молитва идущего в никуда

Дилюк целует его, как в первый раз: мягким, осторожным прикосновением к уголку губ, прежде чем отстраниться, — и лицо у него такое же пунцовое, как волосы. Его губы сухие и слегка потрескавшиеся; Кэйа чувствует резкий вкус мяты в чужом дыхании, и это — то, как сильно Дилюк старается, — вызывает почти тошнотворное чувство умиления. То, как нежны его руки, когда он расстегивает рубашку Кэйи и касается обнаженной кожи, будто соски Кэйи и мягкие линии мышц живота стали его новообретенными объектами поклонения. Долгое время он ничего не делает, только смотрит на Кэйю широко распахнутыми глазами, что Кэйа силится не принимать за восхищение. Не принимать за любовь, потому что любовью Дилюка должен быть кто-то его положения, кто-то того заслуживающий — возможно, наследник знатной семьи или ученый из Сумеру, который мог бы на трех языках поведать Дилюку, насколько тот совершенный, прекрасный, теплый и добрый по отношению даже к такому человеку, как Кэйа. Кэйа, который пытается не вздрагивать, когда Дилюк оставляет нежные поцелуи на линии челюсти и вниз по шее, который чувствует тепло рук Дилюка на своей талии и давит мгновенную мысль о том, что он в ловушке, в других руках, в другое время и в другом месте... (— Это он? Рука на талии напрягается и обжигает призрачным клеймом, пометившим его как собственность рыцарей Фавония. Капитан разведки смеется волчьим смехом, и в голосе его сквозит ненавистная Кэйе гордость, потому что чем тут гордиться? — Да, это он, — говорит капитан. — Разве он не изысканный? Поздоровайся, Альберих. Капитан никогда не называет его по имени, когда он делает это. В приличной компании он говорит "Альберих", и это самое доброе, что можно от него услышать. "Шлюха" звучит гораздо чаще, и, как кажется Кэйе, нравится капитану больше остального — когда Кэйа возвращается по темным коридорам штаба в его кабинет, и карман растрепанной формы оттягивает клочок с зашифрованным посланием, капитан гладит его по голове в грубой имитации отеческой любви и говорит: "Хорошая работа, как и ожидалось от почетной шлюхи Рыцарей Фавония". Он ожидает, что Кэйа скажет спасибо, и Кэйа говорит, сдерживая острую боль унижения и покалывание кожи в тех местах, где его касались омерзительные руки незнакомцев. В иные ночи, когда Кэйе очень, очень везет, капитан отпускает его сразу после дешифровки послания, не удостаивая даже взглядом. Но чаще — гораздо чаще — полутемный кабинет напоминает Кэйе разверзнутую пасть хищника, захлопывающуюся в тот момент, когда за его спиной закрывается тяжелая деревянная дверь, и Кэйа смиряется с тем, что его снова съедят без остатка и, удовлетворившись, выплюнут обратно. С каждым разом от него остается все меньше и меньше. Каждый раз Кэйа соскабливает остатки себя изнутри, чтобы в освободившейся пустоте дать место стыду, боли и унижению, не позволяя им вырваться наружу, чтобы весь мир не узнал. Чтобы не узнал Дилюк. Простое знание того, что происходит в ночи, когда Кэйа, извиняясь, выходит на патруль далеко за городские стены, убило бы его — сломало бы так, как не ломало Кэйю, бросая его в кошмары, по сравнению с которыми меркла даже память о далекой родине и ужасных созданиях, бродящих по ее обедневшей земле. Его отец думал, что здесь, в Тейвате, он будет защищен от чудовищ. Отец ошибался. Капитан изливает свое семя в Кэйю, добавляя еще больше беспорядка к уже существующему, потому что Кэйе было приказано направляться в штаб сразу после того, как задание было выполнено, а опоздание, как он узнал на своем горьком опыте, неизменно наказывалось так, что Кэйе становилось все тяжелее встать к утреннему построению и притворяться, что его тело не болит в бóльших местах, чем он может сосчитать. Так будет лучше, думает он, когда капитан хлопает его по заднице, запрещая капать жидкостью на ковер. По крайней мере, этот позор будет нести только он, по крайней мере эта зараза, вязкая и темная, как смола, не коснется Дилюка и не запятнает его так, как она запятнала Кэйю. В конце концов, он — тень ослепляющего света Дилюка, — может проглотить эту боль целиком, может нести эту тьму в своем почерневшем сердце. Так будет лучше для Дилюка. Ради Дилюка...) — Кэйа, — говорит Дилюк. — Ты в порядке? Ты так напряжен... ты хочешь, чтобы я остановился? Кэйа моргает. Запоздало он осознает, как сильно сжаты его челюсти и как напряжена линия позвоночника — тело готовится к боли, хотя мозг знает, что ее не будет и быть не может, потому что он рядом с Дилюком, а Дилюк — олицетворение безопасности. Тепло Дилюка еще ни разу его не обожгло. — Я в порядке, — отвечает он почти машинально. — Не останавливайся, Дилюк, пожалуйста. Лицо Дилюка темнеет, и внутренности Кэйи скручиваются в тревожном ощущении подступающей неудачи. Поэтому Кэйа целует его, обхватывая ладонями щеки, вдыхая принадлежащий только Дилюку аромат мяты и горящего костра, и тихо стонет в чужие губы. Он не особо опытен в поцелуях — большинство его... клиентов, похоже, имеют что-то против этого уровня близости, воспринимая его как нечто чистое и священное, приберегаемое для любимой супруги, ожидающей в любимом доме. Кэйа не возлюбленный, и его не целуют — он теплая используемая дырка, податливое тело, становящееся таковым под тяжестью облаком нависающих над ним угроз. Нет, одергивает он себя. Он не позволит воспоминаниям о тех ночах, всегда обитающих где-то на поверхности его сознания, разрушить это — эту близость, которую Дилюк так старается сделать совершенной. Когда сегодня утром он спросил Кэйю, не хочет ли тот провести остаток выходных в поместье, при этом яростно краснея, Кэйа уже знал, что сказать "нет" он не сможет. В момент, когда они садятся на нетронутую кровать Дилюка, пахнущую солнцем и чистым бельем, Кэйа обещает, что подарит Дилюку нежность, какой никогда не одаривали его. И когда Дилюк целует его в ответ — все с той же мягкой робостью, — ничего, кроме него, уже не имеет значения, — его задыхающихся стонов, трепещущих ресниц, касающихся щек Кэйи, твердости, зажатой между их телами. — Ох, — произносит Дилюк после того, как они расстаются, деля одни заполошные вздохи на двоих. Румянец подкрадывается к кончикам его ушей, когда Дилюк с застенчивым удивлением и распахнутыми широко, как блюдца, глазами смотрит на бугорок в своих брюках. — Эм... — начинает он, явно не зная, что делать дальше, и поглядывает на все еще запечатанный бутылек с ароматическим маслом у кровати, будто ожидает, что тот даст ему ответы на все вопросы. Кэйа уверен: для Дилюка происходящее в новинку, но это нормально. В конце концов, Кэйе хватит опыта за них двоих. — Позволь мне... — говорит он, расстегивая брюки Дилюка. Его мужское достоинство, уже наполовину твердое, пульсирует в руке Кэйи — оно прекрасно, как и все в Дилюке. Кэйа гладит его по всей длине, наслаждаясь тем, как при каждом прикосновении Дилюк дрожит и стонет так громко, что Кэйа вновь радуется пустующему сегодня поместью. Возможно, Дилюк спланировал и это — дал Аделинде и остальным слугам выходной, пока мастер Крепус в отъезде в Фонтейне, чтобы весь дом был предоставлен только им двоим. Как очаровательно идеально, и разве такой хорошо выполненный план не заслуживает награды? Кэйа заправляет прядь волос за ухо, опускаясь ниже, чтобы взять в рот — он не большой поклонник ощущения члена во рту, всегда такого слишком большого и слишком грубого, что на глазах вечно выступали слезы, пока он давился им, но Кэйа знает, что Дилюк будет с ним нежным. Дилюк не станет зажимать ему нос и смеяться, пока Кэйа будет трястись от нехватки воздуха, чтобы отпустить только тогда, когда он окажется на грани обморока, как это любит делать торговец оружием из Лиюэ; он не станет давить на голову Кэйи и удерживать его, так что член упрется в стенку горла, пока он будет пытаться не сопротивляться, потому что сопротивление делает все только хуже. Так что все в порядке, если это Дилюк. Все в порядке, если он сможет сделать Дилюку приятно. Но вместо этого Дилюк отползает назад, в замешательстве глядя на Кэйю. Его глаза все еще широко раскрыты. — Кай..? Что ты делаешь? Кэйа не понимает его замешательства — с его точки зрения, все кажется довольно очевидным. — Я хочу отсосать тебе, — просто отвечает он. — О, я... — Дилюк сглатывает, — я надеялся, что мы могли бы просто... Я хочу, чтобы тебе тоже было хорошо, Кай, так что... Он замолкает, глядя на штаны Кэйи. И именно тогда Кэйа понимает, что у него не стоит — никогда не стояло, когда он занимался этим для Ордена. Его удовольствие никогда не имело значения. Смотря на Дилюка, Кэйа чувствует себя так, будто забыл что-то важное. — ...Может быть, я мог бы..? — Дилюк никогда раньше так ужасно не заикался, но взгляд его снова полон решимости, когда он тянется к штанам Кэйи. Он быстро расстегивает их, чтобы взять вялый член Кэйи в свою руку. Его прикосновение нежное, подушечка мозолистых пальцев легко касается чувствительной кожи, и Кэйа в самом деле стонет, когда Дилюк пытается погладить ее, неестественно, неловко и слишком сухо, и все же... — ...приятно, Люк, —говорит Кэйа, и на этот раз слова не выталкиваются из него приказом или угрозой. На этот раз он говорит всерьез, чувствуя, как под осторожными прикосновениями твердеет плоть. Это длится недолго — Кэйа скулит, когда Дилюк убирает руку и тянется к бутыльку с маслом, откупоривая его зубами. Дилюк выливает его себе на руку, и комната сразу же наполняется мягким цветочным ароматом. — Сколько ты потратил на эту бутылочку? — поддразнивает его Кэйа, наслаждаясь смущенным хмурым взглядом Дилюка. — Заткнись, я... это наш первый раз, в конце концов, я хочу сделать его... Он замолкает, и лицо его становится свекольно-красным. Конечно, Дилюк хочет сделать его идеальным, прекрасным, или любым из тысячи прилагательных, которые он узнал из романов и баллад бардов. Кэйа смеется над чужим взволнованным негодованием, хотя смех его стихает в ту же секунду, когда скользкая от масла рука Дилюка снова касается его, потирая их члены друг о друга. Вскоре Кэйа становится тверже, чем когда-либо на своей памяти. Дилюк всегда был немного горячее — тепло его ладони ощущается просто небесно, и трение члена Дилюка о его собственный вскоре превращает его вдохи в задыхающиеся стоны, когда он приподнимает бедра, упираясь в хватку Дилюка. — Дилюк, Дилюк... — повторяет он, сильнее сжимая чужие бедра, когда от ярких, как молнии, вспышек удовольствия сводит пальцы и дрожат коленки. Он никогда не чувствовал себя так хорошо... никто никогда раньше не делал ему так хорошо. — Ты такой красивый, Кай, такой прекрасный... Движения Дилюка становятся быстрее и беспорядочнее. Бедра под пальцами Кэйи напрягаются все сильнее, и Кэйа может сказать, что он вот-вот кончит, совсем скоро, вот так... — Дилюк, подожди, остановись... Дилюк останавливается немедленно. Это для Кэйи тоже ново — никто до Дилюка не заботился о его удовольствии и просьбах остановиться. Кэйа был товаром, который эти люди получали за необходимые данные: кусочек тела в обмен на кусочек информации. "Будь благодарен, что тебя вообще принимают в качестве оплаты", — сказал капитан однажды, когда шок и боль от всего этого вынудили Кэйю рыдать несколько бесконечно ужасных минут в его кабинете. — "Твое тело стоит гораздо меньше полученной информации". Кэйа и так все знает: даже если бы капитан не говорил ему об этом, Кэйа знает себе цену, и его цена — ничто. В конце концов, он живет одолженным временем и одолженной жизнью — отнимите у него опеку Рагнвиндров, снимите рыцарскую форму, и все, что остается, — испуганное дитя умирающей нации, обремененное долгом, выполнить который ему не суждено. Он ничего не стоит, и все же. Дилюк смотрит на него так, будто, если бы Кэйа внезапно сказал, что он не хочет, он бы кивнул и сказал что-то вроде: "я понимаю, конечно, я не хочу давить на тебя, Кэйа, я хочу, чтобы ты тоже получил удовольствие". Но вот в чем дело: Кэйа хочет. Впервые в жизни он хочет этого — контакта обнаженной кожи, простреливающего позвоночник удовольствия от движения их тел, голоса Дилюка, его выдохов и стонов, и того, как звучит его, Кэйи, имя из его уст. — Разве ты не хочешь... — Кэйа показывает руками грубый жест и наблюдает, как невозможно широко от возбуждения распахиваются глаза Дилюка, даже если он легонько хлопает его по руке, безмолвно прося перестать показывать. Кэйа снова смеется и хватает бутылек с маслом, чтобы подготовить себя к Дилюку. — Ты хочешь быть снизу, Кай? Или я? Я не возражаю, если ты захочешь, я могу... — Нет, — вырывается из его рта быстрее, чем Кэйа успевает подумать, и эта резкость удивляет даже его. Но он не может... он не может подвергнуть Дилюка боли проникновения, жгучей невыносимой заполненности. Нет. Он справится с болью; справлялся много раз до этого. Он знает, чего ожидать. Дилюк — нет. И одна только мысль о Дилюке, кричащем под ним от боли, мешает ему дышать — если он причинит боль Дилюку, если он причинит боль единственному человеку, который смотрит на него так, будто он чего-то стоит, будто он стоит всего, несмотря на правду, Кэйа знает, что не сможет простить себя. Никогда, он никогда себя не простит. — Я хочу... я хочу, чтобы ты был во мне, Дилюк, — говорит он, и щеки его пылают. Капитан научил его, как умолять, как просить о своей собственной боли так, будто ничего желаннее в его жизни не было. Это всегда работает; мужчины, с которыми Кэйа имел дело, все как один, ухмылялись и смотрели на него голодными глазами, потому что, если ты так славно умоляешь, как можно тебе отказать? Но Дилюк все еще смотрит на него, не двигаясь, несмотря на очевидное возбуждение. — Ты уверен, Кай? — Конечно, Люк. Тебе понравится, так что не волнуйся, хорошо? Теперь Дилюк хмурится. — Ты продолжаешь это говорить. — Что говорить? — Что мне понравится... но что насчет тебя, Кай? Я хочу, чтобы тебе тоже было хорошо... чтобы нам обоим было хорошо. Ох. — Мне, правда, нравится, Люк... ты так нежен со мной, это приятно. — Он не лжет, хотя его улыбка кажется хрупкой, как иней, потому что он не может позволить Дилюку узнать обо всем, иначе он... Кэйа вдыхает и улыбается, лаская головку члена Дилюка так, что тот содрогается всем телом от удовольствия. — Я хочу тебя во мне, Люк, пожалуйста..? ("Улыбайся и умоляй", — сказал ему капитан. — "В этом секрет твоей работы, Альберих".) Это работает, хотя Дилюк все еще смотрит на него так, будто не очень верит его словам. Он забирает бутылек из пальцев Кэйи и выливает на руку, кажется, четверть, прежде чем мягко развести ноги Кэйи и закинуть их себе на плечи с выражением глубокой сосредоточенности в глазах. — Люк? Что ты делаешь? — Мне нужно подготовить тебя к, гм... проникновению, — отвечает Дилюк, слегка заикаясь. — Иначе я сделаю тебе больно... я читал об этом в книге. Кэйе приходится сдерживать смех, потому что он знает, каково это — испытывать настоящую боль. И он знает, что Дилюк не способен сделать больно, даже если попытается. Но это — нерешительность Дилюка, его нежность, его неловкость, — все это кажется таким новым, что Кэйе хочется лелеять мимолетное тепло в своей груди, по ощущению слишком напоминающее счастье. — Хорошо, — произносит он и чувствует, как напрягаются ноги, когда покрытые маслом пальцы Дилюка касаются промежности и кружат вокруг дырочки, так мягко, что ему почти щекотно. Пальцы Дилюка входят в него с осторожной медлительностью — сначала один, потом, через несколько мучительных минут, пока Кэйа не убеждает Дилюка в том, что он готов для большего, — следующий. Пальцы вжимаются в тугие стенки, раздвигаются на манер ножниц, пока не задевают что-то, вызывающее в Кэйе такую внезапную яркую волну удовольствия, что он вздрагивает и ахает. — Люк..! — вскрикивает он, рефлекторно двигая бедрами навстречу Дилюку, ища больше этого удовольствия. Дилюк теперь улыбается — дерзкой, озорной улыбкой, — одной рукой придерживая бедро Кэйи, а пальцами второй снова надавливая на комок нервов внутри него. — Тебе нравится, Кай? Кэйа бормочет под нос проклятия, стуча пяткой по чужой спине, когда Дилюк задевает это место снова и снова, и каждый раз у Кэйи под веками вспыхивают звезды. Это приятно, это гораздо лучше всего, что Кэйа чувствовал когда-либо — его тело дрожит, прошиваемое тонкими иглами удовольствия, от чего голос превращается в череду стонов и бесконечного "Дилюк, Дилюк, Дилюк". Он скулит, когда Дилюк убирает пальцы, и стенки компульсивно сжимаются от внезапного ощущения пустоты. Дилюк покрывает член большой пригоршней масла, часть капает на простыни. Член Дилюка не самое большое, что Кэйа когда-либо принимал в себя, и он не выглядит гротескным, как у большинства мужчин. Он выглядит ровно так, как Кэйа представлял себе — красивый и идеальный, — и если достаточно постараться, возможно, он даже сможет убедить себя, что это его первый раз. Что все те ночи, все жестокие мужчины были лишь фрагментами кошмара, от которого ему наконец удалось проснуться. — Кэйа, — говорит Дилюк; его член упирается в вход Кэйи, а не толкается внутрь. — Можно? Ответ Кэйи — покачивание бедрами и задыхающееся, полувыстанное "да", и Дилюк толкается в него, медленно, дюйм за дюймом, пока не упирается косточками таза в изгиб задницы Кэйи. — Я внутри тебя, — со стоном произносит он, будто соединение их тел не что иное, как чудо. — Кэйа, Кай... как ты себя чувствуешь? — Полным, — выдыхает Кэйа. — Так хорошо, Люк... мне... мне не больно. Осознание приходит в тот момент, когда слова слетают с губ: ему не больно. Нет жгучей боли, которую Кэйа долго ассоциировал с проникновением; кишки не скручиваются от понимания, что внутри него что-то есть. Кэйа может только изумленно смотря вниз провести пальцами по торсу Дилюка, по полоске кожи над пахом и остановиться в месте, где соединяются их тела. Дилюк стонет, но не двигается — не станет двигаться, пока Кэйа его не попросит. Поэтому Кэйа просит. — Кэйа, Кэй... — удовольствие в голосе Дилюка разрывает слоги его имени надвое, когда Кэйа сжимается вокруг него, поглощая своим теплом. — Так хорошо, Kай... такой хороший, такой прекрасный... Дилюк целует его на каждом слове; целует всякий раз, когда мучительно медленно погружается глубоко в Кэйю. Он двигается неравномерно и временами неловко, но все это не имеет значения, потому что Дилюк находится внутри него, трахает его так нежно, что Кэйа наконец понимает, почему люди хотят этого — наслаждаются этим, этой ошеломляющей заполненностью и теплотой. Иногда Дилюк снова попадает по пучку нервов внутри него, заставляя Кэйю выгибаться на кровати, бессильного перед искрами, поднимающимися вверх по позвоночнику, и превращая его речь в беспорядочное "да да да Дилюк пожалуйста сделай так снова". Дилюк улыбается, целуя Кэйю в губы и между бровей, пока тело Кэйи содрогается от сносящего его приливной волной удовольствия. Но потом Дилюк останавливается, оставляя Кэйю скулить в растерянности, потому что он не понимает, почему Дилюк остановился, когда все было так хорошо, так совершенно, что он мог бы... — ...Кай, ты в порядке? Почему ты плачешь? Дилюк стирает влажный след с щеки Кэйи, смахивая собравшиеся на его ресницах слезы, как капельки росы. — Я не знаю, я... — влага в его голосе удивляет даже его самого, и Кэйа сглатывает внезапный комок в горле, пытаясь остановить слезы, ручейками бегущие по лицу. — Я счастлив. — Счастлив? — Да, я... я рад, что это ты, Дилюк. Дилюк снова краснеет. Его улыбка напоминает Кэйе первые лучи рассветного солнца, когда он с закрытыми глазами целует его так долго и глубоко, будто стремится украсть дыхание. Кэйя хочет вдохнуть Дилюка всего — солнечную улыбку, огненный румянец, молитву, которой кажется имя Кэйи на его устах. Хочет запомнить этот момент, это мимолетное счастье, трепещущее в груди, когда Дилюк шепчет ему на ухо: — Я люблю тебя, Кэйа. А затем он двигается, и с его губ срывается череда бесконечных похвал — такой красивый, Кэйа, хотел бы я, чтобы ты мог видеть себя. Я тоже рад, что это ты. Самый идеальный, самый хороший, мне так хорошо с тобой, Кай... От каждого слова у Кэйи сводит пальцы на ногах, и он только безмолвно ахает в ответ, не способный заговорить. Он отвечает действием — поцелуями, осыпающими лицо Дилюка, тем, как трепещет все внутри, потому что сейчас, когда между их телами не остается ни дюйма свободного пространства, он ощущает себя ближе к Селестии, чем когда-либо. Он может сказать, что Дилюк вот-вот кончит, когда его толчки становятся все более неистовыми и он обхватывает рукой член Кэйи, поглаживая его в том же ритмичном темпе. — Кай, я..! — Да, да, Люк, пожалуйста... Они изливаются одновременно: Дилюк внутрь Кэйи, Кэйа — ему в ладонь. Бескостный Дилюк падает на него сверху, и, тяжело дыша, прижимается к шее Кэйи, нежно целуя ее. Они оба липкие и грязные во многих отношениях, и Кэйа по опыту знает, что сперму внутри придется долго и неприятно убирать, но он не может найти в себе силы попросить Дилюка пошевелиться. — Спасибо, Кай, — бормочет Дилюк, целуя его в ключицу. — Это было... это было идеально. Это было идеально. Это было всем, о чем Кэйа даже не подозревал — наслаждением, нежностью, интимной полнотой внутри. Теперь он понимает, каким именно должен быть секс. Не должно быть болезненного унижения от того, что его берут, будто он вещь. Дилюк не взял его — он отдал себя Дилюку, так же, как Дилюк отдал себя ему — сокровищем, которым они одарили друг друга. Как было бы замечательно, думает Кэйа, если бы этот момент мог растянуться и в прошлое, и в будущее... если бы руки вокруг его талии всегда принадлежали Дилюку, вместе с его губами и нежными банальностями. Как он был бы счастлив тогда. — Нам нужно поскорее принять ванну, — говорит он Дилюку, начинающему задремывать. — Ммм, — бормочет Дилюк, прижимаясь крепче, притягивая его ближе, так что Кэйа ощущает своими ключицами трепет его ресниц. — Вот так идеально, Кай. Хочу побыть так еще немного. Как бы Кэйа хотел, чтобы этот момент не кончался. Но он закончится, разумеется. Счастье, идеальное сочетание их тел — все это маленькие послабления, которые не будут длиться вечно, потому что Дилюк — Рагнвиндр, благословленный самим Пиро Архонтом, самый молодой капитан кавалерии в истории Ордена Фавония, а Кэйа... почетная шлюха безбожное, лишенное сновидений дитя ничто. Он позволяет себе полежать так еще немного — в объятих и мягких волнах приближающегося сна. Руки Дилюка и его тело позади ощущаются как якорь, удерживающий его в несбыточной мечте о будущем, в котором счастье каждого из них станет полным и целым, потому что они будут вместе. Но они не будут. С приходом новой недели вернутся и обязанности Кэйи. Все станет так, как прежде — чужие руки заменят руки Дилюка, чужие насмешки будут эхом отдаваться в ушах Кэйи, напоминая ему о его месте. Дилюк вернется в свой блестящий новый кабинет, а Кэйа ускользнет в тень, не освещаемую его светом. Но он хочет позволить себе хотя бы это — маленькое эгоистичное, жалкое желание, — поэтому он обнимает Дилюка сильнее, задерживаясь в моменте, как автор, не желающий ставить точку в законченном предложении. В этом мимолетном, ослепляющем счастье от того, что когда он засыпает, Дилюк обнимает его в ответ.