***
Дорогой друг, В моей походной сумке скопился целый ворох писем к тебе, и я с нетерпением жду момента, когда мы обоснуемся на новом месте и вся эта корреспонденция наконец отправится к адресату. Я пишу по чуть-чуть почти каждый день, так что, как видишь, даже расстояние не мешает мне держать тебя в курсе своей увлекательной жизни, пусть и с небольшой задержкой. Прости, что заставляю переживать. Я бы связалась с тобой сразу же, будь такая возможность, но нам пока небезопасно высовывать носы. К тому же, ты ведь знаешь, какой он паникёр. Когда путь пролегает через территории, раздираемые войной, – а таких сейчас много, – он не позволяет мне остановиться ни на минуту. Твердит, что каждый храмовник знает нас обоих в лицо, так что надо быть осторожнее***
Когда его бред, паранойя и истерики сменились немым равнодушием, ей наконец удалось перевести дух. Почти неделю Андерс, не вмешиваясь, наблюдал, как она – иногда с чересчур показушным удовольствием – нежится в спальнике до обеда, самозабвенно плещется в реке, пинает камушки и курит самокрутки, табак для которых выторговала у моряка-антиванца в обмен на горсть старых жемчужных пуговиц. – Слушай, один мой товарищ из подполья рекомендовал постоялый двор неподалёку отсюда, – вдруг подал он голос как-то вечером. Хоук вскинула бровь, отрываясь от стрижки ногтей. – Да? А я думала, мы планируем бродяжничать весь остаток жизни. – Мы ничего не планируем – не в том положении, – глаза у него были пустые и мглистые, взор упирался в одну точку. – Но ты не хочешь годами жить в бегах, я знаю. До войны хозяйка того двора укрывала у себя отступников – за солидную плату, но всё же. Если ничего не изменилось… в смысле, если она не попалась… – …или не обнаружила, что сдавать постояльцев храмовникам – гораздо более выгодный бизнес, – перебила Хоук. Недоговоренная фраза замерла на его губах и тут же растаяла, оставляя за собой тень улыбки. – Об этом я не волнуюсь. – Вот как? Это ещё почему? Что-то в выражении его лица пугало и одновременно завораживало её – как тогда, на площади перед церковью за секунды до взрыва; как и во все моменты, когда она не была уверена, с кем разговаривает: с Андерсом-Андерсом или с Андерсом-Справедливостью. – Потому что никому не под силу разлучить нас, Хоук, – сказал он, – а чего ещё нам осталось бояться. Всю ночь Хоук украдкой продолжала изучать его лицо – безмятежное, но такое острое и резкое в отсветах костра, жуткое и красивое, как узор на мотыльковых крыльях. Он бодрствовал – во всяком случае, не опускал век; не спалось и ей, но она лежала в своём коконе тихо, пока Андерс ворошил палкой тлеющие угли. Вскоре палка с глухим стуком упала на землю, проскочив между ослабевших пальцев. Глаза его по-прежнему были открыты.***
Варрик нарёк её Отшельницей, и она с гордостью приняла этот первый и единственный псевдоним, которым теперь маркировалось каждое письмо. Своего спутника Отшельница обозначала под "Б." – "Блондинчик", но полное упоминание прозвища непременно бы расстроило Варрика; впрочем, тот и так предпочитал расшифровывать "Б." как "бедствие всемирного масштаба", "больной на голову" или "блядский твой дружок". Их переписка продвигалась до того энергично, что хозяйка – из соображений безопасности – даже была вынуждена установить лимит на одно письмо в месяц. На запреты Хоук, разумеется, плевать хотела. Со временем она обнаглела достаточно, чтобы выходить на рынок за свежими овощами и мило беседовать с торговками. Потом начала в открытую заглядываться на стенды с зельями и ядами. Потом купила себе новенький плащ из драконьей кожи – самый дорогой из имевшихся. Косые взгляды местных ужасно ей льстили, но Андерс, казалось, не замечал её мятежного энтузиазма. Апатия сожрала его живьём, лишив сна и аппетита. Днями напролёт он существовал, точно голем, которому велели только сидеть, стоять и лежать; иногда Хоук намекала, что нужно есть, мыться, сбривать недельную щетину – и он послушно следовал инструкциям, но сам о них не вспоминал. Весь его мир сосредоточился изнутри черепной коробки; что он там видел, о чем думал? Хоук не могла сказать. Возможно, предполагала она, таким образом Справедливость оберегал его рассудок от помешательства. Её Андерс всегда был несдержан в эмоциях, любое горе проживал на разрыв аорты: будь у него сейчас силы пропустить сквозь себя всё, что с ними приключилось, он бы не выдержал это физически. Или… – Меня это бесит. Андерс вопросительно уставился на неё. – Меня бесит, – повторила Хоук, – что я торчу в этом болоте, гнию от скуки, сорю золотыми вместо того, чтобы их зарабатывать. Семь лет! Семь лет кропотливой и порой грязной работы, оголтелой политической грызни; столько жертв – труда, людей, денег! И всё ради того, чтобы я стала никем и ничем! Он отвёл взгляд, но лишь на мгновение. – Я скучаю по друзьям, по брату, – сказала Хоук. – По особняку в Верхнем Городе. По вниманию! Хочу слышать шепотки за своей спиной и не оборачиваться на прохожих, пока они смотрят мне вслед! – Продолжай, – попросил Андерс кротко. – И ты, – она подошла ближе и угрожающе нависла над ним; он остался сидеть на краешке кровати, обратив лицо к Хоук, глядя ей в глаза. – Ты тот, кто отнял у меня всё. – Я знаю. – Но больше меня бесит другое. – Сорвись на мне, – прошептал он почти беззвучно. – В чём бы ни была причина, я это заслужил. – Не могу, в том-то и проблема! – взвыла Хоук. – У меня не получается злиться на ходячий труп! Его зрачки расширились. Она дотронулась пальцами до его щеки – нехарактерно горячей для трупа – и глубоко вдохнула, отмечая, как к низу живота плавными волнами подступает тепло. – Ты как усмирённый. Человек, утративший цель и смысл. Создатель, как я была бы рада разругаться с тобой в пух и прах, довести тебя до ручки в очередном бестолковом споре о свободе магов, лишь бы ты почувствовал хоть то-то, кроме скорби; дать тебе подзатыльник… – Есть и другой способ. – …влепить пощечину, в конце концов! Но взамен я могу только жалеть тебя, несмотря на бесчисленные поводы причинить тебе боль! После всего, что ты натворил, всего, что я потеряла по твоей вине – почему я не хочу сделать тебе больно? – А что если я этого хочу, – выпалил он на выдохе. Хоук не сдержала победной усмешки. Ей был знаком его взгляд – воспаленно блестящий, жадный и исступленный. Так он смотрел на неё все семь их долгих лет под одним небом одного города, пока своими же руками не превратил то небо в кровавый рваный холст, а город – в поле боя. Затем глаза Андерса погасли. До этого часа Хоук боялась, что навсегда. – Чувства тебе к лицу, – сказала она и резким движением уселась к нему на колени. Андерс сдавленно охнул ей в плечо, когда ее ноги сомкнулись за его спиной. Заскрёб ногтями по ткани покрывала, сжал ладонь в кулак – но стерпел, не ответил взаимным прикосновением. Должно быть, считал, что не имеет права. Хоук буквально слышала скрип шестерёнок в его мозгу, решающем сложную дилемму: поцеловать её, нарушив негласное правило в надежде на наказание? Или растянуть мучительное, но оттого ещё более сладкое ожидание? Она развеселилась собственным догадкам, однако сохранила серьезную мину, уточняя со строгостью: – Итак, какого рода боль ты предпочитаешь? Он совсем её не удивил – и славно: среди десятков продуманных ею вариантов их первой совместной ночи не было ни одного неудачного. Самой достоверной частью этих фантазий оказались его стоны. Ожидаемо, но во время припадков он стонал очень похоже – шумно и часто, только не срывался на протяжные тонкие звуки. Тем не менее, каждый из них Хоук сумела воспроизвести в своей голове с точностью до ноты. О чем она подзабыла, так это о том, как молодо и живо выглядит его лицо, если стереть с него отпечаток траура. Для человека, одной ногой стоящего в Тени, Андерс парадоксально чутко ощущал свою телесность – и пользовался этим напропалую. Когда руки Хоук держали его за горло, он глотал дозволенные крупицы воздуха с таким упоением, словно она действительно могла позволить ему потерять сознание. Глупость, но ему нравилась эта игра – и он был чертовски в ней хорош, так что Хоук, в свою очередь, нравилось подыгрывать. Едва его глаза закатились, а всхлипы стали больше напоминать сипение, она разжала хватку, и тогда – всего на миг или два, но – он вдруг полыхнул ослепительным голубым огнём. Подобный поворот Хоук тоже предсказывала – правда, без подробности о том, что она кончит в ту же секунду. После, когда она отдыхала у него на груди, осмысливая произошедшее, Андерс погладил её спину и сказал севшим голосом: – Я люблю тебя, – впервые за семь их долгих лет; и Хоук тускло улыбнулась, сползая на испачканные простыни.***
Дорогой друг, От тоски по общению я дурею, хотя мне значительно полегчало, когда Б. оправился от хандры. Он так похож на себя прежнего, ты бы поразился! Ехидствует, хулиганит; того гляди пойдёт да настрочит пламенный манифест или проиграет все свои сбережения в карты, как раньше. Шучу (у него нет сбережений). Но энергии в нём стало побольше, это точно. Между прочим, ты прозевал столько материала для любовных романов… но подробности я опущу интриги ради. Может, время и в его случае лечит?.. Не будем загадывать наперёд. Младшенький выходил на связь, но отчитываться не о чем. Просиживает задницу под Амарантайном, вроде как исследует Некие Вещи вместе с другими Стражами. Какие – военная тайна. Так и написал, представляешь? И как мне прикажете вынести бремя родства с эдакой важной шишкой. (Всё думаю: вот бы он нашёл средство от скверны) Спрашивал, как там Маргаритка, а я и знать не знаю. Расскажи, пожалуйста. И о других тоже. Всегда твоя, Отшельница***
Нежность обрушилась на него лавиной – спонтанной и беспощадной природной силой, с которой он не был способен совладать, да не слишком-то и хотел. Словно ребёнок, которого вышвырнули за борт лодки с целью научить плавать, Андерс барахтался в этом потоке заново обретённых чувств, и постепенно Хоук привыкла к тесным ночным объятиям, импульсивным поцелуям и признаниям в любви без повода. Иногда она просыпалась от судорожной тряски за плечо. "Прости, – объяснял Андерс, покуда морщинки на его лбу успокоенно разглаживались, – мне показалось, что ты не дышишь". Вместе с нежностью вернулось и то, что Хоук ценила в нём ещё с первой встречи: колкость слов и мягкость взгляда; тщательность, аккуратность и трудолюбие. Однажды, отчаявшись занять скучающие без дела руки, он усадил её перед зеркалом и достал ножницы. – В Лотеринге я носила косу, – пробормотала Хоук и коснулась своих волос – отросших, но всё равно коротких. – Толстенную такую. Андерс фыркнул: – И все мальчишки за неё дергали? – Ещё чего! Я давала сдачи. – Не сомневаюсь. Посмотрел бы на тебя с косой, но теперь уж в другой раз, – его руки запорхали вокруг её шевелюры, защелкали ножницами. – А я в юности носил серьгу в правом ухе. – Неужели? – Да, и обжимался с магами и магессами Круга по темным углам, пока ты потела, вспахивая поля, или чем там занимается лотерингская деревенщина. Она засмеялась. Лотеринг – другой её дом – пал, как и Киркволл недавно, но Андерсу об этом лучше было не напоминать. – Как думаешь, – спросил он внезапно тихо, – у нас тогда могло бы что-то получиться? – Тогда? – Когда ты была фермершей без гроша в кармане, а я – балагуром и нахалом, полным надежд на сытое, свободное будущее. Без… – он замялся, – сюрприза с одержимостью. Хоук пожала плечами. – Ты и сейчас нахал, слава Создателю. А вообще – что толку рассуждать? Ничего не попишешь: судьбе было угодно помотать нас, прежде чем свести. И после тоже помотать, добавила она про себя. – А ты жалеешь о том, что сражалась против храмовников? Что сбежала со мной? – приставал он, неугомонный. По бледной физиономии без труда читалось, что ответ "да" уничтожил бы его немедленно. – Не в моем стиле сокрушаться о принятых решениях, – Хоук пихнула его в бок. – Стриги давай, цирюльник. Напряжение сдулось дырявым мячиком. Вновь клацнули лезвия: чик-чик, чик-чик. Андерс смахнул с её одежды обрезки, довольно оглядел результат своей работы. – Готово. Ты блистательна… – Твоими стараниями. – …как сталь храмовничьего клинка, которым мечтаешь отсечь мне, негодяю, голову. – Язва. – И тебе это нравится, – а Хоук и не спорила. – Хочешь проверить, насколько острый у меня язык? Предложение прозвучало столь невозмутимо, что ей тотчас представилось, как слетит с Андерса вся дерзость, когда он преклонит перед ней колени. Зрелище не заставило себя долго ждать. Его покорный вид будоражил кровь, и даже чересчур, поэтому Хоук откинулась на спинку кресла и вперила взгляд в потолок, сосредоточившись на ощущениях иного рода – слуховых, тактильных. Шуршали по коже складки нижнего белья. Из открытого окна доносился неистовый птичий гвалт – к дождю. Её широко расставленные ноги постукивали по полу в такт сопению Андерса между ними. На пальцы одной руки она намотала его русый хвост, второй намертво вцепилась в подлокотник. Андерс прервался, только чтобы с усердием вылизать внутреннюю сторону её бедра, затем прильнул обратно, нарастил темп. Колени Хоук дрогнули. Птицы загалдели громче. Она приготовилась вторить им, сберегая в глотке крик. Ещё немного… Но ничего не случилось. Ничего, потому что он остановился. Зачем? Хоук требовательно сжала голову Андерса своими ляжками, поёрзала ступней по его спине, но обычно безотказный любовник точно в камне застыл. Удовольствие стремительно отступало, и Хоук потянулась рукой к промежности в последней попытке его поймать, но всё было зря – оно испарилось, исчезло бесследно и безвозвратно. У неё аж в носу защипало от досады. Андерс бы такого не допустил. Андерс бы… Ах да. По комнате разливался запах надвигающейся грозы, и источала его отнюдь не улица за окном. Разум Хоук прояснел быстрее, чем хотелось бы. – Справедливость, – поздоровалась она, наклоняясь к телу, что принадлежало Андерсу секундами ранее. – Ну и моменты ты выбираешь. Он безмолвно посмотрел на неё снизу вверх. – Не в восторге от этой составляющей человеческого бытия, полагаю? Вряд ли вопросы секса были обговорены в вашем с Андерсом соглаше… – Закрой рот, – рявкнул Справедливость. Лицо, которое Хоук продолжала стискивать промеж бёдер, вдруг обожгло её электрическим разрядом. Взвизгнув, она инстинктивно лягнула Андерса-Справедливость что есть мочи, но от удара тот едва пошатнулся – напротив, ее сопротивление будто придало ему твердости, и он встал на ноги: прямой как струна, надменный, сверкающий голубыми молниями. Суровая гримаса исказила родные черты. Хоук оскалилась в ответ: – А ведь я была настроена на диалог. – Нам с тобой не о чем договариваться, – прогудел он. – С тобой, лживой эгоистичной дрянью, нельзя заключать сделок. Ты настолько помешалась на власти, что, лишившись её, вознамерилась бесстыдно завладеть единственным живым существом, верным тебе и зависимым от твоей ласки, как рыба от воды. Ты унизила его. Задушила своими неуемными амбициями, подчинила праздности и похоти. – Не нравится быть снизу? Так и скажи. – МОЛЧАТЬ! – От его рёва задрожали стёкла, закачалась люстра; со стены сорвалась убогая картина с приторным сельским пейзажем и разлетелась по комнате щепками рамы. Хоук прикрыла уши. – Пожалей соседей! – Скоро пожалеешь ты, если не избавишь нас от своей компании, – пообещал Справедливость. – Уходи. И цени проявленное мною великодушие, ведь стоило бы раздавить тебя, словно блоху, будь этот мир достоин такой услуги. На улице собиралась толпа: Хоук слышала роптание, сначала вялое, как жужжание комара, потом переросшее в мерный гул. Она было подумала обставить всё, как бытовую ссору, но производимые Справедливостью свет, дым и грохот сулили проблемы посерьёзней кучки зевак. Запасной план включал приведение Андерса в себя – сложная техника, за годы опыта отточенная до мастерства. Если отвлечь Справедливость и подготовить нужное заклинание… – Ревнуешь, да? Из множества разнообразных качеств Андерса ты почему-то перенял самые дурные, – искры заплясали на кончиках её пальцев. – Я и есть Андерс! Ты и не знала его до нас! – Какое очаровательное самомнение. – Без меня он никто, – сказал Справедливость, – а значит, без меня он тебе не нужен. Боязливый Страж-дезертир, заурядный отступник, пекущийся исключительно о личном благополучии – о нет, это не по твоей части. Ты всегда искала масштаба – и в подвигах, и в любви; всегда находила авантюры, соответствующие твоей непомерной гордыне. Героиня и её мученик, оба впечатаны на страницы истории – вот надлежащий тебе финал. Но ты умрешь и обернёшься в прах вместе со всем, чего достигла, а мы, – он бы торжествующе улыбнулся, умей он улыбаться, – мы останемся здесь навеки. Неконтролируемый страх скрутил её кишки узлом, и она опешила, потеряв дар речи. – Зависть, жадность, гордыня, похоть. Я покажу вам обоим, как сильно ты его ненавидишь. Вместе со страхом в ней кипятком вспенилась ярость. Злые слёзы застелили глаза, и, позабыв про магию, Хоук набросилась на него голыми руками, заорала в бешенстве: – Оставь его! – на грудь Андерса, бока Андерса, живот Андерса обрушились жестокие кулаки. – Он выполнил все твои приказы! Разве он не заслужил хоть чуточку пожить для себя? Оставь нас в покое! Поваленный наземь, он без возражений принимал её побои, а она всё молотила и молотила по обмякшему туловищу, пока за дверью не раздался скрежет, отчётливо смахивающий на лязг доспехов. – Что такое? – спросил Андерс. – Где я? Что произошло? – Очнулся! – Хоук сгребла его в охапку, вздернула на ноги и, на ходу натягивая штаны, понеслась рассовывать свои довольно нескромные пожитки по сумкам. Он опять плюхнулся на пол, как тряпичная кукла без каркаса. Повторил: – Где я? Что за суматоха? Что это значит? – указал на дверь, в которую уже настойчиво барабанили. – Это значит, что наш маленький отпуск подошёл к концу, – ответила она и всучила ему оружие. – Поднимайся, пора идти. Он в растерянности заозирался вокруг. Потёр свежие ушибы: на их месте расцветали синяки, наливаясь багровым, лиловым и пурпурным. Осознание доходило до него ужасающе медленно, непозволительно медленно для того времени, которым они располагали. А когда наконец дошло, Андерс закрыл лицо ладонями и расплакался. – Я думал, что он дремлет. Он не заявлял о себе с тех пор, как… Нам было так хорошо, и я думал… Её спешка, её барахло, их пристанище на постоялом дворе, их закованные в металл преследователи – всё сразу показалось ничтожным и напрасным. Она выронила вещи, подскочила к нему, чтобы крепко обнять, но он первым привлёк Хоук за талию и тут же утешился, обласканный её рукой. В центре урагана из шума и хлама им обоим стало спокойно – как всегда. – Насчёт этого… – она неловко ткнула на один из его синяков. – Ерунда, – отмахнулся Андерс рассеянно. – Сработало же. Хоук просияла. – Я тут сообразила: мы могли бы поехать к морю, отыскать и обустроить какую-нибудь беспризорную лачугу подальше от цивилизации. Соленый воздух пойдёт на пользу твоему здоровью – ты во сне кашляешь, как чахоточный. Обучишь меня своим целительским штучкам, и буду латать твои ранения, если Справедливость опять напросится на радикальные меры. Только… – тень пробежала по её лицу, – окажешь мне одну услугу? – Всё, что угодно, – сказал Андерс. Она взялась за древко своего посоха и кивнула в сторону двери, грозящей вот-вот треснуть под натиском снаружи: – Напоследок… давай дадим им знать, кто мы на самом деле такие.***
Три года спустя она стояла на скалистом берегу возле их нехитрого убежища, и холодный морской ветер трепал её волосы, отросшие почти до плеч. В руках у неё было письмо с печатью в виде ока и меча. В этом письме дорогой друг не без лукавства сообщал, в каком восторге будет одна его коллега, когда увидит знаменитую Хоук во всей красе – и в каком гневе, когда поймёт, как ловко он, Варрик, всё это время водил вокруг пальца её, Искательницу. От красы Хоук, по правде говоря, осталось немного. Андерс стоял рядом с ней, белый как мел, и смотрел на неё так, словно она была драгоценнейшим сокровищем на свете – даже со своей худобой и с сединой в волосах. Он и сам осунулся ещё больше прежнего, весь как-то потускнел; только янтарно-желтые глаза горели возбужденно и отчаянно. Хоук, однако, всегда считала, что страдание ему идёт. Точеный, выразительный, будто сложенный из углов, он напоминал ей статуи рабов в киркволльских казематах. "А блядский твой дружок не наложит на себя руки, если ты примешь моё приглашение?" Она усмехнулась. Для писателя Варрик иногда проявлял на редкость бедную фантазию – а может, просто старался быть деликатным. Ей в красках представилось, как Андерс дотла сжигает близлежащую деревеньку. Или отправляется в Скайхолд, чтобы отомстить Варрику и всей Инквизиции впридачу за её нечаянную смерть. Или наотмашь вскрывает себе горло, режет вены, вешается в петле, а Справедливость снова, и снова, и снова воскрешает его из мёртвых. – Возьми меня с собой, – прорыдал Андерс, прерывая поток её невеселых размышлений. Хоук покачала головой. – Нельзя. Твоя скверна… – Тогда не ходи. – Я не могу игнорировать Варрика. – Конечно, – он утёр шмыгающий нос. – Конечно, я понимаю. Ты хочешь жить свободно, как и любой другой человек. Это всё было о свободе, все наши семь лет в Киркволле, и до чего я в итоге тебя довёл? Заперта в глуши наедине с немощным безумцем, которого даже без присмотра оставлять рискованно. – Что ты, меня это совсем не тяготит, – соврала Хоук. Она подумала о величественной крепости во флагах и гербах. О троне Инквизитора, о ковровых дорожках в главном зале. О мягкой постели, уготованной специально для неё. Об аплодисментах, встречающих желанную гостью – саму Защитницу Киркволла. Почему-то все эти мысли не принесли ей должной радости. – Пообещай мне вернуться живой, – Андерс схватил её за плечи, затормошил, словно силясь вытрясти клятву. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. – Обещаю. – Нет, произнеси полностью. – Обещаю, что вернусь живой. – Ты уверена? – Абсолютно. Она не была уверена, но Создатель наградил ее непревзойдённым даром убеждения. – "Всего лишь восставший тевинтерский магистр, Андерс. Всего лишь Брешь в Завесе. Не стоит твоих волнений", – проворчал он, потихоньку прекращая реветь. Правда давалась ей куда хуже вранья, поэтому её голос слегка дрожал, когда, прощаясь, она говорила ему: – Я очень тебя люблю.