***
Посадка проходит в абсолютно штатном режиме, оставляя время на то, чтобы привычно исследовать окружающий мир. Свистящий по фюзеляжу холодный воздух неподвижен сам по себе; нет и коварного бокового ветра, который способен заставить приземлиться абы как, наискосок, и потом рыскать туда-сюда, всеми силами прижимаясь к полосе и поспешно сбрасывая скорость. Когда заснеженное поле под ним сменяется таким же заснеженным лесом, он выпускает шасси. Воздух, до этого плавно обтекавший его со всех сторон, словно спотыкается на этом новом препятствии, тормозит его с неприятным свистом. Но не только из-за этого возникает ощущение внезапного изменения скорости. Внизу, с земли, его кто-то зовет — отчаянно, тоскливо, не по-человечески, не по-самолетному. «Птица!» — воет, плачет этот некто, умудряясь в одно мысленное слово вкладывать множество эмоций и оттенков. В нем просыпается научный интерес, его буквально тянет вниз, в лес — исследовать, узнать от и до новый, несомненно новый разумный вид, влезть в его разум, изучить до последнего мыслеобраза! Останавливает его лишь привычное, в фюзеляж, во все системы вбитое слово «нельзя». Нельзя отвлекаться, пока еще нельзя всецело передавать свою aliana пилоту — не раньше, чем он приземлится; потом и до нового взлета он будет практически свободен и волен в своих действиях — лишь бы «люди» не заметили.***
Едва коснувшись полосы, он позволяет себе отрешиться от реальности, полностью передает управление «человеку» и начинает методично копаться в недавних событиях. Он словно бы заново выпускает шасси и заново еле заметно содрогается от внезапно возросшего сопротивления воздуха — и оттого, что уловил мощный ментальный посыл, идущий снизу. Цепляясь за этот тоскливый зов, как за ориентир, он осторожно создает непрочную ментальную связь между собой и «зовущим». Не щадя мысленных сил, хоть и зная, что потом это аукнется ему длительным «оцепенением» на грани «спячки», он выстраивает себе ментальный образ, в котором появится перед «зовущим». Гибкое тело, покрытое множеством волосков, четыре полноценные конечности и одна дополнительная, четко выраженная голова, на которой размещены основные органы чувств — он творит искомое по своим-чужим воспоминаниям, не слишком заботясь о том, как будет выглядеть результат; все равно при благоприятном стечении обстоятельств то существо даже не вспомнит, как выглядел его «собеседник». Когда «аватар» готов, он тщательно изучает его, вертит-крутит во все стороны, исследуя возможности нового импровизированного тела и с интересом отмечая, что его настоящая сущность все-таки проявилась в высоком содержании металла в волосяном покрове да в привычных негнущихся крыльях, что растут из его спины в стороны. Они все так же функциональны, но двигателей или даже намека на них у него нет, что заставляет задаваться вполне логичным вопросом — как же он полетит? Впрочем, едва ли он сможет позволить себе полет — кажется, «зовущий», как и его сородичи, крыльев не имеет вовсе. А на примере «людей» он уже давно уяснил, что они не любят тех, кто не похож на них. Это правило вполне может распространяться и на новый разумный вид… …Когда он возвращается в реальность, чтобы оценить свое состояние перед началом мысленного контакта, солнце уже садится, выглядывая из-под темного снежного облака. За день его крылья и фюзеляж успели покрыться снегом, и он привычно запрещает себе резко поднять и опустить закрылки, чтобы хоть немного отряхнуться. Изнутри ощущается холод, причем совсем не такой, как на высоте. В полете выстужаются поверхности крыльев, хвоста, холодным становится и стекло фонаря — но все равно в кабине относительно тепло, а двигатели вовсю работают и потому тоже не остывают. Оставаясь же на земле в морозы, он промерзает насквозь, до последней гайки, до последней частицы стылого воздуха в кабине. «А потом опять экстренно прогревать будут», — позволяет он себе мрачную мысль перед тем, как скользнуть на другую грань реальности, насильно вернуть откуда его сможет лишь ментальное истощение. Мир перед ним становится зыбким и непрочным — недаром именно сюда, в «сны», регулярно уходят многие разумные и даже малоразумные существа. Он с легкостью оставляет позади свое «тело», перемещаясь в «аватар», и срывается на бег с максимальной возможной скоростью. И, пока его конечности дробно перестукивают по покрытию летного поля, он невольно удивляется, до чего твердым и бугристым оно кажется ему теперь. Ниточку связи он осязает на уровне, близком к физическому. Еще раньше, до перехода в «реальность снов», он, не щадя связь и разум существа напротив, разузнал частоту мозговых волн своего будущего «собеседника». Теперь же он настраивается на нее, отсекая другие сознания, могущие плавать поблизости, окончательно сосредотачивается на упругом натяжении связи и на собственных ритмичных движениях. Он мог бы изучить «зовущего» издалека, вскрыв, выпотрошив его разум. Но его куда больше интересует не конкретный индивид, а неизвестные разумные существа как таковые. И ради успеха ему придется ментально поприсутствовать в разуме «зовущего» — а, поскольку времени у него не так уж много, придется идти напролом, ломая и круша чужое сознание.***
Засыпает Щука с трудом, невзирая на то, что сегодня ее пустили в середину палатки, где теплее всего. Урчит пустой живот, раздражает сопение кого-то из воителей над ухом — и все же она проваливается в черную пустоту, в которой надоедливо позвякивает что-то твердое, да слышится чужое дыхание. …Темнота перед глазами медленно рассеивается, позволяя ей увидеть поросшую травой, будто в сезон Зеленых Листьев, поляну. Ей чудится чье-то присутствие в кустах напротив, но она не торопится узнавать, что такого ей подкинуло уставшее от непрекращающейся рутины сознание, лишь прижимается к земле, вдыхая запахи травы, влажной почвы, цветов… и крови. Этот отчетливый привкус на задней стенке нёба аж подбрасывает ее, заставляя понестись к кустам со всей возможной скоростью, сбивая дыхание — и одновременно удивляясь реалистичности сна. В озаренной луной зелени мелькает серебристо блестящая шерсть — Звездные предки? — Не беги, — слышится тихий приказ из кустов. Щука визжит, не заботясь о том, что у нее наверняка дыбом встала каждая шерстинка: — Кто ты, падаль?! — Падаль? — в голосе нет угрозы, только искреннее, как у котенка, непонимание пополам с раздражением. Кусты шелестят вновь, словно чужак поворачивается; Щука, определив источник звука, с коротким рыком выпускает когти и отталкивается для прыжка. Ей кажется, что тот странный кот, прячущийся в зарослях, даже меньше ее, а значит, его легко загнать в угол и узнать, кто он и что забыл в ее сне… …Внезапный удар выбивает у нее из легких весь воздух, перед глазами мелькает нечто ровное и такое же серебристо-блестящее, похожее на странной формы птичье крыло, о которое она и ударилась. Щука безвольно сползает в мягкую траву, пережидая звон в голове и слабость во всем теле. А над ней нависает странное существо с телом кота и негнущимися, как у настоящей Птицы, крыльями, смотрит янтарными глазами и, кажется, спрашивает настырно-резко: — Повреждения есть? — Ч-что? — хрипит часто моргающая в отчаянной попытке проснуться воительница. От кота-Птицы плескает почти ощутимой волной раздражения: — Ты повреждена? — о, Звезды, она просто тонет в этих янтарных глазах, будто и не на их обладателя только что кидалась, намереваясь впиться клыками в горло. — Нет, — грубовато отвечает она, поднимаясь кое-как на лапы и отмечая все новые и новые странности своего собеседника: некоторая неуклюжесть движений, как у еще не научившегося владеть своим телом котенка, жесткая короткая шерсть, отливающая серебром — и, конечно же, странные крылья, растущие прямо из спины, длинные и острые. В ней борются подозрительность и отчаянное желание просто вот так, без обиняков, узнать правду, потому что слишком уж где-то под сердцем скребется давнее желание свободы пополам с неудержимой любовью к Птицам. В результате вопрос получается с уступками обеим сторонам: — Откуда они у тебя? — она кивает на его крылья, которые продолжает бесцеремонно разглядывать — и словно от этого нескромного взгляда их передние кромки бесшумно загибаются вперед и вниз. Кот морщится, прижимает усы, в его желтых глазах закипает что-то опасное, и он буквально выплевывает, уже напрягаясь всем телом для прыжка: — Просто я таким проснулся. Щука не успевает среагировать, когда в один прыжок кот-Птица оказывается рядом, наваливается всем костлявым телом, опрокидывая ее в траву, и нависает сверху, закрывая крыльями лунный свет. Дернувшись на пробу в сторону, кошка натыкается взглядом на острейшие когти нового знакомого, теперь выпущенные, и несколько нервно сглатывает. В голове прокручиваются десятки вариантов развития событий, однако же кот-Птица с треском ломает их все, внезапно впиваясь зубами ей в плечо. Щука невольно вскрикивает — хоть это и сон, место укуса прошивает болью, а шерсть начинает пропитывать кровь. — Скажи мне! — рычит кот-Птица повелительно, и Щука тонет, тонет, тонет в его невероятных глазах, ощущая, как нарастает боль в плече и во всем теле. — Что я должна сказать?! — вырывается у нее панический возглас. Мир вокруг меркнет и словно бы вращается. Кажется, что ее голову зажали в тиски чужой воли — а впрочем, так и есть; и вот она, уже не в силах сдержать крик, бьется в судороге, не ведая, что именно в этот миг кот-Птица, он же в реальности МиГ-29, скрупулезно исследует ее мозг, перерывает воспоминания, извлекая из них лишь то, что ему нужно, и отбрасывая в пропасть забвения все остальное. Им движет исключительно научный интерес — он готов на многое лишь ради того, чтобы узнать о них, «котах», все — потом уже, если сочтет нужным, он распространит эту информацию среди таких же, как он, «неспящих». Все же есть свои плюсы в том, чтобы быть военным самолетом, а не каким-нибудь гражданским с хрупкой и нежной iliana; любой аэробус на его месте преспокойно пролетел бы мимо, не заметив зова. А если бы и заметил, никогда не решился бы на такое радикальное исследование «зовущего» — и упустил бы из виду тот факт, что разумных рас на Земле уже как минимум три!***
Наутро он возвращается в привычную реальность, оставляя «аватар» где-то там, на залитой чужой кровью поляне. Ментально он истощил себя до предела, до последней капли, и сейчас может только анализировать полученную информацию. О том, чтобы обратить внимание на свое состояние или на внешний мир, можно только мечтать — «оцепенение» все же догнало его. Остается надеяться, что он успеет восстановиться до вылета — негоже свой фюзеляж в полете оставлять под полный контроль пилота. Ладно хоть его затея не была бесполезной; он выяснил, что «коты» еще очень примитивны и не освоили даже письменность — то есть ближайшие несколько тысяч лет беспокоиться будет не о чем, серьезного соперника у «людей» не будет. …О том, что случилось с Щукой, он запрещает себе думать, будто она — еще один вражеский самолет, которому он на боевом вылете методично и основательно сокрушил разум, заставив «уснуть» навсегда.***
Следующим утром наконец пришедшая в сознание Щука не помнит, что происходило с ней ночью. Голову разрывает чудовищная боль, и воительница скулит от непонятной обиды и этой боли, словно малый котенок. Ее пихают в бок — мол, спать не мешай — и она, не осознавая ни себя, ни своих действий, вываливается из палатки в лагерь. Падает, трясет головой, будто в попытке заглушить бешеное биение крови в ушах, снова поднимается на дрожащие лапы и идет к выходу, провожаемая подозрительными взглядами соплеменников-«ранних пташек». Несмотря на то, что от ее разума остались одни ошметки, несмотря на то, что она не узнает никого из своих соплеменников, ее тянет все туда же — в сторону гнезда Птиц. И она дойдет туда любой ценой. Непонятно только, зачем — чтобы найти ту самую Птицу, изломавшую ей сознание, или чтобы перед скорой и неизбежной смертью — кот-Птица в своем немилосердном исследовании порушил и многие важные функции мозга — увидеть объекты своего давнего обожания вблизи. …Через несколько суток на взлетно-посадочной полосе аэропорта города N находят мертвую, истощенную кошку, лежащую на спине и даже после смерти будто глядящую на взлетающие самолеты.