ἐπιτιμία

— Я пришел исполнить обещанное. Никакого «капитан» или «сэр» на конце. Вошедший в сумеречную каюту Спок обращается не по уставу. Минули сутки с тех пор, как его первый офицер сложил с себя полномочия и обрядился в одежды самообмана, отречения, бегства, а Кирк до сих пор не мог поверить в то, что вот этого лжеидеалиста, этого дезертира он, не выдав себя, не изменившись в лице, согласился переправить на Новый Вулкан для самозаклания. Только бы и сейчас разыграть все правильно.... Спок бесшумно проходит вглубь каюты и замирает напротив рабочего места занявшего ее человека. Скорее соприсутствующий, чем сопричастный, он безмолвствует и ждет. Ждет вспышки и того, что капитан, одна рука которого обманчиво расслабленно возлежит на ручке кресла, а пальцы второй судорожно впились в соседний подлокотник, примется его отговаривать. Начнет оспаривать принятое решение. Возьмется доказывать неправоту и запальчиво оскорблять, называя изменником и трусом. Вулканец изначально предвидел это и потому переступил порог подготовленным. Он имел в запасе контраргумент на каждый из четырнадцати потенциальных доводов Кирка. Он спрогнозировал пять сценариев возможных диверсий со стороны вышестоящего офицера и знал, как пресечь каждый. Но вот чего он не просчитал, так это того, что капитан без колебаний и единого слова против подпишет стандартные сутки назад его заявление об отставке. Так, словно это не прозвучало для него новостью. Словно он ждал чего-то подобного уже давно. Допущенная ошибка атрибуции застала Спока врасплох. Он не был готов к столкновению с таким поведенческим паттерном тогда и уже тем более не был готов услышать сейчас: — Я разобьюсь об тебя, да? Сидящий перед ним человек изрекает это со спокойствием обреченности, которое ведомо лишь безнадежно отчаявшимся. Абсурдно и нелогично, но перед внутренним взором вулканца вдруг возникает на полной скорости срывающийся в пропасть «корвет», сминаемый дном каньона... Эта визуальная ассоциация — она не его. Спок глядит в бедовые глаза восьмилетнего вихрастого лихача и наращивает щиты, осознавая всю тщетность этой затеи в тот момент, когда ощущает, как поднявшаяся со дна ущелья ударная волна опаляет лицо, а пороша из песка, несущая агонию искореженного металла, забивает дыхание… Вулканец понимает, что может быть лишь одно объяснение тому, почему даже без мелдинга сквозь его заслоны просачивается эхо чужого опыта, но иррационально предпочитает не проверять свою догадку. А двадцатисемилетний Джим смотрит на остановившегося напротив него отступника остановившимися глазами. Смотрит, как на уплывающую в иллюминаторе Землю... Как на утекающий сквозь пальцы песок канувшего Вулкана... Как на прыжок в отвесную вертикаль вдоль буровой вышки навстречу предчувствию не достигнуть, не предотвратить, не успеть… Споку приходится напомнить себе, что слепки этих эмоций и отголоски мыслей — не его. И человек перед ним — не его тоже. А даже сделай он его своим... — Это все равно не изменит моего решения. — Раздевайся. Спок, уже переодевшийся во что-то длинное, глухое и ритуальное, так похожее на земные монашеские одеяния, безучастно разоблачается и предстает перед Кирком абсолютно обнаженным. В Джима, который едва было безжалостно не расхохотался на этот выбор буквальной трактовки отданного приказа, словно чем-то плеснуло, когда образ Спока вторгся в него. Трехмерный. Четкий. Совершенный. И именно сейчас, когда на кону стояло все и голову нужно было во что бы то ни стало сохранять холодной, собственная кровь предавала и сжигала его. И он знал, что пламя уже поднялось к его глазам: нестерпимо блестящим, вбирающим Спока всего целиком и все никак не могущим насытить ненаедный взор его обликом. Хотя, возможно, он ошибался, и его горячность сейчас сыграет на руку как никогда. Потому что даже нагой, его бывший помощник стоит завернутый в щиты, будто в саван. Недосягаемый. Неприкасаемый. Нездешний. И все прочие «не», которых Джиму никогда не обороть, потому что под эту непроницаемую обшивку не процарапаться, как ни бейся за него с ним же. В корабельной ночи их разделяет стол, разделяет пропасть размером с войд и решение Спока пройти Колинар. За его плечами нерушимая логика. За его спиной неумолимые парсеки пустоты в обзорном окне. И незыблемая орбита Нового Вулкана, куда они прибыли с час назад. Его солнце выбирает именно эту минуту, чтобы пробиться сквозь заслоняющий ее тяжелый силуэт красной планеты и распуститься по дуге холодным белым сиянием — как раз над макушкой Спока, создавая нимб. Святый Боже. Есть какая-то вселенская ирония в том, как мироздание обставляет их последние часы вдвоем. Как оно обставляет Джима. Снова. Кирк запрокидывает голову и горько клокочет горлом. Вулканец вздрагивает. Смех, эта изощренная волновая пытка, достигает его беззащитной кожи и резонирует об нее, истязая каждый оголенный нерв. Будущий послушник не понимает, отчего ему хочется вцепиться в это открытое горло зубами. Он еще старательнее укрепляет ментальные барьеры и отстраненно констатирует, что те трещат по швам, когда ощущает терпнущий на языке голод и привкус меди из-за прокушенной губы. Спок переглатывает. — Неплохой отвлекающий маневр, коммандер. Отдаю вам должное: вы всегда были блистательным тактиком, — смех капитана обрывается так же внезапно, как и начался. — Дальше, — коротко и беспощадно командует Джим. — Ты помнишь уговор. Второй раз за сутки внутренности обливает холодом, потому что вулканец понимает, что велит ему снять человек, с чем расстаться. Это было единственное условие, которое поставил ему Кирк: он отпускает своего первого офицера на Новый Вулкан пройти Колинар до истечения пятилетней миссии в обмен на то, что тот единственный раз покажется ему «без экранов». И дело даже не в том, что Кирк решился сыграть грязно, потребовав откупа по всем меркам немыслимого. Дело в том, что Спок согласился. Потому ли, что хотел для себя такого наказания и такой расплаты. Или же его влекло желание преступно заполучить напоследок что-то, что он сможет унести в свое одиночество, пусть его эмоциональная память и будет хранить отсветы краденого огня ровно до момента входа в Храм. Что бы ни двигало им тогда — сейчас оно в полный голос повелевало забыться, уступить зову тысячелетий, той досуракской поре, когда еще не было ни разума, ни мук, ни сомнений, а лишь нерассуждающая радость узнавания и истовая правота завещанности... Спок уходит взглядом в себя и делает глубокий вдох, готовясь опустить щиты. — Нет, стой. Я сам. Вулканец распахивает глаза почти в изумлении. Капитан, порывисто вскочивший из кресла, подступает близко, так близко — как всегда, атакуя своей беспрецедентной яркостью, бескомпромиссностью, дерзостью. Всей поверхностью кожи Спок улавливает исходящие от него вибрации отчаянной решимости, шального азарта, палящей жажды и подо всем этим — неизбывной тоски и чего-то еще, что не удается распознать сразу, но он все равно силится это сделать, против воли упиваясь каждым оттенком чувств непоследовательнейшего из людей. — Всегда хотелось самому раздеть тебя... до самой сути. Слова прикасаются физической лаской, и в ответ по заслонам пробегает отклик — как искра статического электричества по ткани. Вулканец впервые видит собственные ментальные барьеры глазами Джима. Это полупрозрачная, похожая на силовое поле оболочка одеяний, в которые он закутан с головы до пят. Она потрескивает токовыми разрядами, гаснущими в сумраке и стекающими к его ногам, стоит хозяину каюты задеть гостя словом, жестом, взглядом. Кирк отчетливо визуализирует молнию на воображаемых покровах, а затем медленно, глядя в глаза, тянет за нее — и полы щитов послушно расходятся под его рукой. Спока продирает ознобом. Пси-нулевое существо только что нейтрализовало экранирующую его защиту, чего в принципе человек сделать не мог. Откуда, откуда у землянина такая баснословная власть над ним? «А разве не сам ты наделил его этой властью?» — спросила золотая струна внутри голосом Джима. Голосом, который отчего-то всегда управлял им лучше, чем гневный отцовский окрик или нежный материнский зов... Джим не разводит полотно щитов в стороны. Он просто смотрит в Спока донага, заставляя пережить и этот момент хрупкого равновесия: когда щиты еще на нем, но уже не спасают, и, нет, не огнистые чувства Джима устремляются в разлом, чтобы тревожной искристой лаской ожечь незащищенное нутро. Спок ощущает, как что-то рвется наружу из него самого, навстречу человеку. Вулканец пораженчески прикрывает глаза, чтобы оставить между ними хотя бы эту преграду. Да только что толку? Можно не смотреть на солнце, но все равно чувствовать, как свет падает на кожу... Надежда. Кирк избегал ее манких посулов все эти месяцы, но теперь она вернулась, сегодня, чтобы или сокрушить их обоих, или стать явью. И потому Джим цепко вглядывается в Спока и ловит в его лице малейшие приметы того, что можно было бы счесть за предвестие благополучного исхода. И если этот трепет плоти и крови — ложное свидетельство, то что тогда истина? От сдержанности и бесстрастности вулканца не осталось и следа. Уязвимый, напуганный и не справляющийся с натиском эмоций Спок прекрасен. С этим гибельным изломом сведенных, будто от боли, бровей. С дрожащими веками, под которыми мечется неутоленный и переполненный чувством взгляд темнющих глаз. С таким не пуританским изгибом обычно сжатых в неприступную линию губ, с которых сейчас срывается: — Пожалуйста, Джим... Спок ощущает себя терранским моллюском со вскрытой панцирной скорлупой. Ему хочется сбросить оболочку. Ему хочется зарастить брешь. И эта расщепленность ощущений из-за наполовину снятых-наполовину поднятых щитов, двойственность порывов и противоречивость конфликтующих импульсов сводит с ума... А Кирк — Кирк ликует от этой капитуляции под напором чувств и того, как голос его бывшего офицера, обычно ровный и лишенный интонаций, беспомощно надламывается на его — Джима — имени. Такого Спока хотелось топить в чувственных переживаниях и запытывать удовольствием, исторгая из него признания, клятвы, всхлипы… Но сильнее всего хотелось изодрать эту броню в клочья и никогда больше не дать в нее облечься. Рука Джима почти рвет с плеча и так расползающуюся ткань щитов. Но, уже начав движение, он нечеловеческим усилием воли останавливает себя, удерживая от того, чтобы не совершить этого последнего насилия, как бы жгуче ему ни хотелось наказать Спока за его решение, разоблачить и заставить увидеть, каков он на самом деле подо всеми этими слоями отрицания. — Посмотри на меня, — вулканец с трудом фокусирует на нем взгляд, и Джиму через силу удается продолжить, потому что от глаз Спока сейчас можно рехнуться. — Дальше — это прыжок веры, и я не стану принуждать к нему. Забудь, что я говорил. Решаешь ты. Честное предупреждение. И даже в какой-то мере этичное. Вулканец бы оценил его нравственную составляющую, когда бы ось тела не прошивало электричеством всякий раз, как голос человека оглаживал его сквозь расщеп. И когда бы капитан не был капитаном, а варианты выбора, которые он предоставлял, не оборачивались на просвет тонким расчетом гениально срежиссированной манипуляции. Спок не обманывается на этот счет и не питает иллюзий в отношении Кирка в целом. Он смотрит в него и ясно видит, что его ждет. Бешеная гульба торнадо по кукурузным полям и хаос эгоцентричных грозовых всполохов над провалами в беспокойно-синюю глубину, лукаво выдающую себя за мелководье. Мертвые светлячки на обломках отцовского звездолета и зев черной дыры вины на месте, где раньше пребывала Ни'Вар, — точный двойник голосящей в нем самом раны. В беспорядке закатившиеся под консоль яблоки цвета греха и неуправляемая энтропия на сверхзвуковой под вызывающе громкий бит из динамиков. А еще нестабильные выбросы протуберанцев и свет. Благодатный и страшный. От которого можно прозреть или ослепнуть. Если бы вулканцам был свойственен фатализм, Спок бы предположил, что точка принятия решения, в которую стянулось это мгновение, вовсе таковой не была. Все было предрешено с самого начала. Так или иначе он бы все равно очутился в этой ночи, рядом с этим человеком, лишающим его последних ориентиров. Он поводит плечами, с которых спадает покрывало щитов, и открыто встречает опрокидывающий вихревой шквал, суть которого составляет Джеймс Тиберий Кирк. Эмоции Джима сметают его и отбрасывают к переборке даже раньше, чем тот совершает хоть какое-то движение. Спок врезается в стену спиной, где его настигают руки и губы Кирка. Чужие и свои чувства набрасываются на него голодно. Без пощады. Карая за отступничество и за подавление их власти. И Спок покорно принимает казнь за казнью, сгорая на уготованном ему костре, зная заведомо, что только этим он не откупится. И тогда его разум решается прибегнуть к последнему средству... ...Напрасно Кирк ожидал, что губы вулканца будут холодными и неуступчивыми. Когда Спок неожиданно ответил ему, случилось так, будто раскрылись невидимые двери, впуская свет. Яркий, непостижимый в своей иноязычности и в то же время узнанный, он хлынул в каюту и наводнил ее своим золотым присутствием. Динамичный разум Джима мгновенно переводит сложный энергетический код этого свечения в понятные ему земные образы, и вот, в полумраке окружающего пространства, омытый световыми волнами мир… ...переливается свежим травяным блеском у крыльца часовни... ...бликует влажным глянцем на сбрызнутых солнцем ступенях... ...радужно дробится в каплях дождя, пойманных новорожденной паутиной между дощатыми ставнями, и преломляется в высоком витражном куполе, рассыпающем под сводами несметные стрелы мерцающих золотом лучей... Алтарный, сакральный свет помещает фигуру Джима в центр и занавешивает от него все сущее, потому что он есть альфа и есть омега, начало и конец, вопрос и ответ, слитые воедино. Свет купает его в обожании, поклоняется и служит ему, но… не верит. Завеса из эфемерных, но неодолимых лучей не пускает из круга, не дает испить из чаши причастия, чтобы, поделив боль на двоих, соединиться мыслью и дотронуться ею до чего-то большего, чем пространство, чего-то куда могущественнее, чем время и чем все, что Кирк знал до этого. Живых пульсирующих лучей, пронизывающих собор сознания, мириады, но Джим как-то угадывает, что из этой занавеси ему нужен лишь один. Лаская Спока, дотрагиваясь до истинного тела — его души — он ищет вслепую, то бережно, то торопливо перебирая тонкие вибрирующие нити. Благодаря феноменальному везению и тому похожему на ясновидение чутью, которое спасало его столько раз, пальцы находят и задевают струну, которая звучит по-другому, потому что Спок в его руках сейчас звучит по-другому — совсем беспомощно, совсем доверчиво и обреченно. Мятежно-далекая и бесконечно близкая трепещущая нить, которую телепатия вулканца пытается спрятать от него среди тысяч других в сотканной из света занавеси, выдает себя тем, что избегает его и тут же ластится, тянется к человеку и отпрядывает. Ускользая, она словно хочет быть пойманной, и Джим подавляет первоначальный порыв ухватить ее конец, присвоить, сжать в горсти и ни за что не выпускать до скончания времен. Потому что Спок нарочно провоцирует его именно на это и потому, что Кирк догадывается: так он схватит пустоту. Тогда человек опускает руку и без слов спрашивает у лучащейся вышины: «Научи, как удержать тебя, не удерживая? Подскажи, как унять твою боль и прогнать мертвых? И как, как сделать так, чтобы ты поверил, что ты был и есть для меня всегда?» То свет ответил ему или на помощь Кирку поднялось что-то, чего он и не подозревал в себе, но теперь он точно знал, что нужно делать и знал, что сумеет. Более не рассуждая, имеет ли он право на этот дар, Джим подносит к свету раскрытую ладонь, и заветный луч сам спускается на нее, скользя по линии жизни. Ведомый исключительно наитием, Кирк мысленно трансформирует светоносную нить в тонкий золотистый ободок, и тот послушно облегает его безымянный палец. Тиснения сокровенной вулканской вязи на нем не разобрать, и пусть. Зато человек знает, как заявить о своей принадлежности на универсальном языке, и делает так, чтобы между ним и тем, кому он присягнул, не осталось ни преград, ни недосказанности или ощущения раздельного бытия. Перемешав их со Споком дыхания, Кирк соединяет их устьями тел, переплавляя боль в наслаждение. Откровение от обладания переживается как падение, как уход в штопор по сужающейся орбите и в то же время взлет. Оно раскручивается раскаленными квазарами вожделения, страхует на виражах блуждающими фотонами нежности, чтобы тут же подстегнуть захлестом жадных прикосновений и увести на новый сумасшедший виток… Нарастает, ширится, разгоняется до протозвезд, вспыхивающих в крови, пока не разрешается разделенным на двоих телесным, почти сиамским чувством ослепительного единения… ...Кирк парит на локтях и любуется простертым под ним, опьяненным Споком. И не веря тому, как не верит человек в счастливое избавление тогда, когда крушения было не избежать, он забирает его потрясенное лицо в ладони, отводит со лба влажные пряди и просит признать становление связи не только по терранским традициям: — Скажи наше слово? Я как будто знаю его, но не могу уловить всех смыслов. Не дается. Споку нечем закрыться от Джима. Единственное, над чем он еще властен и чем может оградить того от беспощадной истины, — это молчание. И он выбирает хранить его. Тогда ласки Джима становятся прихотливее, слаще. Вулканец изнемогает под ними и давится стонами, но не издает ни звука, продолжая упорствовать, и тогда Кирк размыкает связь их тел. Запредельный ужас утраты, которым полыхнул в ответ Спок, отозвался в Джиме тысячекратно, но он напомнил себе, что лежало на чаше весов, и потому попытался склонить ее в свою сторону еще раз, когда склонился над Споком и попросил, тронув губами ресницы: — Просто скажи. ...Мир кругом пульсирует, как камера огромного обнажившегося сердца. Вулканец слушает его, но слышит лишь ток собственной крови, заглушающей сейчас даже непрестанный нутряной вой сонма оборванных жизней. Быть может, это неприемлемо, чувствовать свое сердце лишь тогда, когда прикасаешься к другому. Чувствовать так, словно оно одно на двоих или их и вовсе два — по одному в каждом ухе. Но впервые за долгое время вместо ада под ногами разверзаются бездны света и совсем другие огненные реки. Вот только моста через них все равно нет, и тем отчаяннее Спок цепляется за своего палача. Снедаемый ненасытным удовольствием, он ощущает, как алчные эмоции пирующего Джима рвут его на части, отворяя вены и выпуская бегущее по ним желание жить-гореть-чувствовать. Заставляя кровь, и без того воспламененную, вскипать, а не найдя опоры, срываться в какое-то сладостное никуда. Реальность пенится, размывается и лихорадочно оплавляется по контуру, запекаясь на коже ожогами поцелуев и укусов. Вулканцу кажется, будто он падает в исполинскую топку, но было что-то неправильное в том, чтобы падать одному — и он увлекает человека за собою. Жесткий настил палубы толкается в лопатки, а следом жаркое тело Джима накрывает его собою, и залпы света вновь врываются в кровь. А дальше — дальше была парализующая хватка эмоций, против которой Спок уже ничего не мог. Был напор бедер и руки, беспризорные, везде. И еще неведомое ощущение жизни: она прибывала и прибывала, ее можно было потрогать, будто она являла собой нечто осязаемое, как осязаема сейчас для Джима нить уз, которую он все же распознал, как бы Спок ни укрывал ее в своем разуме. Мгновение, когда Кирк интуитивно, не имея к тому способностей, соединил их на ментальном уровне воедино, Спок ощутил как конец и свершение. Врачующее чувство целостности и обретенного родства оказалось куда сильнее его, оказалось всепобеждающим. От него нельзя было уйти, оно пронизывало разум и душу, не встречая никакого сопротивления... Казалось бы, еще не поздно, и можно, можно было вырвать конец нити у Джима из рук, разъять их надвое — смычка уз, упрочненная единственной пока близостью, была совсем еще юной, а потому уязвимой и хрупкой... Вулканец не идет на это преступление. Но совершает деяние куда более страшное: сознавая, что не имеет на это никакого права ни по земным, ни по вулканским законам, он благоговейно подносит ладонь человека к губам и целует его окольцованное сердце, а после переплетает их пальцы и мысли, утверждая слияние и замыкая связь. В эту самую минуту Спок дышал светом, выбирал свет и древнюю правоту света, пусть и понимал, что наутро неминуемо предаст его. Но пока он был не один: над ним всходило лицо Джима, меж пальцами которого вновь занимался священный огонь, прославляющий здесь и сейчас, без оглядки на завтра… ...Споку делается страшно лишь раз, когда Кирк замирает и отодвигается, оставив его томиться от ощущения пустоты. И в ту же секунду мир как будто блекнет, скудеет, а после и вовсе накреняется к безднам. В мгновение, когда Джим был особенно жесток, заклиная и вырывая у него то, что и так было его по праву. Вулканец запирает соразмерное Вселенной слово в себе, запечатывает его суть глубоко внутри, куда человеку не добраться, не подозревая, что Кирк все равно сумеет извлечь и расшифровать тайнопись начертанного на изнанке их судеб на самом пике обоюдоострого удовольствия... А пока вновь подведенный человеком к краю, Спок повисает над хмельной пропастью, и лишь прихоть Джима удерживает его от падения. Вулканец ожидает, что Кирк расцепит их переплетенные пальцы — его эго взыщет с него за упрямство, потребует мести, побудит дать ему сорваться в знойную высь в одиночку. Тот лишь мягко качает головой и усмехается — тепло и задорно. А после, не разнимая рук, беспечно сталкивает с обрыва их обоих… *** Здесь нет хаоса, нет бурь. Только пресное безветрие земли, давшей прибежище уцелевшим, неживые остовы скальных хребтов да костяное безмолвие на дне ущелий, поросшее колючими стеблями. Чаши перед храмом на горе Селейя курятся горькими дымами, и в неподвижном воздухе их сизые столбы стоят по ушедшим, не колеблясь. Будто свечи. Спок смотрит вверх. Туда, где на вершине его ждут матриарх, жрецы и предел, за которым животворную золотую нить и черную неисцелимую боль — неутихающую, неизмеримую, несмолкаемо кричащую из его крови легионом в одночасье сгинувших голосов — упокоят сон и смерть. На их место придут кристальная ясность разума и непогрешимая правота логики. Придут удовлетворение от выплаченного осиротевшему вулканскому народу долга и тишина, тишина, тишина... Тени мертвецов, которых Спок носит с собой, обступают обрывистую тропу, когда он разувается у подножия и начинает восхождение, а режущие травы под его ногами окрашиваются в зеленое… —...да чтоб теб..! Серь… езн..? Брань капитана, раздавшаяся где-то у виска, разлаживает всю торжественность восшествия. Спок оступается — и несколько камней тяжело срываются вниз. Отзвук их ступенчатого падения накладывается на дискретный, упрямо нарастающий внутри его разума гул. —...лько не говори, что ты там ступа...шь по ножам, коммандер... Спок совсем не по-вулкански встряхивает головой и неверяще вслушивается в себя: там, в глубинах внутреннего космоса, золотая нить раскачивается, искрит и идет зыбью, будто высоковольтный провод под током. По его магистрали неумело, на ходу учась, с ним пытается связаться Джим, голос которого то пропадает словно из-за помех, то прорывается, неуклонно набирая устойчивость и силу: — ...поверить не могу, что пробился! Хоть бы показал напоследок, как пользоваться этим телепатическим «коммутатором»... Нет, не глуши меня! Хочу чувствовать тебя, пока могу. T’hy’la... Спок запинается в шаге об брошенное ему под ноги слово и то, что стоит за ним: огромное, светозарное, нерасторжимое… Оно заступает дорогу, оно вздымается ветром, горячо прижимает к земле и упруго выталкивает в небо, заставляя балансировать на самом краю осыпи в поисках крыла. Вулканец раскидывает руки в стороны не то в попытке обрести равновесие, не то в порыве обнять распинающий его голос, всаживающий в спину еще и: — Думал, не считаю? Спок захлебывается взмывом боли, но не пережидает ее приступ. Мысленно отвечает по ставшему родственным эфиру: — Думал, пощадишь. А после закрывает глаза и вслепую одолевает крутую излучину тропы, взбегая вверх по склону с безрассудством канатоходца. Кажется, будто вулканец танцует... — Пощажу?! — контакт мгновенно раскаляется добела. Нить наливается яростным непримиримым светом, высекая окалины отчаянного гнева и бессилия достучаться. Связь ранит невозможностью быть услышанным, и все равно на том ее конце Джим не оставляет попыток дозваться. — Проклятье, ты сознаешь, что отказом от эмоций накажешь за наличие чувств нас обоих? Понимаешь, что эмоционально убьешь меня такого, какого видел и знаешь сейчас? — Эмоциональный шантаж — не самая продуктивная техника. — А ты бы не пошел на него? Окажись я на твоем месте? Кирк транслирует ему последние минуты на корабле. С так и не надетыми щитами, невероятный в своей естественности Спок стоит на платформе, дожидаясь отправки на планету. Он видит открытые лица и сердца людей, пришедших попрощаться с ним в транспортаторную. И среди них капитана, улыбающегося, как на плаху... Как и тогда, мир вокруг снова сжимается в один центр, в эту улыбку... Вулканец плачет. — Господи, Спок, я думал, это я из нас двоих буду воспринимать вот эту нить между нами как поводок и рваться с нее, точно безумный. Но почему ты так ее видишь? Это ведь страховка над пропастью. Маяк. Проводник. Что угодно — только не путы. И я ни за что не употреблю эту связь тебе во вред. — А что, по-твоему, ты делаешь сейчас? Превращенная в петлю нить мешает идти и дышать. Спок задыхается и подкошенно падает на колени. Хрипит, но ползком, на четвереньках, упорно продолжает путь, отвоевывая себе каждый дюйм вверх по извиву осыпающейся кручи. Он поет. Мертвецы безмолвствуют. — Я сорву тебе прохождение Колинара, слышишь! Не оставлю ни на минуту, не дам покоя, не позволю сосредоточиться. Особенно теперь, когда я знаю, как тебя отвлечь. Восьмилетний Джим сдергивает с головы Спока терновый венок, затаптывает его ногами и расстреливает из фазера. Вулканец смеется. — Они мертвы, Спок. А мы — живы. Знал бы ты, насколько ты живой! Не дам тебе уничтожить себя этой епитимьей, особенно сейчас, когда я знаю, как ты горишь, как откликаешься. Хочешь наказать меня за Вулкан — разорви эту связь, но не порывай со всем миром! Вулканец рычит и огрызается, когда накат невыносимого удовольствия выламывает его тело дугой. Сведенные сладкой судорогой пальцы скребут по земле и чертят «Trashu», загоняя каменную крошку себе под ногти… В ответ узел лишь затягивается сильнее. Человек не сдается. Он посылает за вулканцем протуберанцы и смерчи. Светлячков и зарницы. Когда и они возвращаются ни с чем, его мучитель наконец отступается и выпускает золотую узду из рук, издав горлом какой-то страшный, придушенный сип. А после, словно в последний раз дотронувшись до скул вулканца, скрытого челкой лба и запекшихся губ взглядом, Кирк на негнущихся ногах направляется к двери, уводящей вон из его разума, и покидает его пределы. Враз. Будто погаснув. Нити вен перестают заполошно дергать сердце, натяжение в разуме ослабевает, а в сознании воцаряется жданный покой. Гулкий и стылый. Спок пошатываясь поднимается с колен и распрямляется. По оглушенной связи тихо струится покаянная горечь и несвойственное натуре Джима скорбное и мудрое принятие. — Я все равно буду ждать тебя, — говорят ему усмиренные светочи. — С чем бы ты ни вернулся, — вторят укрощенные вихри. — Потому что тебе есть, куда возвращаться. Просто знай это. Вулканец застывает у достигнутых ступеней Храма и стоит там, прямой и неподвижный, оцепенелую вечность. Поднимает глаза на Т’Пау. И выше — запрокинув голову, он находит невидимую в свете дня точку «Энтерпрайз» на орбите. А после срывается взглядом вниз, на бурые каменистые пустоши. Кивает чему-то своему. ...И делает шаг.