столицы.

У Миши Московского было много вопросов. Миша Московский хотел бы все озвучить, но он ни слова вымолвить не может, пока этот мелкий — в полтора раза меньше каждого из присутствующих — так глупо по сторонам озирается. Это Санкт-Петербург. Новая столица всё-таки. Просто кто-то хотел выебнуться перед заграничными друзьями, но выебнулся плохо, поэтому Александр Петрович и случился. Ему дифирамбы поют и прославляют с первых годов жизни, а Москва переглядывается с Архангельском, и невербальный диалог между ними перекрикивает любые торжественные речи. «Пиздец» — читается в ясно-голубых глазах. «Я тоже» — мелькает в ответ. А потом в глубокие немые переговоры врывается этот бестолковый детский взгляд, и у Миши глаз дёргается. На него ещё и повесить что-то пытаются, будто этот петровский выродок — младший брат. Вот так жизнь и меняется: сегодня ты главное лицо в стране, любимый сын и звезда, а завтра тебе поручают присмотреть за огородом и выгулять мелкого, потому что у него-то и амбиции, и таланты, и мечты получше, чем у тебя. Перспективы перспективнее, конечно. У младшего вся жизнь впереди, а старшему либо срочно надо найти умницу-невесту, либо надеяться, что братик не бросит. Только Санкт-Петербург не брат; даже близко не родственник. Он был бы хорошим подчинённым, но в свои девять лет уже начальник. Хорошая столица. Протеже другой не-хорошей не-столицы. А умница-невеста сначала вежливо улыбается, а потом меняется в лице, потому что, видимо, в её поле зрения Миша попал. А на Мишу сейчас лучше не смотреть, он даже не скрывает всего своего негодования. Может, надеется, что от его тяжёлой энергетики мелкая столица откинется, как хомяк какой-нибудь, кто знает. Когда всех наконец-то отпускают, Камалия даже поддержать пытается, но Москва слова плохо воспринимает. Казань его обычно за волосы дёргала, потому что они — и Москва, и волосы — ей нравились, однако в этот раз решила мягко положить руку на плечо, мол, всё хорошо будет. А лучше бы за волосы дёрнула, чтобы мозги на место встали: Миша сам сейчас от собственной энергетики откинется. . Москву плечом задевают, когда он проходит мимо группки городов, которых сам какое-то время назад присоединял к стране. По ощущениям, на него ведро ледяной воды выливают. Вот новая столица ещё ничего плохого не сделала — её не тронут. Чтобы новую столицу задеть плечом, надо постараться. Санкт-Петербург ещё мелкий такой: надо присесть сначала, а потом задевать. . Москва вечером одного дня разбивает вазу, а утром следующего рассказывает мелкой столице немного о том, как мир устроен-то вообще. До этого Санкт-Петербург пару раз споткнулся на лестнице и запнулся о складки на коврах. Миша думает: отсталый, наверное. А Санкт-Петербург, как назло, всю информацию быстро впитывает, если дело чисел не касается. — Михаил Юрьевич, а почему…? — произносит своим детским, не сломавшимся голосом Александр Петрович, заставляя Москву задержаться в коридоре. Мимо проходят какие-то знатные господа и улыбаются, не сводя взгляда со Столицы и его наставника-няньки. Миша хочет попросить их не пялиться так нагло: ему неловко находиться близко к этому недоразумению. . Недоразумение Северную войну заканчивает и растёт как на дрожжах. Жалуется ещё постоянно: голова у него болит. Особо вежливые собеседники успокаивают: голова болит, потому что растёте быстро и думаете много. Москва это слышит и пытается придумать какой-нибудь язвительный ответ. Не получается. Действительно же: растёт и думает. Ещё и болит. Сложно мальчику придётся с такой чувствительностью. Москве сложно было. . Санкт-Петербург ревёт навзрыд, когда его любимый император умирает. Миша мог объяснить основы политики и секреты торговли, но как ребёнку объяснить, что люди часто умирают? Люди вообще умеют ровно три вещи: рождаться, придумывать тупые идеи по переносу столицы в другой город и умирать. Через несколько лет после смерти ещё кого-то уважаемого-важного, Санкт-Петербург зачем-то открывает Москве душу. Говорит, что смерть — естественный процесс, и её надо воспринимать спокойнее. «Подсказал кто-то?» — хочет сказать Миша. — Правильно мыслите, — сказал Миша. Делает для себя пометку: мальчик учится соображать. . Но считать всё ещё не умеет. А вот читает он много и читает везде. Нагло просит Михаила Юрьевича подождать минутку и начать урок позже, ибо надо произведение дочитать. Минутка затягивается на полчаса, но Михаил Юрьевич уже успел смириться: сам усядется в кресло подальше от окна, и наблюдает за тем, как сменяются эмоции на лице Санкт-Петербурга: то губы подожмёт, то вздохнёт, то нахмурится. В конце расплачется, ибо главный герой умер. К смерти Александр Петрович старается относиться проще, но если умирает персонаж в книге, то это трагедия. Москва злиться не может: для него это как театр на выезде. Уж слишком интересно мальчик всё искусство переживает. А за рабочим столом так холодно обсуждает приговоры провинившимся. Ссылка? Обязательно. Казнь? Без проблем. Под заключение? Иначе никак. Мишу этот юношеский, но уже совсем не детский голос до глубины души пробирает. Потому что в стенах кабинета на полтона выше звучит «Михаил Юрьевич, расскажите, пожалуйста…», а здесь, в окружении министров, металлически-жестоко «Такое нельзя простить». Интересный контраст. . Он ещё любит ввязываться в войны с Турцией. И побеждать он тоже любит. . Танцует плохо. . Столицу сложно называть маленькой — средней лучше. Москва, собираясь в родной дом, усмехается, мол, куда ещё больше-то расти? Через короткое время возвращается в Петербург исполнять свой наставнический долг и с ужасом отмечает: Александр Петрович всего на полголовы ниже. Ещё немного, и Миша потеряет восхитительную возможность смотреть на своего ученика надменно сверху-вниз. . Судьба награждает Москву за страдания: Александр Петрович в кои-то веки перестаёт реагировать на каждое едкое замечание в сторону окружающих его людей, как на личное оскорбление. Душно же было: эти министры, императоры и полководцы сделают что-нибудь, что Мише не понравится, а Петербург их всё равно защищать будет. Теперь он подрос. Сам порой тяжко выдыхает, типа, «Вы слышали недавнее заявление от…?», и разговор про этих смертных-у-власти затягивается надолго. Все грубые слова Миши всё ещё порицаются, но теперь жить хотя бы стало немного интереснее. . — Михаил Юрьевич, — зовёт Санкт-Петербург аккуратно, будто боится спугнуть. — Да? — откликается мгновенно Москва, поворачивая голову в сторону. Встречается взглядом с серыми глазами напротив, поблёскивающими в темноте сада. С неба налетала неприятная изморось, и ветер холодный лез под одежду. Вэйно просил не идти в сад, но Петербург уже был зачарован. — Вы могли бы мне рассказать больше о временах Золотой Орды? Ну, о тех самых, когда надо было постараться, чтобы вообще выжить. Детство, сожжённое дотла, утопленное в крови и желчи, высеченное в памяти и на теле кнутами. То самое, откуда Мише приходилось выбираться самостоятельно, собирая звёзды, окружая себя хоть кем-то. Миша ведь задыхался от боли, ревел от безысходности, умолял, верил, лгал, предавал, и всё для того, чтобы оказаться там, где он сейчас. В тепле, но не от пожара. В защите, но не на лидирующей позиции. Миша будто всю свою жизнь просто закладывал фундамент для чьего-то другого счастья, для чьей-то другой столицы. Петербург так пялится тупо, словно сам не понимает, что спросил. В какой-то момент осознаёт, что ответа не добьётся, и решает заговорить сам. Зачем-то рассказывает о том, какой Михаил Юрьевич потрясающий, сильный и умный. Москва эти слова в себя молча впитывает, но не принимает. Они едва касаются сердца, а в памяти всё равно откладываются. Александр Петрович в красноречии ведь толк знает: хвалит он вдохновенно, словно поэму зачитывает. Голос у него не дрожит почти. . А потом Москва горит. Ломается, полыхает, кашляет из-за дыма, но в мыслях крутятся эти липкие формулировки Питера о силе духа, о внутренней красоте, о мудрости и мотивируют гореть дальше. . Взрослый голос Санкт-Петербурга дрожит и срывается, когда Михаил Юрьевич наконец-то открывает глаза. И он повторяет снова все красивые слова — влажную марлю к ожогам прикладывает. И ведь по-умному так звучит, и убедительно, и приятно. Александр Петрович маячит перед взглядом, рассказывает про итоги войны. В меру жестикулирует, правильно расставляет интонации, говорит спокойно, но восторг не скрывает. С неподдельным воодушевлением делится подробностями сражений. Москва только в себя пришёл: всё как в бреду, поэтому поначалу кажется, что в один момент Александра выгнали из покоев и позвали хорошего рассказчика. Дальше в речи мелькает отсылка на что-то из поэзии, и Миша сразу определяет: всё ещё Санкт-Петербург. . Михаил Юрьевич уже привык к незабытым обидам, да и лёгкая тоска в душе давно прижилась, стала родной, а потом пожар стёр не только прежний вид города, но и детские установки в голове. Все ожоги сошли, Москва внешне едва ли изменился, но внутри него словно всё перевернули вверх дном. Видимо, пришло время забыть о старых клятвах. . Санкт-Петербург кажется такой большой столицей, даже не средней. Приглаживает свои волосы, убранные назад, поправляет манжеты и смотрит на Москву восхищённо. Но сверху-вниз. Всех остальных он взглядом вдавливает в землю, а Мишу хочет укрыть от дождя. В какой-то момент Москва замечает, что они с Александром Петровичем вступили на какой-то путь соперничества «У кого взгляд в сторону окружающих тяжелее». Точнее, Камалия как-то раз указала на это, и Мишу такая идея не отпустила. В конце концов, Санкт-Петербург красиво добивает врагов одним взором. Наверное, у него был хороший учитель. . Санкт-Петербург тихо шелестит страницами новой книги, тревожно покусывая губу. Санкт-Петербург почти плачет в театре. Санкт-Петербург кружил в бальном зале с симпатичными дамами — танцевал хорошо. Вряд ли бы это воспринималось с таким волшебным трепетом, если бы где-то на подсознании не хотелось выделять Санкт-Петербург на фоне других. Александр Петрович намекает Москве, что очередной бал сосёт в плане развлечений, поэтому надо уединиться в саду. Миша реагирует мгновенно: забирает бокал игристого и исчезает с глаз публики. Он рассказывает про времена Золотой Орды и разводит Александра Петровича на какие-то яркие эмоции. . Петербург вскоре мстит (наверное, он не хотел, но оно получилось само) и вызывает у Москвы наплыв нежных чувств, когда позволяет украсть свой первый поцелуй. Хороший вопрос: кто у кого ещё украл этот поцелуй. Но в любом случае, для Александра Петровича это было впервые. Санкт-Петербург целовался неумело: опять Мише пришлось взять на себя роль учителя. Жаль, теорию не объяснишь, приходилось показывать всё на практике. А чем больше практики — тем лучше. . Дома, в родной первопрестольной, Миша часто прокручивал в памяти чуть ли не каждый день, проведённый вместе с Александром. Появлялось желание скорее закончить все свои неважные дела второго-по-значимости-города и в очередной раз рвануть в столицу. Потом Москва думает, с каких пор его вообще так тянет туда, если обучать чему-то Александра Петровича больше нет смысла. У Москвы внутренние терзания недолгие: если хочется — значит хочется. И ничего с этим делать не нужно, ведь есть возможность просто наслаждаться всеми реакциями собственного разума, которые провоцирует один Санкт-Петербург. . — Как быстро он вырос, — голос Святогора сотрясает стены — Москва только недавно научился не вздрагивать. — Вырос, — повторяет, прыснув. Они наблюдали за Александром Петровичем в окружении императорской семьи в дальнем конце зала. То ли переговаривались о чём-то невероятно важном в масштабе страны, то ли вели обыденную светскую беседу о погоде — сразу и не поймёшь. Санкт-Петербург выглядел самым старшим даже на фоне взрослых людей. Не внешностью — мимикой и жестами. И самым красивым, к слову. . Петербург и краснеет красиво. Лёгкий румянец ему идёт, но алеющие от вожделения щёки смотрятся ещё лучше. Александр не произносит ни слова, но Москва по одному внешнему виду понимает всё. Не догадаться было сложно, когда чужие руки уже лезут под одежду, и привычные нежно-сладенькие поцелуи перерастают в нетерпеливые укусы. Миша отвлекает Александра от попыток расстегнуть максимальное количество пуговиц на одежде Москвы за самое короткое время, чтобы спросить, уверен ли Питер, что хочет сделать это. Зачем-то интонацией выделил загадочное «Это», словно откатил уровень своей раскрепощённости на одну ступеньку с невинной девочкой из набожной семьи. Самого даже коротнуло. Как-нибудь потом наверстает упущенное и продемонстрирует весь свой словарный запас на деле, а пока что было важнее расставить все точки над i в такой фундаментальной теме. В глазах Санкт-Петербурга на миллисекунду мелькает разочарование: Михаил Юрьевич глупых вопросов никогда не задавал, а в такой ответственный момент, значит, решил. Сразу ответа не последовало, но Александр всеми своими действиями пытался натолкнуть Мишу на осознание: уверен. Москва-то умный, он всё принял очень быстро. Увидел этот зелёный свет, как только скользнул ладонью к паху Петербурга и ощутил, насколько тот уже возбуждён. Санкт-Петербург чувствительный. Миша в жизни не подумал бы, что это можно превратить в такое огромное преимущество. Миша и сам чувствительный, только доселе это удавалось от Петербурга скрывать. Они оба стоили друг друга: зеркалили каждое касание и думали, кажется, одни мысли на двоих. И снова надо практиковаться! Какой труд — быть наставником. . Москва был хорошим наставником. Говорил что-то мудрое в перерывах между долгими поцелуями в тени садов, политическими играми и культурным отдыхом в каких-нибудь пресловутых театрах. . Мудрые слова хуёво помогали, когда Санкт-Петербург била крупная дрожь от тревоги. Москва мог хоть часами распинаться, но революция-то всё равно свершилась. Единственное, на что был способен Миша — подобрать Александру хорошие очки и помочь восстановиться. Тактично уходить от обсуждения того факта, что то пулевое ранение лежит на его совести. . — Волосы быстро отрастут, — махнул рукой Москва, по-доброму усмехнувшись. Петербург снял очки. — Тебе вернули статус столицы, — Александр улыбнулся одними уголками губ. Так тепло, на самом деле. — Давно этого не было, — Миша улыбнулся шире. — У меня сейчас будет много дел. — Я знаю, — кивает и откидывается на спинку кровати. — Всё будет в порядке? — Всё будет в порядке, — Москва берёт ладонь Санкт-Петербурга, аккуратно тянет на себя и касается нежной кожи губами. Как-то на душе было неспокойно. . — Шур, всё будет в порядке, — настойчиво повторяет Москва, хватая Питер за плечо. Щека горит от хлёсткой пощёчины, и отрастающая чёлка неприятно лезет в глаза. Саша шатается, стоит на ногах только из-за того, что Миша его всё ещё придерживает. — Нихрена не в порядке! — срывается на крик он. — Миша, ничего, блять, не в порядке! Вытирает рукавом ветровки слёзы, перемешанные с подводкой. Люди вокруг — такой же убитый в хлам сброд — внимания не обращают и вовсе. Кажется, на другой стороне улицы недавно произошёл похожий разговор, только дело закончилось дракой. И Шура хочет замахнуться для ещё одного удара, но очередной наплыв истерики настигает его быстрее. Ватные ноги окончательно перестали держать: Питер утыкается лицом в Мишину рубашку, вцепившись в его плечи дрожащими пальцами. — Я могу отвезти тебя домой, — Москва говорит это не сразу, а только когда Саша более-менее успокаивается. — Иди нахер, Миш, — смазано произносит Шура. — Отвези. Москве кажется, что он многое упустил в своей жизни. Москве кажется, что девяностые наступили очень быстро. . Москва в полной мере не успевает осознать всё это, а вокруг люди негодуют, взволнованно перешёптываются и переговариваются: что же со страной будет? Первой по площади в мире маленькой страной с симпатичным флагом и ленивым гимном. Под этот ленивый гимн рождалось ощущение своей личной независимости. Мишу оно охватило и не разомкнуло тиски до сих пор. Будто он сам вырос. Вроде, дальше расти уже некуда, а оказалось, что бесконечность — не предел. Предела вообще никакого нет, есть только границы, которые каждый сам себе выстраивает. Границы Саши напоминали незакрытую дверь. Можно заглянуть, можно приоткрыть, но взамен ты получишь сотню комментариев о своём отвратительном воспитании. Надо же постучать сначала. Букетик розовых роз похож на стук лишь отдалённо. Питер их оставляет в вазе и, будто из вежливости, уточняет, не вспоминал ли Миша на досуге язык цветов. Москва говорит, что с Сашей его было бы сложно забыть. От таких мелочей Питер трогательно вздыхает и как-то нехотя открывает дверь сам, мол, ладно, хорошо постарался, заходи. . Питер, кажется, тоже чувствует эту независимость. Он-то думал, что пиком его взрослой жизни будет девятнадцатый век (ибо двадцатый — проверка на прочность), но даже будучи столицей не ощущал такой ошеломляющей свободы выбора. Хочешь — иди в театр, хочешь — вколи себе что-нибудь в вену, хочешь — запрись дома и не отвечай на звонки. Другими словами, делай что угодно, чтобы Миша решил приехать, и вы снова всю ночь обсуждали бы, насколько тяжело жить. Вдвоём будет жить легче. Не в прямом смысле, конечно, но если как-то на словах закрепить, что между вами нечто большее, чем роман на пару десятков лет, то, может, станет веселее. Роман уже затянулся на пару сотен лет. Ну, если округлять. . Миша Сашу за руку берёт, пока они молча стоят около окна, рассматривая крупные капли от недавно прошедшего ливня, оставшиеся на стекле. Питер переплетает их пальцы и льнёт ближе. . Миша в восторге от всепоглощающей эмоциональной отдачи Саши в постели. С ним близость выходит далеко за какие-то глупые рамки «Каждый сам за себя» (кто вообще эту бестолковую установку придумал?), с ним — что-то ещё непривычное, невероятное в своей нежности и страсти. Москва, безусловно, заинтересован в том, чтобы и его самого захлестнуло оргазмом, но очень быстро мысли о Саше перекрывают какие-то эгоистичные потребности. Сашу хотелось сделать самым счастливым; хотелось прижаться и не оставить никакого пространства между телами; хотелось уследить за этим мгновением, когда тихие стоны становятся всё громче и протяжнее; хотелось чувствовать на себе все касания. Питер ведь тоже о чем-то в такие моменты думает. Не зря он _так_ пронзительно смотрит на Москву почти сквозь слёзы, — самые правильные слёзы, потому что от радости и эйфории, — не зря долго-долго чувственно-чувственно целует и ласкает, словно каждое его действие скрывает в себе долгую историю и самые глубинные эмоции. А скорее всего, так и есть. Говорят, что секс — это о любви к себе. Миша уверен на сто процентов, что себя он любит, но было бы неплохо показать Питеру, что и его Москва любит пиздец-как-сильно. Слова — прекрасно. Действия — ещё лучше. Так они оба думают, и так они оба живут. Следить, принимать близко к сердцу и разуму каждый рваный вздох, гладить и трогать везде и сразу. Быть везде и сразу. Двигаться то плавно, то резко; сходить и сводить с ума. Чтобы в конечном итоге с губ Питера сорвалось судорожное признание в любви, пока он всё ещё дрожит от возбуждения. Москве было важно знать, что Саше хорошо. . Москва долго убеждает Сашу перестать стесняться своих громких стонов. Но Питер загоняется. А меняется всё ровно в тот момент, когда он замечает, что секс становится ещё лучше, если не сдерживаться. . — Как ты? Расскажи мне, — Миша даже не успел стянуть пальто, а уже завёл разговор. Что поделать, если в Санкт-Петербурге несколько дней льёт дождь, что идёт абсолютно вразрез с обещаниями синоптиков. Саша в переписке шифруется хорошо, но Москва-то его насквозь видит и чувствует. И вживую Питер не может уйти от разговора. . Саша устраивается на кровати, с тихим шелестом перелистывает страницы толстенной книжки, беглым взглядом пробегая по тексту. Москва вслух предполагает, что такой книжкой и прибить можно. Питер отшучивается: в его руках страшное оружие. Но Мише-то оно не грозит, Миша всё делает правильно. Питер ещё как-то недавно подарил Москве двадцать девять алых роз. Букет всё равно пришлось оставить в питерской квартире, чтобы не таскаться с ним по всему маршруту от Санкт-Петербурга до столицы. Но у Миши Московского не было вопросов.