Ночь любима многими, и бесчисленных же людей страшит. Что есть тому причиной? Быть может, глаза, что не зрят в мире, лишённом солнечного света? Или причина — загадочная тишина, заполняющая собой всё?
Едва ли кто-то, кроме самых самовлюблённых и горделивых глупцов решится дать ответ. Скорее, отведут глаза, да стыдливо промолчат, в отчаянии пряча в глубинах разума те жуткие тени, что плясали в тёмных углах каждый вечер. Кто пожелает признаться в своей трусости? Наивно-детской, но такой настоящей?
Устало скрипят под босыми ногами старые доски веранды, источенные насекомыми и холодными дождями. Тихо шуршит плед, в который неловко кутается маленькая фигурка.
Что пытаются разглядеть среди деревьев чистые, подобно водам горных ручьев глаза? Неизвестно.
Звёзды уже рассыпались по тёмному полотну небес, они прекрасны, но не в силах разогнать мрак, расползшийся по земле, заполонивший пространство, и лениво клубящийся между молодых елей.
Судорожный вздох взрезает густое безмолвие, окутавшее домишко, стоящий в печальном одиночестве, вдали от людских жилищ.
Кричит ночная птица, хлопает крыльями оглушительно громко. Есть что-то зловещее в её зычном кличе.
Предупреждение ли это, зов, или же вовсе ничего не значащий шум, что лишь попусту сотрясает воздух, однако его довольно, чтобы замершая, подобно статуе, встрепенулась, и с пронзительным визгом петель захлопнула за собой рассохшуюся дверь.
Шелестят под тусклым светом ночника страницы романа. Мелькают жизни, страсти, и истинные чувства, крася румянцем нежные щёки.
Время идёт, неумолимо отсчитываемое узорными стрелками старомодных часов, столь неуместных в своей грузной основательности среди ярких диванных подушечек, грубо сколоченного стола и пыльных занавесок.
Тяжело дышит дом, поскрипывая, постанывая, и беспрестанно вздыхая.
Дыхание же одинокого создания легко и спокойно. Кутаясь в одеяло, на застиранных простынях, погружена в мирный сон, тёплый и безмятежный, мягкий как сахарная вата.
В полутьме девичьей комнатки несколько тесно. Неподвижен вторженец, молчалив, бесстрастен. Потолок здесь низкий, потому изогнулся он, как больное дерево, заполоняя спальню. Тянутся искорёженными ветками его руки, растопыриваются трупно-бледные пальцы.
Как паук, расставив суставчатые конечности, движется неловко, неохотно, будто забыв, каково это. Трещат хрящи, поклацывают сочленения.
Извиваются клочья живого сумрака жадными щупальцами, сочатся из гротескного подобия тела, ползут вперёд.
Алчно приникают к беззащитной девушке. Скользят по телу, лезут под одежду, стаскивают прочь одеяло, вздёргивая девушку в воздух, как марионетку на ниточках.
Пульсирует тьма, свиваясь плотным коконом вокруг неё. С душераздирающим скрежетом дёргается вперёд паукоподобное чудище, перебирая ногами-лапами, руками-ветвями, сгущается живой мрак отвратительными червями щупалец.
Они присасываются к коже, проникают внутрь, сквозь малейшие поры. Ледяной яд отравляет человеческую плоть, разъедает изнутри, выплавляя из неё нечто новое, чуждое этому миру.
Трепещут ресницы, бешено вращаются глазные яблоки под крепко зажмуренными веками. Бессвязное бормотание и тихие вскрики срываются с пересохших губ. Мелко дрожит девушка, сплошь увитая мерзкими отростками.
Бьётся в судорогах, извивается, насколько позволяет крепкая хватка тугих щупалец, и жалобно скулит.
Распахнулись глаза, покрасневшие, расфокусированные, слепо мечутся, не в силах разглядеть монстра, нависшего над нею. Жалостливые мольбы звенят безграничным отчаянием в бессердечной ночи.
Скрипя закостенелым от непривычной подвижности телом, подбирается мерзкая тварь всё ближе.
Ослепляющая боль корёжит тело и разум, сводит её с ума, отнимая последние крупицы осознанности. Душераздирающий крик, переисполненный боли резко обрывается, и теперь ночной птице вторит лишь хрип.
Это последняя ночь.
В так и не закрывшихся глазах застыло страдание, последние слова так и не оказались сказаны.
Обескровленную, лёгкую как пёрышко, покинули её смертоносные щупальца, мягко опустив в бледные лапы, тотчас прижавшие бедняжку к тощему туловищу, смердящему тленом.
Минуты тянулись за минутами. Тягостные, удушающие. Пока, наконец, не дрогнули девичьи пальчики.
На глазах менялся её облик. Побелело личико, всё глубже запали глаза, и без того изящная фигура стала болезненно хрупкой.
Звякнули на щиколотках и запястьях браслеты с колокольчиками. Слезла клочьями одежда, и бледный туман окутал тело, укрывая голубоватой вуалью беззащитную наготу.
Мигнули глаза, побледневшие, обесцветившиеся, и долгожданный вдох наконец наполнил её лёгкие воздухом.
— Кто ты? — розовые губы едва шевельнулись, произведя на свет прелестнейший звук, что был достоин воспевания в веках.
Он просыпался стеклянным бисером на грубые доски, воспарил легкокрылой птицей в небеса, и взвился сладким дымом к потолку.
«Твой муж».
Если бы кто-то знал, скольких усилий стоило демону удержать нежную душу своими ледяными пальцами! Как непросто оказалось срастить её с отторгающим его силы телом! И как нескончаемо больно было слышать её крики каждую ночь.
Однако, нельзя получить ничего не отдав, и потому цена была уплачена.
— Ах, вот оно как, — бледная, едва различимая тень улыбки тронула усталое личико, и тёплая ладонь ласково легла на отвратительную имитацию лица монстра. Бездарную имитацию, надо заметить. Вместо пусть и самой искажённой, непропорциональной физиономии была лишь рама с туго натянутым белым холстом, на котором не прорисовали ни глаз, ни носа, и лишь иногда распахивалась отвратительная пасть, полная острых игл зубов.
***
В глубине леса, обыкновенно в сумерках, безликая тень продолжает подстерегать своих жертв, предвкушая жуткую игру, охоту, что непременно увенчается успехом.
Завершится кровавым пиром, или пустым весельем, в котором разворочённую груду мяса насадят на острую ветвь и развесят по кустам гирлянды требухи.
Но в том же лесу можно встретить и совершенно прелестное создание. Дева в голубом скользит меж деревьев легко и непринуждённо, звеня колокольцами на браслетах, окружённая стайкой сияющих в полумраке мотыльков, подобно королеве в компании верных фрейлин.
Неприкаянно бродит эта ночная фея, преисполненная печали, что отступает лишь во время таких прогулок.
Её воспоминания бледны, обрывочны и неуловимы. Затёрты и смазаны как угольный набросок.
То и дело раздаётся волшебная трель, затихает, и слышится вновь. Краткая, она летит вперёд, всё дальше и дальше, искажаемая эхом, чтобы превратиться в леденящий душу шёпот.
Поёт королева, вслушиваясь в нарушенную тишину, ждёт ответа. Но даже птицы не отзываются на этот клич.
Позволь сказать тебе, мой друг, одну простую истину:
Столкнуться ежели придётся тебе с безликим, и участь решена, но если фею повстречаешь, уж никогда ты вновь не взглянешь на человечьих дочерей, ведь позабыть ты не сумеешь её прекрасного лица.
Но если улыбнётся тебе удача, и заметишь чудовище, что держит фею на руках, то срывайся на бег, несись прочь, покуда не рухнешь без сил, пока не сбежишь из проклятой чащи, ибо лишь так спасёшь свою жалкую жизнь.
Сладкоголосая дева сдержит монстра, уведёт чудовище, упросит своего супруга, что не в силах ей отказать.
Подобно Персефоне, она набросит незримые оковы на бледные лапы, и птичьим щебетом отвлечёт грозного охотника.
Ведь перестав быть человеком, она не утратила своей милосердной души, а монстр… что же монстр? Он спрячет когти и оскал, но лишь на время, пока его богиня не отведёт свой взгляд.
