Волны

Шесть дней светило яркое солнце и на море стоял полный штиль; шесть дней «Фантастик» бесцельно дрейфовал в спокойных водах в ожидании попутного ветра, влекомый лишь неспешными подводными течениями, и шесть дней Ричард корпел над чертежами устройства, которое было бы способно производить воздушные колебания и тем самым заставить корабль двигаться с места. Устройство по сути представляло собой несложную конструкцию, отдаленно напоминающую мельницу: опорный шест и несколько изогнутых лопастей, которые приводятся в движение с помощью рычага и грубой физической силы. Грубая физическая сила имелась; при наличии материалов механизм собирался в кратчайшие сроки и без особого труда, но главная проблема заключалась в том, что на корабле материалов не было — и вряд ли они нашлись бы в открытом море, а до суши было не ближе, чем до звезд. Возможность раздобыть необходимое тоже была, к тому же отчаявшийся от безделья Джон сам страстно рвался в полет, утверждая, что нет для путешественника и искателя приключений большего наказания, чем бессмысленный простой. Но Сьюзан опасалась, что он не найдет обратной дороги, и команда продолжала надеяться на лучшее. Днем они прятались в каютах от знойного солнца, а по вечерам поднимались на палубу, заново перетягивали паруса, бесцельно бродили туда-сюда и пытались разглядеть, есть ли что-нибудь там, за горизонтом. Спокойствие начинало угнетать, количество провианта постепенно уменьшалось, а сил Сьюзан для того, чтобы толкать судно вперед, преодолевая сопротивление водных пластов, было недостаточно. Джон шутил, что женщина на корабле — к несчастью, за что неизменно получал от сестры подзатыльник. Время от времени Бенжамин громогласно напоминал: — Если так будет продолжаться, скоро нам придется питаться чайками. На что Питер отвечал: — Тебе все равно не мешает немного сбросить в весе. И торопливо спрыгивал за борт, пережидая на отвесных досках до тех пор, пока великан не переставал злиться. Лето в этом году выдалось жарким и на редкость спокойным. Бывалые морские волки даже советовали путешественникам на какое-то время забыть обо всех своих планах, потому что без попутного ветра им все равно не суждено сбыться, но для Четверки с «Фантастика» корабль был единственным домом, и Питер просто не мог оставаться в Англии, где все напоминало об утратах и предательствах, а земля была насквозь пропитана кровью достойных людей. Он бежал от себя и своего прошлого, от сформировавшихся устоев и собственных воспоминаний, от закона, позора и смертной казни. Наверное, это было глупо, ведь от себя не убежишь, но Питер искренне верил, что случайностей не бывает и что теперь Сьюзан, Бенжамин, Ричард и Джон — его друзья, а новое имя поможет ему начать новую жизнь. Он оптимистично счита, что эта жизнь началась как раз в тот момент, когда «Фантастик» оттолкнулся от родных берегов. — Ты такой не один, — ни с того ни с сего сказал ему как-то раз Джон. — Мы все здесь от чего-то бежим. От скуки, от обыденности, от недоброжелателей, — немного помолчал. — От прошлого в том числе. Скрадывая движения и звуки, ночь нависала над морем непроглядным полотном; только бесчисленные звезды отражались в его глубоких синих глазах, и соленые брызги высыхали на светлой коже. Волны мягко бились о борт, покачивая корабль из стороны в сторону; на палубе стояла необычайная тишина, и они, не опасаясь, что кто-нибудь наступит на них, растянулись прямо на теплых досках, которые так и норовили вонзить под кожу пару-тройку заноз. Наверное, должного внимания заслуживали только эти несколько спокойных ночных часов, когда остальные члены команды, утомившись от безделья, наконец легли спать и целое судно было предоставлено лишь им двоим. Такие ночи обыкновенно были наполнены историями из прошлых жизней, рассказами о былых приключениях и звонким ребяческим смехом, а иногда — шумным дыханием, тихими стонами, шорохами одежды и свистящим шепотом. Чем еще можно было скрасить однообразные серые будни? — О чем ты? — не понял Питер, перевернулся на бок и приподнялся на локте, чтобы видеть его лицо. Джон сделал неопределенный жест рукой и объяснил: — Ты выглядишь неприкаянным, как будто не можешь найти себе места. Это нормально, мы тоже сначала тосковали по суше, но вскоре поняли, что повседневная серость не может сравниться с жизнью, полной острых ощущений. Однажды осознав это, ты уже никогда не сможешь вернуться к привычному укладу. Он замолчал и погрузился в свои мысли, отстранено скользя взглядом по небу, как будто пересчитывал яркие звезды. В темноте угадывался лишь силуэт, Питер скорее додумывал, чем видел, как длинные ресницы отбрасывают тени на бледные скулы и светлые волосы обрамляют лицо, на котором, наверное, навечно застыло выражение детского удивления. Он как-то не удосужился узнать, сколько Джону лет, но подозревал, что тот гораздо старше, чем кажется. — Я везде чувствую себя не в своей тарелке, — улыбнулся Питер. — Мне не приходилось жить в мире; я с детства был в самой гуще заговоров, судов и засад, и привык видеть в людях потенциальных лжецов, изменников, интриганов и мятежников. И теперь сложно поверить в то, что у кого-то бывает иначе. Джон тихо рассмеялся, но ничего на это не ответил. Вместо этого он заправил выбившуюся прядку отросших каштановых волос Питеру за ухо, мазнул кончиками пальцев по его щеке и снова устремил взгляд ввысь, зацепившись им за возвышавшуюся над ними мачту, которая, как казалось с их позиции, подпирала небосклон. — Она напоминает мне столб, на котором меня когда-то пытались сжечь, — с тихим смешком протянул он, не обратив внимание на распахнувшиеся в ужасе карие глаза. — Я когда-нибудь рассказывал тебе эту историю? Питер смог только отрицательно покачать головой, придвинуться еще немного и склониться ниже, чтобы не пропустить ни единого слова. От Джона пахло чем-то теплым, как будто солнцем и пылью бесконечных дорог, морской солью и совсем неощутимо — гарью; она присутствовала всегда, даже если он долго отмывался с мылом, но только нечеловеческим рецепторам было под силу уловить ее. — Это случилось задолго до того, как мы попали в подземелье графа фон Дума, — негромко затянул он, и Питер как-то совсем не к месту вспомнил того слепого барда, без вмешательства которого его жизнь могла сложиться совсем иначе и, скорее всего, куда более плачевно. — Мы тогда в очередной раз причалили к берегу, чтобы пополнить запасы, и оказались в маленькой деревушке, расположенной, наверное, на самом краю света. Люди там говорили на нашем языке, но с неприятным, резко бьющим по ушам акцентом, так что приходилось прислушиваться, чтобы понять их речь. Мелодичный голос погружал в странное оцепенение, и Питер прикрыл глаза. На изнаночной стороне век, как наяву, предстала красочная картина сельской жизни с ее ранними подъемами и коллективным сбором урожая, с цветочными лугами и холмами, покрытыми сочной зеленой травой, с местными праздниками, веселыми молодыми людьми и красивыми девушками в простых платьях. Локоть, на который он оперся всем телом, начинал затекать, поэтому Питер убрал из-под себя руку и опустил голову Джону на грудь. Она невысоко вздымалась от мерного дыхания, сердце в ней билось глухо, спокойно, ритмично. И на душе тоже становилось невероятно спокойно. — Мы остановились у их старосты, — продолжил Джон, обнял его за плечо и с наслаждением запустил пальцы в растрепанные волосы, закручивая пряди в кольца, которые распрямлялись, стоило только убрать руку. — У него было труднопроизносимое имя, дочь с чудесным голосом и большой дом, в котором все мы разместились с комфортом. Он оказался очень гостеприимным и дружелюбным, но при этом — глубоко верующим человеком; он молился перед завтраком и ужином, перед работой, перед походом на рынок и в гости, после пробуждения и перед сном. Я не обращал на это внимания до тех пор, пока он не начал внимательно приглядываться к нам, а после этого — и навязывать свою веру. Я долго не мог понять, что вызвало такую перемену: ночами, поднимаясь в небо, я старался быть осторожен и не привлекать лишнего внимания; я знаю, что это работало, я слышал разговоры: люди принимали меня за падающую звезду. А потом я узнал, что однажды он случайно увидел, как я зажигаю щелчком пальцев свечу. Джон прервал рассказ и глубоко вздохнул, а Питер, наоборот, задержал дыхание. Он понимал, что если сейчас они вместе и говорят об этом, история имеет счастливый конец, но все равно знал, что последует за паузой: предательство. Он видел это тысячи раз: как жены предают мужей, а мужья предают жен, как люди сближаются и становятся друзьями только для того, чтобы выведать чужие секреты, как ни в чем не повинных горожан приговаривают к страшной смерти за то, чего они не совершали, и как в конечном итоге все завершается всепоглощающим пламенем и криками, полными страданий. Длинные пальцы все так же отстранено тянули за волосы; окончательно забывшись, чесали за ухом и гладили по щеке. Хотелось по-кошачьи замурлыкать и потереться носом о теплую ладонь, но вместе с тем было боязно разрушить наваждение. Джон, по всей видимости, погряз в воспоминаниях и продолжать не собирался; чтобы вернуть его на землю, Питеру пришлось подать голос: — Что было дальше? — На рассвете он тихо выбрался из дома и, как обычно, побежал в церковь. Наверное, там он все и рассказал, потому что проснулся я в окружении людей, вооруженных факелами и вилами. Это настолько сбило меня с толку, что я даже не стал сопротивляться, и меня бросили в темницу, — его вдруг передернуло. — Там было холодно и сыро, а гореть было бесполезно, потому что вода снова затекала в крупные щели между камнями. Меня судили, — рука в очередной раз запуталась в волосах, и Джон удовлетворенно вздохнул, — без моего участия. И после долгих споров, которые, без сомнения, были игрой на публику, меня приговорили к сожжению на костре как ведьморожденого. Питер не удержался и громко, с презрением фыркнул. Потом поднял голову, ласково потерся щекой о чуть шершавую ладонь и мягко поправил: — Одаренного. Не ведьморожденого, а одаренного. Но Джон в ответ на это только рассмеялся. — Для них все мы — нечисть, которую следует истреблять, чтобы зараза не расползалась дальше. Огонь, объяснили мне они, искалечит мое тело до неузнаваемости, но очистит мою душу от скверны. А что значит бренная плоть в сравнении с вечным блаженством, которое обретет моя душа в раю? Питер игриво куснул его за палец и опустил голову обратно на грудь, придержав замечание, что конкретно его плоть не бренная, а нечеловечески красивая, безумно привлекательная и у нравственно ущербных вызывает только зависть. Скорее всего, именно завистью и объясняется столь ревностное стремление «преобразить», изуродовать то, что самим природой не дано; вовсе не боязнью, религиозностью и предрассудками. — Почему же ты не сбежал? — И пропустил бы все веселье? — с хитринкой в голосе поинтересовался Джон. — Я мог бы стереть их поселение с лица земли одной только силой мысли, но вместо этого покорно ждал своего звездного часа в камере и тем самым накалял обстановку. Видит Бог, в этом я грешен: никогда не мог отказать себе в удовольствии произвести максимально драматический эффект. Молва обо мне расползалась быстро, сам Инквизитор приехал на это посмотреть. К тому же в моей темнице было еще семь таких же приговоренных, и я не хотел обрекать их на муки. У одного из них были умопомрачительные крылья такой белизны, что из-за нее слезились глаза; он называл себя Архангелом и говорил, что его предсмертным желанием будет расправить их в память о былых временах. Я никогда не простил бы себе такого эгоизма. Питеру наскучило смотреть в одну точку перед собой, не видя ничего, кроме непрозрачной тьмы, и он завозился в попытке сменить положение. После недолгого копошения он перевернулся на живот и ткнулся подбородком в то место, где раньше лежала его голова, но Джон рассмеялся и спихнул его с себя с возгласом: — Ай, больно же! Тогда Питер перекинул через него ногу и во весь рост растянулся уже на нем, придвинувшись так близко, что легкое дыхание чувствовалось кожей, и пристроил острый подбородок на сцепленные в замок пальцы. Это больше пришлось Джону по душе — он несильно щелкнул по курносому носу, и Питер смешно поморщился. — А каким было твое последнее желание? — До невозможности банальное: повидать друзей. Тогда мы и разработали план освобождения остальных, — теперь голубые глаза не отрывались от заинтересованных карих, Джон забросил одну руку за голову, пальцами другой провел по пухлым губам, по шее, под кожей которой бился учащенный пульс, по плечу. — В утро моей казни, когда все соберутся на площади, они должны были выкрасть ключи, выпустить осужденных и незаметно вывести их на корабль, откуда каждый отправится своей дорогой. Просто, как все гениальное. Я не мог дождаться этого дня, ведь он и был тем самым приключением, которое случается один раз за всю жизнь. Разумеется, мне и сейчас ничто не мешает повторить, но тогда это было так волнительно. Я чувствовал себя влюбленным подростком, — Джон хихикнул, смешок выбивался из размеренного повествования. — Меня вели через главную площадь, чтобы зеваки насладились зрелищем. Я слышал, что обычно они улюлюкают и веселятся, провожая обреченных в последний путь, но эти, глядя на меня, молчали. Тогда веселился я, а они называли меня сумасшедшим, потому что я смеялся им в лицо. Питер расплылся в улыбке. — Ваш план сработал? Джон в недоумении приподнял бровь, словно не в силах поверить в то, что кто-то смеет в нем сомневаться. — Конечно. Они успели провернуть все за те несколько минут, что священник произносил витиеватую речь и предавал меня анафеме. На одной только несчастной дочери старосты не было лица — наверное, я в самом деле ей приглянулся, хотя до этого мы едва перекинулись парой слов. Потом они подожгли поленья — и весь мой интерес тут же испарился, как будто сгорел вместе с деревом. Я успел заскучать, пока дрова охватывались пламенем, и толпа недоумевающе зашепталась, не понимая, почему я не кричу и не молю о пощаде. Обидно было только за сгоревшую любимую рубашку. Тогда я едва дождался, когда пламя начнет идти на убыль, но теперь по сей день вспоминаю испуганные лица тех, кто увидел меня целым и невредимым. В меня пытались даже бросать вилы, — самодовольно похвастался Джон. — Но это было уже неинтересно — и я просто улетел, подпалив на прощание их церковь. Вот вроде бы и конец истории. Заслушавшийся, сбитый с толку Питер моргнул и нахмурился, но вскоре его лоб разгладился, а губы изогнулись в довольной улыбке. — Все хорошо, что хорошо кончается, — заявил он и снова потерся щекой о запястье. Джон принялся выводить пальцами круги на его плече. — И я рад, что так повезло именно тебе. Иначе… -–он запнулся, силясь подобрать правильные слова. — Все не сложилось бы так, как сложилось. — И тебя не было бы здесь сейчас, со мной, — беззлобно поддразнил Джон, и Питер неожиданно для самого себя смутился. — Я был бы с тобой там, — он многозначительно кивнул вверх, на бесстрастные звезды. — Как предателя короны меня в лучшем случае ждала плаха. Джон снова устремил взгляд ввысь. В ночном мраке его глаза казались миниатюрными копиями небосклона — черные, глубокие, в них отражались звездные карты и ярко горели искорки отзвучавшего веселья, сменяющиеся задумчивостью и почти забытьем. Словно его сознание незаметно покинуло тело и отправилось в далекие края, погрузилось в воспоминания, уснуло, потухло, а он так и остался здесь — неведомо где, в эпицентре ничего, среди бесконечных соленых вод и полного штиля, в сердце спокойствия и скуки. Его рука разжалась и бессильно обмякла на плече, взгляд бесцельно бродил по небу, изредка падая на мачту, и на дне его зрачков Питер почти видел, как бесновалась стихия, пытаясь поглотить очередную невинную жертву, преданную ее правосудию. — А что было потом? — спросил Питер и удивился тому, как громко прозвучал в тишине его голос. — После того, как «Фантастик» покинул ту враждебную деревню? Выдернутый из воспоминаний Джон сдвинул к переносице брови, задумчиво покусал нижнюю губу и вдруг хитро прищурился, после чего сжал коленями узкие бедра Питера, с легкостью перекатился и оказался сверху, склонившись так низко, что его дыхание щекотало скулы, а волосы — кожу. — А потом, — прошептал он, и от этого шепота у Питера пересохло в горле, — мы подобрали одаренного мальчишку, предателя, беглеца, почти приговоренного к смерти за измену своей стране, который долгое время находится на нашем борту и совершенно безвозмездно путешествует по миру. Интересно, почему мы еще не отдали его на растерзание акулам? — Может быть, потому, что кое-кто из Четверки от этого мальчишки без ума? — сглотнув волнение, самонадеянно предположил Питер. Джон нарочито поколебался, наконец, согласился: — Может быть. И, окончательно сократив дистанцию между ними, прижался к его губам. Шипения, с которым невысокие волны разбивались о грубые доски, той ночью больше никто не слышал.