Кадфаэлем… мне не противно, не подумай… А сейчас с тобой только хочу. С тобой… Оливье… — шепчет Ив, дотянувшись пальцами до лица Оливье, покрывая щёки и скулы горячими мажущими поцелуями. Потом откидывается на спину, смотрит на Оливье с любовью и страстью и принимает его в своё тело, снова, через время их разлуки, обиды, непонимания. Сквозь закушенные губы и заглушённый стон. Оливье входит до упора и замирает. Ив отрывисто гладит его по плечам, притягивает ближе, смыкает лодыжки на спине. — Я снова твой… — Хорошо… хорошо, что не сердишься, что не противно… да, мой, мой, снова мой, теперь только мой… — Оливье начинает двигаться, гладит Ива длинными сильными пальцами, мозолистыми от меча ладонями, прихватывает губами подбородок. — Твой… люблю тебя… — Ив стонет от каждого движения Оливье, смотрит в его лицо, принимает ласку, гладит плечи и спину. — Тоже люблю… всегда любил… — Оливье медленно двигается в Иве, сжимает пальцами его соски. — Да… ты же первым был… я тогда был так счастлив… когда тебе отдался… и раньше Эрмины… — Ив смеётся сквозь стон. — Ревновал к ней… — он на мгновение сжимает Оливье внутри себя. — И я счастлив… что ты полюбил, доверился… ревновал, помню… — бормочет Оливье и запечатывает рот Ива жарким поцелуем. — Доверился… ты показался мне самым красивым, кого я когда-либо видел… и смелым… Теперь не ревную больше. Ну, почти… — Ив сладко мычит в поцелуй, ёрзает под Оливье, так что тот понимает — юноше нравится, когда он удерживает его, — и плотнее обхватывает бёдрами. — Показался, я заметил, — Оливье широко улыбается, и эта тёплая улыбка на миг делает его очень похожим на отца — хотя в целом грубоватое скуластое лицо одного мало похоже на тонкие ястребиные черты другого. — А ты такой юный был, сладкий, невинный… и тоже — красивый и храбрый… отвлекал того мерзавца, чтобы я к нему подобраться успел… — не желая напоминать Иву о плохом, он крепче сжимает его запястья своей рукой и резковато ведёт бёдрами по кругу, заставляя сладко застонать. — Отвлекал, да… как мог… понимал, что если ты не подберёшься, не нанесёшь удар, не спасёшь… Он меня… и дружки его… они хотели, я знаю, даже тогда понял… — Ив упрямо мотает головой, гоня воспоминания, и тут же стонет в голос от движения Оливье. — А когда ты обнял меня… когда его убил… сразу так тепло стало, я хотел, чтобы ты ещё обнял… А потом я думал о тебе, когда засыпал. В другие дни… и там, внизу, жарко становилось… — Хотели. Хотели, знаю. Я тоже понял, по голосу, по смешкам, по ухмылке. А потом тоже тепло стало, жарко… от тебя… мой, любимый, не отдам… — Оливье вбивается в Ива резко и сильно, каждый раз заставляя сладко выгибаться от наслаждения. — Поласкать тебя? Или позже? — Не отдавай… не отдавай… не хочу ни к кому… испугался тогда… хотя старался не показать… и от тебя, от тебя тоже жарко… Поласкай, да. Только не быстро, — Ив выдыхает при каждом толчке, облизывает пересохшие, припухшие от поцелуев губы. — Зови любимым… — Не быстро, душа моя, не быстро… буду звать… любимый, хороший мой… — Оливье снова целует Ива в губы, дразняще пробегает пальцами по члену. Ив сладко всхлипывает, тянется, чтобы прижаться влажной щекой к его плечу, поднимает бёдра, толкаясь в руку. — Сладкий… иди сюда… — Оливье плотнее обхватывает член Ива, трётся щекой о макушку, и Ив, зарывшись носом в его влажную шею, постанывает от движений и поглаживаний. — Ещё рано… ещё рано, душа моя, подожди… — Оливье слегка оттягивает яички Ива, снова обхватывает член, ласкает в такт своим движениям, стараясь вонзаться чуть менее резко, чем обычно. Ив жалобно хнычет от удовольствия, требующего выхода, от того, как Оливье пока не позволяет ему излиться; и в то же время юноше сладко, так сладко, он дрожит всем телом, сжимает пальцами плечи любовника, ёрзает под ним в такт более медленным толчкам. — Оливье… — Да… да, твой Оливье… теперь только твой… — Оливье чуть плотнее сжимает пальцы на члене Ива. — Скоро, душа моя… скоро тебе позволю… — Да, позволь… ещё чуть и позволь… м-м-м… мне почти больно… и сладко… — Ив бормочет уже сам не понимая что, отчаянно толкается в руку Оливье, скулит на его плече. — И мне… и мне почти больно… — Оливье крупно вздрагивает от накатывающего волнами наслаждения, на смуглой коже выступают росинки пота. Он чаще и сильнее врезается в Ива, ласкает его член в такт своим движениям, и юноша хнычет от удовольствия. — Не могу больше… не могу… кажется… — Давай… давай, мой хороший… душа моя, сердце моё… — Оливье покачивает бёдрами, наклоняется, целует шею Ива, втягивая губами тонкую белую кожу. Ив жмурится под лаской от плеснувшегося к краю удовольствия, начинает дрожать в руках Оливье, прижавшись к его влажному горячему телу, и, забормотав что-то ласковое, изливается ему в руку и им обоим на животы, одновременно сжав плоть Оливье в себе. Оливье на миг зажмуривается от горячей пульсирующей тесноты, выдыхает сквозь зубы что-то неразборчивое, тоже изливается в Ива, падает на него, сжимает в объятиях и утыкается лицом в мокрые от пота кудри. Тишина. Медленно выравнивающееся тяжёлое дыхание. Оливье скатывается с Ива, ложится рядом и притягивает его в свои объятия. — Тогда, давно… — Ив медлит, крепче прижимается к Оливье. — Когда ты меня в итоге спас… Я так и думал, что они меня прямо там. В их занюханной крепости. По кругу. И Эрмине достанется какой-нибудь красавец-кавалер… или, может, она уже замуж вышла за того, кого на самом деле чуть не убила… А меня после такого никто не захочет. И она тоже меня презирать будет, потом… — Ив приподнимает голову, заглядывает в лицо Оливье. — А ты бы меня захотел… если бы они?.. Если бы… — Захотел бы, — твёрдо отвечает Оливье и касается ладонью щеки Ива. — Захотел бы, котёнок, всё равно захотел. И Эрмина того мерзавца раскусила ещё раньше, чем он её изнасиловать попытался… Мой. И она моя, — он снова заключает Ива в объятия. — И я бы тебя всё равно полюбил, — тихо говорит Ив и кладёт голову Оливье на грудь. — Может только, не подпустил бы к себе быстро… тебе бы ждать пришлось… Да, она умнее оказалась… и мы твои… оба твои. Они улыбаются друг другу и крепче сплетаются в объятиях. …Оливье заглядывает Иву в глаза. Проводит кончиками длинных пальцев по щеке. — Хочешь снова меня взять? — Хотел бы, — Ив краснеет и чуть прикусывает губу. — Если ты хочешь. Если позволишь. — Хочу. И позволю. Тебе — позволю, — Оливье тянет за завязки своей рубашки, распахивает её на груди, открывая гладкую смуглую кожу, смотрит на Ива жаждущим и чуть напряжённым взглядом. — Разденешь меня? — Раздену, — Ив смотрит завороженно, подходит ближе, кладёт руку Оливье на грудь, тихо касается губами ключицы. Он смущён, хоть это уже и не первый раз… но Ив понимает, что Оливье далеко не каждому бы так доверился. Даже если доверял недостойному Филиппу. — Спасибо, что доверяешь, — Ив стягивает рубашку с Оливье, начинает распутывать шнурки штанов, одновременно целуя шею, чувствя, что Оливье несколько напряжён, и помогая расслабиться. — Доверяю. Тебе, — Оливье приподнимает узкие стройные бёдра, помогая Иву себя раздеть, смотрит на него чёрными с золотистыми искорками глазами. С Филиппом было не так, совсем не так… Было горячо, жарко, болезненно-сладко — поначалу, пока к этому не примешались ненависть к Фицроберту и отвращение к самому себе. А о том, как совсем недавно ложился ещё под одного человека, Оливье старается не вспоминать. Сейчас у него только Ив. Ив быстро раздевается сам, пару мгновений смотрит на Оливье и ложится на него, вытягивается. Непривычно, всё равно непривычно сознавать, что сегодня он снова погрузится в тело Оливье, а не наоборот, от этого что-то сладко и немного робко сжимается внутри, и Ив невольно потирается бёдрами о бёдра любовника. Ловит его губы, скользит ладонями по бокам, прижимается теснее. Оливье прерывисто вздыхает, ёрзает, пытаясь теснее притереться обнажённой кожей. Ему тоже до сих пор непривычно: слишком давно, до того, как в первый раз отдался Иву, он не отдавался никому, кроме Филиппа Фицроберта — сначала по собственной охоте, потом против воли — и… родного отца. Оливье проводит ладонями по узкой спине Ива, легонько сжимает ягодицы. Улыбается — любяще и горьковато-нежно. — Послюнишь… — шепчет он. — Просто слюной. Я другого не заслуживаю… — Д-да… — отвечает Ив чуть дрогнувшим голосом — в сердце отчего-то колет от последних слов, будто эта вина ещё осталась между ними, Оливье по-прежнему осознаёт её. Он порывисто прихватывает губами подбородок возлюбленного, потом облизывает свои пальцы, ныряет рукой под ягодицы Оливье, нащупывая вход. Колечко мышц тугое и не очень податливое, Ив осторожно проталкивает один палец, неспеша добавляет второй, начинает легко массировать, целует плечи Оливье. — Так хорошо?.. — Хорошо… да, хорошо, очень… — Оливье приподнимается, оперевшись руками о постель, подаётся на пальцы Ива, чуть морщится от лёгкой тянущей боли. Он и правда давно не… до Ива… А Ив нежен, так нежен, что сердце полнится щемящей горьковатой сладостью. Оливье проводит ладонью по голове юноши, прочёсывает пальцами мягкие каштановые кудри, вздрагивает от удовольствия под касающимися плеч губами. — Люблю, — шепчет он. — Давай, ещё… раскрой меня… — И я тебя… Оливье… да, я сейчас… — Ив мажет губами по плечу Оливье, добавляет третий палец, массирует чуть интенсивнее, растягивает, одновременно поёрзывая на любовнике. Оливье тесный и такой жаркий внутри, но всё же довольно податливый, юноша чувствует, как мышцы постепенно расслабляются, впускают дальше, а Оливье дышит чаще и порывистей гладит его голову. — Мне нравится… какой ты… — Ив смотрит доверчиво и сокровенно. — Какой… сейчас? — Оливье улыбается и тут же прикусывает губу, сдерживая рвущийся наружу стон. — Я редко с кем… редко с кем таким был… а сейчас — только с тобой… Он приподнимает бёдра выше, отставляет одну ногу в сторону, давая Иву больший доступ. Легонько тянет за волосы, вскользь мажет губами по виску. И, не сдержавшись, всё же стонет — коротко и низко. — Да, только со мной… — шепчет Ив, трётся об Оливье, растягивает больше, гладя пальцами тугую упругую плоть, ласкаясь щекой о плечо. — Я раньше не думал, чтобы ты мне позволил… Вообще особо не думал об этом. Но сладко… и непривычно… — Сладко… хорошо, что тебе сладко… мне тоже… — Оливье ёрзает, сильнее насаживаясь на пальцы Ива, растягиваясь до боли. Кладёт руку на плечо юноши, сжимает его, вонзая сильные пальцы в гладкую, чуть влажную от пота кожу. Ему тоже непривычно, и он тоже никогда не думал, что отдастся Иву — Иву, которого сам брал с тех пор, как тот был совсем юным, которого… которого сам давал попользовать Филиппу… Охваченный коротким, но острым приливом ненависти к самому себе, Оливье подаётся на пальцы Ива особенно резко — и стонет уже не только от удовольствия, но и от горячей боли. Только бы… только бы Ив не подумал, что он хочет жёстче… хочет — как с Филиппом… хочет заменить им — Филиппа… Но Ив не думает. Не думает — как и в первый раз, когда Оливье решился ему отдаться. Они понимают друг друга — теперь. Наконец-то. Во всём.

***

Ив вспоминает… — …Он с каждым пастухом готов, — жалуется он Кадфаэлю на Оливье и всхлипывает. — И с Филиппом… с Филиппом со своим… — Ничего, котёнок, Филипп всё равно в крестовый поход уходит, — Кадфаэль ласково усмехается, гладит Ива по голове. — А от пастухов мы моего блудливого сына отвадим. Блудливый… весь в меня… Господи, прости душу грешную… — Правда?.. — Ив смотрит несчастно и доверчиво. — Всё уже кажется, что он меня не любит, а только пользовать нравится. И с его Филиппом я больше не хочу… — Любит, малыш, — Кадфаэль вздыхает и обнимает Ива. — Просто такой вот он… Не умеет иначе. Но он научится… надеюсь… Иначе я его точно прибью. Ив зарывается в объятия Кадфаэля, в его тепло. — Прибей. Или я сам прибью. Если не научится. И если ещё раз меня Филиппу подсунет… — Не подсунет, котёнок, не подсунет, — твёрдо уверяет Кадфаэль. — Или я его выпорю. Как в детстве должен был пороть… — Должен, — соглашается Ив и трётся щекой о плечо Кадфаэля. — Мне не нравится, когда они оба меня, я так больше не хочу… И не знаю теперь, хочу ли уже быть с Оливье. — И не надо, котёнок, не надо, раз не хочешь. А с Оливье… Смотри сам. Но он с тобой точно хочет быть, я знаю. Может, дай ему шанс… последний … Ив шмыгает носом и чуть передёргивает плечом. — Может и дам. Самый последний. А потом ничего больше не прощу… и не буду делать, что он говорит… пусть тогда с Эрминой остаётся, если она его захочет ещё… А ты тёплый. Жаль, Оливье не похож на тебя… — Тёплый, — тихо отзывается Кадфаэль. — Согрею тебя, пока рядом… А его прости. Он исправится, я думаю… Не захочет тебя терять. — Согрей… мне с тобой хорошо… — Ив щурится и тихонько тянется коснуться губами подбородка Кадфаэля. — Я попробую… простить, хотя сразу не получится… — Ласковый… — Кадфаэль притягивает Ива ближе, целует веки. — Знаешь, мы с Оливье похожи. Хотя я не стал бы того, кого люблю, под другого подкладывать… Но он любит тебя, любит. Просто… блудлив слишком, вот и думает, что и тебе нравится… Ив сладко вздыхает под поцелуем Кадфаэля. — Думает… хоть я и говорил ему, что не хочу… а он сказал только, что я просто ещё не понимаю, что потом понравится… а мне не понравилось… ни разу, по-настоящему… Знаю, что ты бы не стал. Ты… очень бережный со мной. Мне нравится так, — Ив смотрит в глаза Кадфаэля притихше, чуть приоткрыв губы. — Он и думал, мне кажется, что тебе понравится. А тебе не понравилось, знаю, ты не из тех, кому такое нравится… — Кадфаэль гладит плечи Ива, осторожно касается губами губ. — Но я это сразу вижу, я многое повидал… и многих… а он — молод ещё, не научился в людях разбираться… Иди сюда, котёнок. Пойдёшь?.. — он мягко тянет Ива на узкую койку. — Да… Но почему он всё равно меня Филиппу отдаёт, даже когда я «нет» сказал?.. — Ив смотрит на Кадфаэля из-под растрёпанной светло-каштановой чёлки. — Пойду… мне хочется… — юноша немного зачарованно и послушно укладывается на койку, смотрит на Кадфаэля снизу вверх. — Нравится, что так зовёшь… Ему правда уютно с Кадфаэлем, понимающим и ласковым, всегда находящим верные слова и, кажется, знающим на всё ответы. С ним тихо и сладко, а потом горячо, и мокро, но всё равно ласково — совсем не так, как с Оливье… а тем более с Филиппом, тот всегда смотрел на Ива снисходительно и немного свысока, даже охваченный похотью. Ив встряхивает головой и тянется к монаху, обвив рукой его шею. Кадфаэль смотрит на Ива со щемящей нежностью, зачёсывает ему волосы со лба широкой мозолистой ладонью. Этот юноша вызывает и нежность, и сочувствие, и тихую, не опаляющую страсть… и злость на родного сына, который никак не поймёт, что заполучил настоящий клад. Впрочем, многим ли он лучше в этом своего отца?.. Но Кадфаэлю, по крайней мере, никогда не пришло бы в голову поделиться с кем-то Хью. Да и Хью — не юный Ив и в жизни бы подобного не стерпел… Хотя Оливье, кажется, одно время хотелось. С Хью и с Кадфаэлем. Когда он ещё не знал, что приходится последнему сыном. — Я поговорю с ним, котёнок, — шепчет Кадфаэль, склоняется ниже, целует шею Ива, прижимается губами к бьющейся, словно пойманная бабочка, жилке. — Поговорю, непременно поговорю. Я ему отец, в конце концов, должен же послушаться… Он начинает распутывать шнуровку на рубашке Ива, забирается под тонкую льняную ткань ладонями, гладит худощавое юношеское тело, наслаждаясь ощущением гладкой молодой кожи. Мимолётно, почти неощутимо касается пальцами сосков; чуть приподнявшись, снова целует в губы — долго и нежно. — Поговори… он должен тебя послушать… хотя бы тебя… он тебя уважает… — так же тихо отзывается Ив. Смотрит, как Кадфаэль распутывает его завязки, чувствует, как по телу разливается тонкая сладость, будто аромат цветка в саду Эрмины. Откидывает голову, подставляясь, отвечает на поцелуй. Кадфаэль нежен, Ив прежде не знал такой нежности — когда мягкое пламя будто неспешно лижет тело изнутри, а с наслаждением не хочется торопиться. Юноша стонет едва слышно, выгибаясь навстречу ласке, ловит новый поцелуй. Кадфаэль тяжёлый, даже потяжелее Оливье, но это приятно. Ив забирается ладонями в распахнувшуюся рясу, гладит мужчину по груди. Это уже не первая их близость, но у юноши чувство, что они не перестают познавать друг друга… или Ив всё ещё познаёт самое себя? С Кадфаэлем его тело откликается на ласки как-то по-новому, более плавно и глубоко, и это заставляет сердце замирать. — Хорошо с тобой… хорошо… очень… — шепчет юноша, потираясь щекой о гладящую его руку монаха. Сейчас только так и кажется правильным и совсем не хочется крепких похотливых рук Филиппа, удерживающих, бесстыдно ласкающих, и губ, жадно накрывающих рот, пока Оливье двигается в его теле. Ив невольно вздагивает и прижимается к Кадфаэлю теснее. — И с тобой хорошо… — Кадфаэль мягко улыбается, отчего в уголках его глаз собираются лучики мелких морщинок. — Очень. Котёнок ты… — чуть смутившись того, что говорит такие слова взрослому юноше, он снова склоняется к губам Ива, бережно целует их, попутно разоблачая юношу от одежды, скользит ладонями по груди, бокам, бёдрам. Чуть приподнимается, сбрасывает собственную рясу, снова ложится на Ива, вжимает его своим весом в жёсткую постель, притирается, прихватывает губами подбородок. — Послушает, непременно послушает… уважает, да… — сбивчиво шепчет монах, покрывая поцелуями горло юноши. Послушает ли его Оливье? Должен… Должен — хотя бы послушать. Если бы только их отношения сразу начались с отцовских наставлений… Должен послушать. И должен последовать совету — если Ив ему небезразличен. А это так — Кадфаэль чувствует. Ив тихо ласкает Кадфаэля и сам принимает ласку. Еле слышно постанывая, скользит пальцами по спине мужчины, пошире разводит под ним бёдра, отчего-то смущаясь, чувствуя их обоюдное возбуждение. Приятно быть обнажённым и чувствовать обнажённость другого, не только телесную; приятно знать, что никто не сделает того, чего ты не хочешь… Тебя услышат, прислушаются, поймут. Ив легко вздрагивает от удовольствия, когда Кадфаэль мажет языком по его ключице и снова вовлекает в поцелуй. — Кадфаэль… — шепчет юноша, целуя монаха где-то за ухом, оплетая худыми ногами его крепкие плотные бёдра. — Я… я с тобой живой… по-другому… не знаю, как точно сказать… Мне вот тут хорошо, — он прикладывает ладонь к солнечному сплетению. — Тут, говоришь… — Кадфаэль улыбается шире, отчего его полные загорелые щёки, тронутые морщинами, становятся похожи на две половинки чуть-чуть увядшего яблока. Он накрывает руку Ива своей, прижимает её к груди юноши, чувствуя тепло в том же самом месте — внутри словно горит маленькое солнце. Может, там у человека и располагается душа?.. На миг монаха снова опаляет злость на собственного сына — как можно было, соблазнив невинного юношу, ещё почти мальчишку, подкладывать его под Филиппа Фицроберта? Безусловно, какое-то благородство у последнего есть, и в их отношениях с Оливье даже в то время, когда Оливье был пленником Филиппа и тот держал его в цепях, не было места для унижения… но у Ива душа к Филиппу не лежала точно — да и плотски он его не вожделел. Ив хотел быть только с Оливье — а тот не оценил доставшееся ему сокровище. Недостаточно оценил. Впрочем, не таков ли и сам Кадфаэль… Монах вспоминает, что Ив тоже был в плену у Филиппа, тоже был закован в цепи — и бросает взгляд на руку юноши, словно ожидая, что на запястье всё ещё будет виден след от оков. Разумеется, его нет — но всё же Кадфаэль берёт руку Ива и проводит полуоткрытыми губами по внутренней стороне запястья, от кисти к локтю, там, где под тонкой белой кожей просвечивают голубоватые жилки. — Живой… ты всегда живой, помни… все мы живы, пока Господь не приберёт, — да и после того живы в жизни вечной… — подобные наставления сейчас не слишком уместны, и Кадфаэль, ещё раз поцеловав запястье Ива, осторожно проводит пальцами по мягким губам юноши — надеясь, что это непохоже на то, как с ним поступал Филипп. Оливье с Филиппом. Вдвоём. — Оближешь? — негромко спрашивает он, заглядывая в карие глаза. Ив замирает под мягким прикосновением к запястью и чувствует острую нежность в этому немолодому монаху, бывшему крестоносцу. Какая-то его часть и, видно, немалая, безусловно, и сейчас осталась тем воином. Юноша пытается представить, каким был Кадфаэль лет двадцать назад… столь искушённый в любви, вероятно, со многими разделивший постель. Оливье был тоже искушён, знал множество разных ласк и поз для соития, но ему не доставало чуткости его отца, умения слушать чужое тело, а не только своё, чужую душу. Оливье никогда не был настолько бережным. И теперь Иву хочется запомнить всё, каждую ласку, каждое касание, слово, взгляд, чтобы потом — что бы ни случилось — брат Кадфаэль остался в его сердце. Помнить, как их тела и души разговаривали друг с другом. Ив будет жив этими моментами. — Я буду помнить, обещаю… — шепчет юноша и сам тянется, чтобы поцеловать мужчину ближе к виску. Потом легко размыкает губы под пальцами — вновь так непохоже на грубоватое, властное проталкивание Филиппа — и, кивнув, вдруг смутившись, медленно облизывает языком пальцы Кадфаэля, вбирает в рот, посасывает. В паху и груди снова плещется тёплая волна, становясь горячее. — И я буду помнить, я тоже… — откликается Кадфаэль, смотрит на Ива со страстью и щемящей нежностью, поглаживает шероховатыми пальцами его язык, проводит по острой скользкой кромке зубов. Гладит второй рукой юношу по груди, животу, бедру; чувствует, как Ив сладко вздрагивает под лаской в предвкушении. Как же помирить его теперь с Оливье, как втолковать сыну то, что нужно было втолковать гораздо раньше? Почему они впервые встретились так поздно… Кадфаэль медленно вынимает пальцы изо рта Ива, просовывает руку ему под колено, побуждая раскрыться. Проводит пальцами между ягодиц, трёт вход, осторожно проникает одним пальцем внутрь. Склоняется и снова целует в губы — словно подтверждая обещание помнить. Ив тихонько стонет от проникновения — будоражащего, бережного — обвивает руками шею монаха. Кадфаэль начинает ласкать его, аккуратно, умело готовя к соитию, заставляя желать большего — хотя уже сейчас дает Иву много большее, чем тот получал и от Оливье, и особенно от Филиппа: безопасность, сладостную негу, уважение. Юноша приподнимает бёдра и двигается вперёд, на пальцы Кадфаэля, ягодица опускается в ладонь мужчины, и Ив вздрагивает от удовольствия, когда тот касается самого чувствительного места внутри его тела. Он ласкается щекой о щёку Кадфаэля, старается прижаться ближе, оглаживает спину и бока, загривок. — Хочу быть твоим… нравится быть твоим… — доверчиво, с искренним, чуть смущённым желанием шепчет Ив, ткнувшись губами в ухо монаха. — Будешь, малыш, будешь… — откликается Кадфаэль, чуть поворачивает голову, начинает покрывать короткими поцелуями подбородок и щёки Ива, нежную кожу, ещё не успевшую загрубеть от бритья. Ритмично нажимает двумя пальцами на нужное местечко внутри тела юноши, мнёт второй рукой его ягодицу, заставляя сладко извиваться в ожидании большего. Пусть они оба не смогут принадлежать друг другу навсегда, но могут принадлежать сейчас. И он может дать Иву нежность и ласку — которых, в отличие от страсти, ему не хватало прежде. А себе — себе оставить ещё одно драгоценное воспоминание. Ив коротко царапает лопатки Кадфаэля в удовольствии, снова негромко стонет. Так приятно принимать нежность, ласку… когда не принуждают, не играют на похоти… Юноша тянется за новым поцелуем и получает его, раскинувшись, открываясь для Кадфаэля. Тот ласкает пальцами умело и неспеша, накрывает губами губы, сплетается языками. Довольно охает, когда ногти Ива проходятся по спине; скрещивает внутри пальцы, сгибает, раскрывая узкий проход сильнее. — Готов?.. — хрипловато спрашивает он, заглядывая в глаза юноши. — Готов стать моим? Сегодня — моим… — Да… да, готов… хочу стать твоим, хочу… — Ив смотрит с нежностью, страстью и благодарностью, тянется и трётся щекой о щёку Кадфаэля, целует в шею. — Мне так хорошо с тобой… — Кадфаэль чувствует, как юноша расслабляет мышцы ануса, желая впустить его. — И мне с тобой, малыш… — откликается Кадфаэль, почти радуясь, что в силу возраста может без зазрения совести назвать Ива этим словом. Он проводит ладонями по узким гладким бёдрам юноши, прижимает их к своим бокам, заставляя Ива обхватить себя ногами за талию, сжимает ягодицы, разводит их в стороны, чуть приподнимает. И, прижавшись головкой ноющей от напряжения плоти к узкому горячему входу, толкается внутрь. Ив негромко стонет и прикусывает губу, принимая Кадфаэля, держится за его плечи. Его переполняет нежность. Отец Оливье погружается в его тело так плавно, бережно, желая доставить лишь удовольствие и не причинить боли. Ив чувствует его заботу. Смотрит в глаза мужчине, когда тот погружается до конца. — Спасибо… Спасибо, что ты такой ласковый. Ив вспоминает…  — Ты ласковый, — в очередной раз повторяет он, лёжа в объятиях Кадфаэля. — Мне хорошо с тобой. — В последний раз я быстровато справился, — в голосе монаха слышится смущение. — Нестрашно. Мне всё равно было хорошо. И просто с тобой хорошо. — С шерифом моим однажды тоже слишком быстро получилось, — Кадфаэль нежит Ива и тихонько смеётся. — До сих пор простить не может… — Может, он сердится за другое?.. — негромко спрашивает Ив, приуютившись в объятиях, и трётся носом о грудь Кадфаэля. — Может, и за другое, — соглашается притихший Кадфаэль, перебирая каштановые кудри Ива. — Я думаю, он тебя простит. Или уже простил… но забыть не может… то, другое… — Ив доверчиво смотрит на Кадфаэля, нежась под теплой рукой. — Приятно так… — Простил. Но не забыл, да… — Кадфаэль слегка сжимает Иву затылок, массирует. — Оно так всегда бывает, — тихо отзывается Ив, прикрывая глаза под лаской. — М-м-м… так хорошо… — Всегда, котёнок, — подтверждает Кадфаэль и целует Ива в висок. — Тёплый, — Ив улыбается. — Как мишка большой. — Твой большой мишка. — Мой… сейчас весь мой… Да?.. — Твой. Ив тянется, ловит губами губы Кадфаэля. Тот целует его долго и сладко; Ив легонько прикусывает губу Кадфаэля и улыбается. — Кусаешься, котёнок, — Кадфаэль тоже отвечает ему улыбкой. — Мне нравится. — Тогда я ещё… чуть-чуть, — Ив снова легко прикусывает губу монаха, слегка тянет зубами. — Сладкий котёнок… — С тобой сладко, — откликается Ив, целует подбородок Кадфаэля, ласкает губами. — И с тобой, — Кадфаэль закидывает голову, подставляет широкую шею. — Нравится, когда ты так… — А мне нравится делать тебе приятно, — Ив процеловывает по шее монаха дорожку, пробует языком солоноватую загорелую кожу. — Делай, малыш… — Кадфаэль откидывается на лежанку, тянет Ива на себя. Тот вытягивается на нём, зарывается губами в шею, легко ласкает бьющуюся под кожей венку, спускается к ключице и чуть смущённо лижет ямку возле неё. Кадфаэль вздыхает от удовольствия, едва ощутимо тянет Ива за волосы. Чему же обучил этого юношу его сын, а чему — он сам?.. Неважно. Жаль только, что у Оливье, в отличие от него, есть опыт, но не хватает чуткости. Пока что не хватает. Бог даст, пока что… Ив прижимается теснее, невольно потёршись бёдрами о бёдра Кадфаэля, спускается губами ниже, тянет за шнурки на одежде, ныряет руками к обнажённой груди и животу, обводит поцелуями сосок, легонько прихватывает губами. — Да, так… хорошо… — Кадфаэль блаженно прикрывает глаза, отдаваясь сладкой ласке. Ив по наитию ныряет пальцами в его подмышки, поглаживает, продолжая целовать грудь. Кадфаэль раскидывает руки, подставляясь, чувствуя себя сейчас большим разнежившимся медведем. Ив бормочет что-то ласковое и немного смущённое, подтягивается выше, ерошит языком волоски в его подмышке, гладит рукой по боку, чувствуя, что ласка отзывается сладостью и в его собственном теле. Кадфаэль кладёт вторую руку на затылок Ива, прижимает его ближе к себе, поглаживая мягкие кудри. — Ласковый… — И ты… уютный и сладкий, — Ив спускается губами по другому боку Кадфаэля, переходит на живот, легонько касается наполовину восставшей плоти кончиками пальцев, приподнимает голову. — Хочешь… хочешь, я здесь ртом поласкаю?.. — Уютный… как толстый тряпичный медведь?.. — Кадфаэль снова тихонько смеётся и тут же прерывисто вздыхает. — Хочу. Если ты хочешь. — Ага, как такой медведь… Хочу. Да, я тоже хочу… с тобой — хочу… — чуть притихнув, отзывается Ив, ныряет ниже и прижимается губами к плоти Кадфаэля, легко гладит пальцами и пробует на вкус. Сначала лишь кончиком языка, потом смелее, поднимаясь от основания к вершине. Щекочет головку, обхватывает её губами, чуть ощутимо тянет вверх. — Хорошо… потому что я тоже хочу… очень хочу… Не слишком медведь… старый, толстый и потрёпанный?.. — Кадфаэль гладит волосы Ива, спускается рукой ниже, на тёплую шею, поглаживает мягкий, почти неощутимый пушок ниже густой кромки кудрей. — Нет… красивый… всё равно красивый… и добрый… — говорит Ив, на миг оторвавшись от Кадфаэля и снова принимаясь его ласкать. Вбирает плоть в рот, начинает посасывать, стараясь одновременно ластиться загривком к руке Кадфаэля, сладко жмурясь под ней. И правда, совсем непохоже на то, как грубо притягивал его Филипп к своему паху… Ив не хотел, но того совсем это не волновало… Кадфаэль бормочет что-то нежное по-валлийски, продолжает массировать загривок Ива, стараясь не подаваться в его рот и не прижимать к себе слишком крепко, чтобы не вызвать неприятных сравнений. — И ты красивый… моему сыну повезло… и твоей будущей жене тоже… — он тут же спохватывается, что, возможно, не стоило этого говорить, но вылетевшее слово уже не поймаешь. Ив что-то неразборчиво мычит, совершенно не в силах представить собственную женитьбу и на самом деле больше всего желая продлить время, которое может провести с Кадфаэлем, — но не сердится, продолжает ласкать стремительно набухающую плоть, погружая ее в тёплый влажный рот, пробуя заглотнуть больше, запутываясь пальцами в паховых волосах монаха. — Хороший… тихо шепчет Кадфаэль, чувствуя, как скапливается в паху томительная сладость. Безусловно, Ив сейчас не задумывается ни о женитьбе, ни даже о том, чтобы простить и снова принять Оливье… но ничего. Всему ещё придёт своё время — а пока они могут принадлежать друг другу. Сколько получится — пусть и недолго. Ив плотнее обхватывает губами плоть Кадфаэля, скользит от самого основания к кончику вершины, облизывает её, легонько, чуть смущённо дразнит. — Ты… ты мне нравишься… — смущённо шепчет юноша. — И ты мне, котёнок… да, так… — откликается Кадфаэль, перебирает мягкие каштановые кудри, чуть приподнимает бёдра, подаваясь в горячий влажный рот, но стараясь делать это не слишком резко. — Хороший… ласковый… ласковый котёнок… Ив продолжает ласкать плоть Кадфаэля губами, тихонько мыча, забирает почти по самое основание и несколько раз сглатывает, как учил его Оливье. Чувствует, как пальцы Кадфаэля в волосах сжимаются крепче, прижимая его чуть плотнее. Ив вспоминает… …вспоминает… …вспоминает. Вспоминает с удовольствием, благодарностью и нежностью.

***

— Как тебе мой новый наряд? Ив смеётся, лезет к Оливье на колени. Новый наряд хорош — и юноша, спрашивая, прекрасно это знает. Оливье беззастенчиво тискает его; Ив ёрзает, вздыхает от удовольствия — и сладко стонет, когда Оливье погружает язык ему в ухо. — Сладко… — бормочет он и чуть поворачивает голову, чтобы Оливье было удобнее. Тот целует его за ухом, снова облизывает раковину, начинает расстёгивать пояс; Ив согласно стонет и гладит Оливье по бедру. — Иди сюда, ближе, — Оливье притягивает Ива к себе, вжимая пахом в пах. — Душа моя… — А ты мой. Только мой теперь… — Твой… — Оливье стягивает с Ива шоссы и брэ, гладит обнажённые бедра, вылизывает ухо. Ив предвкушающе вздыхает, забирается ему под рубаху, скользит ладонями на спину, подставляется ласке. — Сладкий котёнок, — шепчет Оливье и трёт пальцами ложбинку между ягодиц. — М-м-м… нравится, когда так зовёшь… и так делаешь… — Ив целует скулу Оливье, отставляет назад бёдра, подаваясь навстречу рукам. — Буду звать. И делать, — Оливье демонстративно облизывает пальцы, нащупывает вход Ива, дразняще поглаживает. Гладит второй рукой бедро, спустив одежду только до колен. Ив невольно облизывает и прикусывает губы от предвкушения, тонко стонет, заёрзав в объятиях Оливье. — Да… — отчего-то особенно сладко становится оттого, что они оба раздеты только наполовину… на нижнюю половину. Юноша коротко царапает спину Оливье под рубахой, крепче вжимается возбужденной плотью в его пах. — Сладкий… люблю тебя… только с тобой хочу… — Оливье не упоминает про жену — это для него нечто само собой разумеещееся. Он осторожно проталкивает два пальца в задний проход Ива и снова жадно целует мягкие полуоткрытые губы юноши. — И я тебя… тебя одного… — Ив, прерывисто дыша, наблюдает, как рука Оливье исчезает под ним, чувствует проникновение и с упоением отвечает на поцелуй, постанывая в рот Оливье и гладя его по плечу. — Да, меня одного… только мой теперь, больше никому не отдам… — Оливье тянет Ива второй рукой за бедро, заставляя насадиться на свои пальцы. — Не отдавай, никогда… а-а-а… — Ив откидывает голову от удовольствия, коротко сжимает в себе пальцы Оливье. — Не отдам, — Оливье разводин пальцы в стороны, сгибает, трёт, прижимается губами к горлу Ива. — Да, так, — Ив сжимает пальцами спину Оливье, отдаваясь растекающемуся по телу желанию. Оливье трёт пальцами у него внутри, прижимает за бедро, заставляя обхватить себя ногами. — Готов, душа моя?.. — Да. Да, готов, — шепчет Ив и жарко смыкает бёдра на талии Оливье, держась за его плечи. — Тогда иди сюда… мой… — сжимая бёдра Ива, Оливье медленно опускает его до упора на свою горячую плоть. — Да… да… Оливье… — Ив сладко вздрагивает, ощутив, как растягивает его изнутри упругий ствол, коротко сжимается и снова расслабляется, прижимается раскрытыми губами к уху Оливье. — Люблю, когда сжимаешься… тесный… будто ни разу… — Оливье слегка ёрзает, заставляя Ива вскрикнуть, и начинает ритмично вскидывать бёдра. — Я с тобой, кажется, всегда как в первый… — отзывается Ив, крепче оплетает Оливье руками и ногами, чувствуя жар их тел сквозь ткань рубах и ниже — обнажённый и неприкрытый. Стонет в так. толчкам, омываемый сладостными волнами, острыми и опаляющими. — Всегда… — Оливье бесстыдно оглаживает ягодицы Ива мозолистыми от оружия ладонями, снова покачивает бёдрами, вонзается резче. Ив стонет в голос, запрокидывает голову в наслаждении, сжимается ещё и тут же хрипловато стонет. — Сладко… сладко с тобой… люблю, когда так… лапаешь всего… — Ив краснеет, притягивает голову Оливье к своей груди. — Только с тобой… так люблю… — Только со мной… не отдам никому… больше не отдам… — Оливье раздвигает ягодицы Ива, растягивает в стороны, давая больший простор своей плоти. — Не отдавай… только с тобой хочу… Оливье… Оливье… да… — Ив почти скулит от удовольствия, поднимаясь и опускаясь до упора, ёрзая влажными бёдрами по бокам любовника. — Да, давай. Объезди меня. Любимый, сердце моё… — Оливье вжимает Ива в себя, запускает одну руку ему под рубашку, гладит грудь. — Объезжу, да… как жеребца… сильного и норовистого… — щёки Ива пылают от собственных слов и от прилившего возбуждения, ставшего почти болезненным. Он пробует двигаться более резко и размашисто, громко вскрикивает каждый раз, когда доходит до самой нижней точки, надевая себя на Оливье до основания. Смотрит опьянёнными глазами, коротко откидывает голову. — Да, давай… так… хорошо… — Оливье шумно вздыхает от удовольствия и тугого жара, ловит губами губы Ива. — Хорошо… и мне… — Ив стискивает плоть Оливье внутри себя, держит так, потом снова двигается, — а так нравится? Нравится?.. Любимый… — Ив исступлённо прижимается влажными губами к приоткрытым губам Оливье. — Любимый, да… зови любимым, зови… — Оливье целует Ива пылко и сладко, ритмично вскидывает бёдра, погружаясь в жар тела. — Хорошо… как же хорошо… — Буду звать… любимый… хочу тебя… ещё хочу… и мне… и мне хорошо… — выговаривает Ив между стонами, всхлипывает от удовольствия. — Я так скоро… Оливье, любимый… — И я тебя… хочу, хочу всё время… Да, давай, душа моя… потрись об меня… — Оливье заставляет Ива крепче прижаться к себе, гладит поясницу, продолжая резко и глубоко вбиваться внутрь. — Да, всё время… потрусь… — Ив на пробу двигает бёдрами, прижавшись к Оливье теснее, и громко стонет, когда головка напряжённой плоти проезжается по смуглому животу. Он перехватывает любовника ногами чуть ниже, чтобы было удобнее, и трётся снова и снова, дрожа и мучительно кусая губы, время от времени зарываясь лицом во влажную шею Оливье. — Давай… давай, мой ангел… душа моя… — Оливье мнёт ягодицы Ива, вскидывает бёдра резче, ведёт ими по кругу. — Я тоже… тоже скоро… Ив захлёбывается сладостным криком в руках Оливье, бормочет что-то неразборчивое, но полное удовольствия, трётся еще, отчаянно и рвано, и, задрожав всем телом, сжав в себе Оливье, выплёскивается ему на живот, крепко обхватив руками и ногами, протяжно мыча и жмурясь. Оливье выдыхает что-то на арабском, сжимает бёдра Ива до боли, ещё пару раз толкается в него и тоже изливается в пульсирующий жар. — Мой, — голос Оливье звучит чуть слышно. Ив только что-то невнятно хнычет, не в силах ответить. В висках ещё стучит кровь, он прижимается щекой к плечу Оливье, чувствует, как заполняет нутро горячая влага. В блаженстве, тяжело дыша, юноша обнимает любовника и, кажется, едва слышно выдыхает его имя. «Твой». Это он добавляет мысленно. Теперь — только твой. А ты — мой. Навсегда.