1.
Ева вообще никого не собиралась рожать. Не рассматривала такую возможность даже в теории. Не то, чтобы у неё был подробный план собственной жизни, о нет. Она и до тридцати дожить не очень рассчитывала. Умереть от передоза во время мирового тура лет в двадцать семь – как-то так видела она яркий, хоть и преждевременный финал своей карьеры. Спарда всё перевернул с ног на голову. Почему-то ему вступило непременно увидеть свою женщину с их общим ребёнком на руках, иначе просто жизнь не в радость. Детей он практически ныныл – элегантно и стильно, как делал всё. Ева слишком любила этого демонического засранца, чтобы не повестись на его прочувствованные монологи о вечном одиночестве и о том, как вот именно теперь, впервые за две тысячи лет, он наконец-то встретил ту, с кем желает продолжить свой род, породить новую жизнь, общую для них обоих… вот на это всё, в общем. – Ладно, – в конце концов поддалась его вздохам и многозначительному молчанию Ева. – Я выношу тебе этого ребёнка, но на моих условиях. Спарда, после того как возлюбленная согласилась не уродовать его гордое легендарное имя, превращая то в «Спандекс», то в «Панду», был морально готов к чему угодно. – Это будет твой ребёнок, – предупредила Ева. – Ты о нём и заботься. Я, конечно, поучаствую, но без фанатизма. И если я хоть раз от тебя услышу упрёк в том, что я плохая мать, это будет сразу снос ебальника, а я пакую свои гитары и сваливаю. С концами. Кроме того, если я на репетиции, на концерте или в туре – то меня нет. Выкручивайся, как знаешь. Можешь сказать спиногрызу, что мамка сдохла, мне без разницы. Умилительный образ нежной матери с младенцем на руках перед внутренним взором Спарды несколько отдалился – но не поблек.***
Свои обещания она начала исполнять сразу – отыграла несколько концертов, со свойственной её пламенной энергичностью прыгая по сцене и, пока диафрагму не подпёрло растущим плодом, записала альбом, снявшись для обложки в вызывающем образе и с заметным беременным животом, из которого, благодаря ухищрениям художника, вылезал, прогрызая себе путь, жуткий окровавленный монстр. Альбом назывался «Демон внутри меня» и пользовался огромным успехом, как и одноимённая флагманская песня. Спарда находил всё это неотразимо очаровательным и сексуальным. Коллеги-музыканты из Евиной группы подарили будущей матери игрушечную электрогитару, мобиль с черепами и костями на колыбельку, страхолюдного плюшевого пса, радиоуправляемый вертолёт и слюнявчик с принтом «Мамина рок-звезда». Вертолёт Ева с удовольствием гоняла, пока не разбила во время попытки выполнить сложный маневр, на вертолёты вообще не рассчитанный. Беременность протекала удивительно спокойно, Ева прекрасно себя чувствовала, ведя привычный образ жизни, и только временно отказавшись от алкоголя. Можно даже сказать, что она почти не замечала своего изменившегося состояния – если бы не непрестанно вьющийся вокруг заботливый Спарда, который буквально не давал ей шагу ступить без поддержки, и этим жутко бесил, не раз и не два нарвавшись на резкое слово. Потом оказалось, что они ждут близнецов. – Да ты издеваешься! – сказала Ева невероятно довольному собой Спарде (ну как же, теперь ему светило увидеть любимую в нежном объятье аж с двумя детьми). – Я на одного-то еле согласилась! Тот успокаивающе развёл руками, как бы говоря, что такие эксцессы даже великий Тёмный рыцарь контролировать не в состоянии – хотя Ева всё-таки подозревала, что очень даже в состоянии и специально подсуетился, не надеясь когда-либо снова уговорить её на такую авантюру.***
В третьем триместре начался какой-то ад. Во-первых, Еву таки одолела одышка и прочие неизбежные физиологические неприятности, связанные с грядущим чудом рождения. Во-вторых, близнецы немилосердно пинались, как будто решили устроить бои без правил, не дожидаясь, пока их извлекут из материнской утробы. Спарда попытался утешить любимую тем, что детёныши многих демонических видов действительно сражаются друг с другом ещё до появления на свет и пожирают побеждённых, так что в итоге жизнь достаётся самому сильному, но Еву это почему-то совсем не утешило, она только швырнула в растерянного демона бутылкой из-под кисло-сладкого соуса и рявкнула: – А раньше ты сказать не мог, чертила херов?! Спарда кротко снёс поругание, поскольку знал за собой вину – он и впрямь придержал массу информации, которая могла бы отвратить Еву от его предложения, расскажи он всё заранее. До этого он никогда не заводил детей, по крайней мере, сознательно, так что понятия не имел, чего ждать. Смутные воспоминания о собственном детстве стали бы плохим подспорьем – в первую очередь потому, что Спарда всё-таки был высшим демоном самой чистейшей – или, исходя из контекста, самой темнейшей – воды, а сейчас в режиме ожидания находилось два причудливых гибрида. Ну и да. В-третьих. В-третьих, Еву запоздало накрыло внезапной пищевой избирательностью. Она неделями не могла есть ничего, кроме какого-нибудь странного сочетания продуктов: как-то почти десять дней питалась только сырым тестом, кисло-сладким соусом, клубникой и маринованными грибами, в другой раз – острой морковью по-корейски и дешёвой растворимой лапшой, которую трескала сухой. Всё остальное вызывало сильнейшую тошноту и будучи всё же впихнутым, тут же устремлялось на выход обратной дорогой. Время от времени её скручивало острым, необоримым желанием съесть или хотя бы пожевать что-то странное. Сырое мясо. Незастывший асфальт. Алоэ. Полу-расплавленную резину… Как-то Спарда неделю охотился на любых подвернувшихся демонов, потому что Ева не могла объяснить, что ей нужно и дико психовала, и он таскал ей когти, рога, чешую, внутренности и разноцветные сферы, терпеливо объясняя, что из этого ей безопасно жевать, а что можно только нюхать, пока в итоге опытным путём они не установили, что всё это время запрос был на демоническую лимфу. Когда Ева вдруг начинала особо пристально и упоённо обнюхивать самого Спарду, он ощущал волнующую смесь лёгкой неуверенности и смирения.2.
Роды были тяжёлыми, Еве несколько раз казалось, что она сейчас сдохнет. После она ещё долго пребывала в недоумённой прострации и не хотела даже смотреть на то, что у неё получилось. Хватит, она и так намучилась. Рассуждения довольного, как слон, Спарды о близнецовых мифах, имманентном, трансцендентном, единстве и борьбе противоположностей она полностью пропускала мимо ушей, глядя в окно и пытаясь уложить в голове, что – всё. Теперь она – мать, и своей жизни у неё, скорее всего, не будет, а будут два полудемонических спиногрыза и ни минуты свободного времени. И всё это лет на восемнадцать – если повезёт. Потому что договорённости-то муж, конечно, не нарушит, но она сама по себе взрослый ответственный человек и не может просто забить. От осознания этого хотелось разом плакать, бухать и что-нибудь поджечь. Когда она очнулась, было уже поздно – у близнецов появились имена, вполне официально записанные в документы. – Что? Что, блядь?! Как ты их назвал? – взвыла Ева, перечитав трижды. – За что? Ты хочешь, чтоб они нас ненавидели? Ты понимаешь, что однажды они вырастут и придут к нам с вопросами? Учти, я тебя выгораживать не стану, папаша! Спарда недоумённо моргал красивыми глазами и искренне не понимал. Он очень любил человеческую культуру в целом и литературу в частности, и считал, что имена выбраны очень изящно. Хотя, были, конечно, и другие отличные варианты: например, Фауст и Мефистофель, Джекилл и Хайд… – Ладно, чёрт с тобой, – решила наконец Ева. – Вырастут – сами сменят. И выбросила идиотские имена сыновей из головы. В конце концов, в её собственном свидетельстве о рождении тоже не «Ева» было написано.***
Одной из очевидных проблем с близнецами была их абсолютная, невероятная внешняя схожесть. Ева сперва клеила на детей разноцветные стикеры, пластыри, потом привязывала к лодыжкам цветные ленточки, и всё это неплохо работало ровно до тех пор, пока быстрорастущие полудемонята не научились все знаки отличия срывать, а то и меняться ими. Данте свои чаще съедал или лепил на Вергилия, Вергилий свои прятал. В итоге Ева втихомолку подозревала, что как минимум несколько раз до тех пор, пока дети не научились сами себя осознавать и идентифицировать вслух, она их всё-таки перепутала, и, возможно, Данте – на самом деле Вергилий, а Вергилий – Данте. Её это не особо беспокоило, поскольку, даже любя сыновей, она всё равно считала их имена отстойными и не сомневалась, что парни их сменят, как только смогут, а может и раньше – Данте-то точно придумает себе крутую кличку. На самом деле, близнецов действительно перепутали, но чётное число раз, так что Данте так и остался Данте, а Вергилий – Вергилием.***
Первые месяца два младенцы страшно нервничали и принимались плакать, стоило счастливому отцу даже просто подойти к ним, когда они не спят. Спарда относился к этому совершенно спокойно, объясняя, что это, вероятно, генетическая память демонических поколений подсказывает им, что всё, что крупнее тебя и при этом не твоя мамочка, скорее всего, попытается тебя сожрать. Ева, чрезвычайно недовольная невозможностью переложить часть обязанностей на мужа без того, чтобы дом заполнил басовитый ор двух детских глоток, изо всех сил зовущих её на помощь, бессердечно «сселяла» детей с их отцом, заставляя с каждым днём понемногу сокращать расстояние и увеличивать время непрерывного пребывания рядом. Один из близнецов – возможно, Данте, но это не точно – сдался на десятой неделе и вместо того, чтобы заорать, начал искать у взявшего его на руки Спарды сосок. Спарда находчиво подсунул ему заготовленную заранее бутылочку. Второй ребёнок сопротивлялся дольше, но всё же вынужден был смириться. В конце концов, когда у няни был выходной, а Ева в послеродовом бандаже уезжала на репетицию, выбор оставался невелик. Спарда проявлял себя как ответственный родитель, но день ото дня росло в выражении его глаз какое-то невысказанное недоумение. На второй месяц он не выдержал и на прямой вопрос жены, чего он на детей глядит с такими сложным щами, честно признался: – Я не ожидал, что они так долго останутся в этой форме… – В смысле? – занервничала Ева. – Ты имеешь в виду, что в любой момент по дому начнут, сшибая стены, кататься два шипованных демонических панголина неизвестно ещё какой температуры? – Нет-нет! – поспешно заверил Тёмный рыцарь. – Поскольку они наполовину люди и к тому же были рождены в людском облике, полагаю, нахождение триггера займёт у них массу времени и потребует нешуточных усилий. Уж точно не будет случайным и машинальным. Но… они так медленно растут! Им уже больше тридцати дней, а они до сих пор не ходят и не хотят разговаривать. Я набросал примерный план наших будущих занятий, но, похоже, придётся многое пересмотреть… Ева глянула тот план – огромный свиток развернулся почти до пола. В три месяца там уже значились тренировки с боевым оружием, в полгода – диспуты по основам культурологии, а год предполагалось отметить небольшим семейным обходом известных зон повышенной демонической активности с зачисткой... Потом посмотрела в колыбель, где один из близнецов с блаженным видом пускал слюни, мусоля пятку другого, и вернула свиток грустному Спарде. – М-да, пересмотреть – это слабо сказано, – как могла деликатно заметила Ева. – Без обид, но они и игрушечные-то мечи ещё долго в руки взять не смогут. А в полгода у мелких хорошо если первый молочный зуб прорежется, один на двоих. – Думаешь, это у них надолго? – с интеллигентной тревогой спросил Спарда. – Это – то есть, человечность? Да навсегда, надеюсь! Схваченный за пятку ребёнок наконец заметил, что его конечность подверглась нападению, завертелся, нашёл рядом чужую ногу и деловито сунул в рот, образовав в колыбельке целомудренное младенческое «69». – Ёб твою мать, милота-то какая! – вздохнула Ева против воли. – Эх, надо фотоаппарат завести, такие моменты пропадают! Только представь, как мы сможем дразнить их, когда вырастут!***
Спарда её услышал, но понял как-то странно. Он пригласил своего знакомого художника, пишущего в традиционной манере, и дальше им всем пришлось битых два месяца отчаянно маневрировать, встраиваясь в довольно плотное расписание Евы, чтобы выделить нужное число часов на позирование для семейного портрета. Сама идея казалась несколько ретардской, но так мило, по-спардовски ретардской, что Ева не нашла в себе сил отказать, и даже напялила платье типа «под старину», чтоб соответствовать стилистике будущего полотна, и отложила очередную покраску волос. К тому же, чёрт подери, она отлично знала, как люто плющит Спарду от вида её с детьми в мирной обстановке. Пусть ему хоть картина со стены светит путеводной звездой, раз уж живая жена не особо домашняя попалась. Близнецы, на диво, довольно спокойно отнеслись к необходимости время от времени терпеть рядом незнакомца, который пялится на них, выглядывая из-за холста на подрамнике. К счастью, переодевать детей в кружевные сорочки не потребовалось – уж на это художнику должно было хватить воображения. Еву же идиотское позирование – в век видео- и фотосъёмки! – несмотря ни на какие благие намерения, задолбало так, что, как только портрет был закончен, она предупредила, что в следующий раз такие острые ощущения согласна пережить не раньше, чем лет через семь. Спарда с подозрительно довольным видом согласился – наверное уже придумывал антураж для следующего семейного портрета – чего ещё ждать от этого фетишиста.***
3.
Можно сказать, первые полгода прошли довольно спокойно. С точки зрения человеческой медицины, близнецы были золотыми, экстра-подарочными младенцами – никогда ничем не болели, даже коликами не мучились, всё время бодрствования сохраняли похвальную энергичность, а спали крепко и подолгу. На этом фоне некоторую капризность в выборе компании (Данте широко улыбался, тянулся и «шёл на ручки» к любому оказавшемуся рядом взрослому, но Вергилий явно предпочитал маму, на худой конец – папу, посторонних стеснялся, прятал лицо и надувался, даже когда его брала на руки отлично знакомая няня) и прикорма (Вергилий благовоспитанно ел всё предложенное, а вот Данте плевался кашей, рыбой, большей частью овощей и фруктов, делая исключение только для мяса) можно было пережить. Еву немного напрягало (хотя и забавляло), что Спарда, кажется, так и не поверил полностью, что его сыновья могут быть такими же несмышлёнными, как нормальные человеческие младенцы, и время от времени пытался разговаривать с ними, объясняя свои запреты или выговаривая за недостойное поведение, будто они могли его понять. Он часто читал детям вслух, и вовсе не детские сказки, иногда даже делая паузы, словно давая слушателям шанс высказать своё мнение и вступить в диспут. Хорошо хоть, его не смущало и не злило, когда они этой возможностью закономерно не пользовались. Зато в качестве побочного эффекта удалось выяснить, что Данте лучше всего засыпает под малую прозу Кафки, а Вергилий без ума от «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» и готов слушать её десятки раз подряд на любых языках.***
Поползли дети, не дожидаясь пяти месяцев – сначала Вергилий, потом, глядя на него, и Данте. Вергилий предпочитал совершать короткие целенаправленные рейды к интересующим его объектам, а Данте, кажется, носился туда-сюда просто ради самого процесса, и, конечно, чтобы проверить, куда это ползёт брат и не надо ли ему тоже туда. Вместе с активным передвижением пришло время первых травм. Тут оба близнеца были хороши – они постоянно во что-то врезались, бодали и роняли на себя предметы мебели (иногда намеренно), подбирали и мусолили неподходящие объекты. Однажды Данте довольно долго пытался грызть отсутствующими зубами предварительно скинутый на пол кухонный нож, причём ни боль, ни текущая кровь его не останавливали – он обиженно похныкивал, но продолжал. Ева пришла на рёв Вергилия и чуть не поседела прямо на месте: Данте лежал на спине, обеими руками прижимая к себе нож, вогнанный, как показалось шокированной матери, чуть ли не в глотку, и вертел головой, сжимая клинок дёснами, так что видно было, как расходятся под лезвием мягкие губы. Нержавейку, лицо ребёнка, всё вокруг обильно заливала кровь. На краю жуткой красной лужи сидел Вергилий и горько плакал, растирая глаза окровавленными кулачками. Так Ева выяснила, что у её детей определённо что-то не в порядке с болевым порогом (и, видимо, с инстинктом самосохранения, а то и с башкой), и что быстро заживают на них не только синяки и царапины – Данте перестал хныкать и начал смеяться и дёргать маму за волосы ещё до того, как она закончила стирать с него всю кровь, чтобы оценить повреждения (затянувшиеся прямо под её взглядом). Вечером, уложив детей, Ева молча выпила водки и сказала Спарде: – Это пиздец. Это такой пиздец. – Всё хорошо, – утешающе приобнял её Спарда. – Всё в порядке. – Ничего не в порядке. Один мой сын мазохист, как минимум! И чуть не самоубился прямо у меня на глазах! – Он просто исследует окружающий мир, – с умным видом объяснил Спарда. – Это благие порывы, я бы не стал их запрещать из-за такой мелочи, как мимолётная боль… Ева стукнула его по плечу. – Все дети суют руки в огонь, но обычно им хватает один раз обжечься! – Ну, – вынужден был признать Спарда. – Возможно наш Данте немного… медленнее всё усваивает. К тому же, он вполне прилично регенерирует, с учётом всего. Детёныши высших демонов до определённого возраста вообще практически неуязвимы – иначе нам не дожить до зрелости. – И что, ты тоже так делал? – вяло поинтересовалась Ева, с сомнением разглядывая бутылку. – О, я делал ещё и не так! – скромно улыбнулся Тёмный рыцарь. Ева вздохнула и налила себе ещё.***
Относительную уверенность какое-то время внушал тот факт, что несмотря на отлично освоенное ползание, ходить и подниматься по лестнице близнецы ещё не могли, так что достаточно было сделать максимально безопасным первый этаж и расслабиться. Так оставалось ровно до тех пор, пока Ева, поздно вернувшись с репетиции, не включила свет в холле и не обнаружила внезапно обоих своих предположительно не ходящих сыновей, в полном одиночестве сидящих на верхней ступеньке высокой лестницы, ведущей на второй этаж. На самом краешке. Точнее, это Вергилий сидел на краешке, а Данте, кажется, дремал, прислонившись к брату. Возможно методичное карабканье по ступеням утомило его больше. Ева с трудом подавила матерный вопль, одновременно призывавший Спарду (чья очередь была следить за сыновьями) и требовавший, чтобы дети оставались на месте. Резкий крик мог их испугать, и тогда… Увидев маму, Вергилий обрадовался, заулыбался и принялся изо всех сил махать ей рукой. Ева, чувствуя, как разливается по телу холод, опустила на пол чехол с гитарой и медленно и осторожно пошла к лестнице, намеренно спокойно говоря: – Да-да, я тоже рада тебя видеть… Давай-ка я сейчас к тебе поднимусь, ты, главное, сиди тихонько и никуда не уходи… Услышав её голос сквозь сон, Данте резко дёрнулся и пнул брата, выбивая из и без того хрупкого равновесия. Вергилий удивлённо вскрикнул и кубарем полетел по ступенькам вниз. Он был таким маленьким, а лестница – такой огромной. Казалось, он катится вниз целую вечность. Еве на самом деле показалось, что у неё сейчас натурально остановится сердце, и, может, оно и к лучшему – по крайней мере, не придётся смотреть… Вряд ли какая угодно прекрасная регенерация поможет, если свернуть шею. Вечность сжалась, как лопнувшая пружина. Ева одним прыжком оказалась у подножья лестницы, и Вергилий скатился к её ногам. Он потрясённо моргал, на широко распахнутых глазах навернулись слёзы, кровила разбитая губа, а сломанная лучевая кость порвала мышцы и кожу и теперь торчала наружу, как сахарная трубочка из вишнёвого пирожного – но он был жив. Ева бухнулась на колени, подложила под неудобно лежащую голову сына ладонь и громко позвала: – Спарда, мать твою! В ярко освещённом холле потемнело, откуда-то потянуло холодом, на верхней ступени лестницы мелькнула тень, и в следующую секунду рядом с Евой и Вергилием оказался немного помятый спросонок Спарда с Данте на руках. Данте, увидев вблизи брата, и поняв, что тот плачет, тут же насупился и заревел из детской солидарности. – Скорую вызывай, кретин! – рявкнула Ева и тут же ласково обратилась к Вергилию. – Не бойся, маленький, я с тобой. И твой папаша-идиот тоже тут, сейчас он позвонит врачам, они быстро приедут, и мы тебя починим… Вергилий доверчиво слушал её, время от времени посматривая на ревущего брата и порываясь то ли перевернуться, то ли сесть, так что Еве приходилось мягко его удерживать. Между тем Спарда отнёс Данте на диван, вернулся и присел по другую сторону от Вергилия. – Не нужно никуда звонить, – негромко произнёс Спарда. – Посмотри – уже всё в порядке. Он взял Вергилия за левую руку и показал Еве совершенно целое, хоть и окровавленное предплечье. – Ты должен был за ними следить! – прошипела Ева, изо всех сил стараясь удержаться от рвущегося с языка мата. Ей не хотелось, чтобы первым словом близнецов стало «Бля». Тем временем Данте скатился с дивана, поднялся на подгибающиеся ноги, держась за подлокотник и неуверенно поковылял к брату и родителям. Никто этого не заметил. – Признаться, я читал им и незаметно задремал, – сказал Спарда виновато – но даже и близко не так виновато, как, с точки зрения Евы, следовало бы. – Ты просто позволил им делать что угодно, думая, что потом, если что, замоешь кровь и, типа, всё в порядке! – Дорогая, ты слишком волнуешься за них, – увещевающее произнёс Спарда. – Наши дети не могут покалечиться так легко, как люди. Ничего страшного не случится, если они немного поранятся – как ещё им научиться избегать неприятных ощущений? – Так, знаешь что? – Ева подхватила Вергилия на руки и встала. – Я сегодня сплю с детьми. В этот момент Данте доковылял до неё и без малейших колебаний обхватил её ногу, икая после самозабвенного плача. Вергилий, моментально спрятавшийся за мамиными волосами, как только его подняли, захихикал, глядя на брата сверху вниз.***
4.
На самом деле Ева действительно приняла к сведению неоднократно продемонстрированную ей пугающую живучесть полудемонят и немного попустилась. Нужно было морально готовиться к будущему: близнецы наконец пошли, а точнее, побежали, и близок был день, когда они расширят территорию типичных для человеческих детёнышей попыток убиться в процессе познания мира далеко за границами особняка Спарды. – Ничего, ничего, – старательно успокаивала себя Ева. – Я тоже в детстве с гаража прыгала, и обошлось. Ногу только сломала разок и руку вывихнула. Пару раз. Спарда любовно гладил её по плечу и мудро удерживался от рассказов о том, откуда и куда он сам прыгал в детстве, а также какие это имело последствия.***
Где-то месяц после Большого Лестничного Происшествия близнецы не создавали новых поводов к массовому отмиранию нервных клеток своей матери. С топотом бегали по дому то друг за другом, то за имевшимся в доступе взрослым (при этом умудрились дважды уронить свою няню и один раз – Еву, Спарда оказался ловчее), путём проб и ошибок научились открывать двери с круглыми ручками, забираться на столы и ронять друг на друга шкафы. После этого всю крупную мебель в доме прикрепили к стенам. Спарда усердно подсовывал детям развивающие игрушки, предназначенные на возраст от года. Те их, в основном, пытались съесть, бросали на пол и друг в друга, иногда стучали одну игрушку об другую. Пока что их больше занимали «настоящие» вещи вроде щётки для обуви, ложки, папиной запонки или маминой гитары – вот с чем они готовы были упоённо играть, пока не отберут.***
Однажды случилось неслыханное – Спарда, обычно деликатно дававший жене полную свободу в её профессиональной сфере, позвонил на реп-точку и несколько взвинченным голосом попросил по возможности скорее прибыть домой. – Они… плачут, – пояснил он. – И не замолкают уже больше часа. Сухие, есть не желают, никаких ран нет, так что скорее всего, это попытка эмоционального шантажа. Я пытался объяснить им, что такое поведение неприемлемо, но они не прислушались. Возможно, ты сможешь их убедить… – Сейчас буду, – кратко ответила Ева. Не было смысла тратить время, в очередной раз растолковывая, что полугодовалые дети не договороспособны. Куда важнее было разобраться, почему довольно спокойные и регенерирующие похлеще ящеркиного хвоста полудемонята битый час плачут, не затыкаясь. «Плачут» оказалось преуменьшением. Они орали. Горестно и обижено, призывая на помощь и жалуясь на несправедливость. В унисон. Иногда один ненадолго замолкал, чтобы набраться сил, и тогда второй старался за двоих. Спарда раздражённо раскачивался в кресле-качалке и скверно делал вид, что читает, барабаня пальцами с отросшими от волнения когтями по обложке. – Наконец-то! – воскликнул он при виде жены. – Поговори с ними, меня они не слушают… Ева проследовала в детскую, где её встретили два красных от долгого ора опухших и зарёванных гремлина, в которых с некоторым трудом всё же можно было узнать ангельски-прелестных детишек, которых она оставляла на этом месте утром. – Ты им температуру смерил? – мрачно спросила Ева и, не дожидаясь ответа, проделала всё необходимое сама. От возмущения, а может, от её присутствия, дети примолкли и взяли паузу отдышаться. – …Нет, – после поражённого молчания ответил Спарда и осторожно заглянул в детскую. Злая, как Цербер Ева зыркнула на него и аккуратно заглянула в рот сперва одному демонёнку, потом второму. – У них зубы режутся, – сухо сообщила она наконец. Видно было, что сдерживается изо всех сил. – Это больно, чтоб ты знал. Очень. И вряд ли ваша хвалёная регенерация сильно помогает, учитывая, что зуб всё равно продолжает расти и травмировать десну, сколько бы та не зарастала. Отсюда воспаление, отсюда, мать твою ети, температура! Она замолчала, машинально погладила ближайшего ребёнка по мокрой от слёз мордашке. Второй ревниво захныкал, пришлось погладить и его. – Я не подумал об этом, – тихо произнёс Спарда. – Был слишком раздражён и… не подумал. Он привычно ожидал вспышки её гнева, но Ева только молча смотрела на него какое-то время. Потом довольно спокойно сказала: – Знаешь, я так тебя люблю, но ты такой невероятный кретин. Я сама хороша, но если из-за твоей тупой неспособности осознать, что наши дети – наполовину люди, что им может быть холодно и больно, с ними случится какой-то пиздец, я клянусь, я тебя уебу. И слова доброго пожалею, когда они вырастут и начнут спрашивать про папу. Спарда не знал, что сказать. Ева бросила на него ещё один мрачный взгляд и добавив: – Сегодня сплю здесь, – зашла в детскую, закрыв за собой дверь. Тёмный рыцарь немного посмотрел на прикреплённый к двери лист с рукописной надписью: «Детская комната Ада» и пошёл составлять список книг, необходимых, чтобы разобраться, что такое человеческие дети, и как с ними правильно обращаться. Во-первых, ему совершенно не нравилась тенденция, при которой любимая женщина уходит ночевать в другую комнату; во-вторых, он и впрямь сильно облажался и желал избежать повторения в дальнейшем.***
– Я хотел бы извиниться за своё поведение вчера, – торжественно сообщил Спарда утром, когда вымотанная бессонной ночью с капризничающими детьми Ева спустилась в кухню за кофе. – И от всего сердца заверить, что сделаю всё возможное… Ева поглядела на него так дико, будто он заговорил на иностранном языке. Спарда опытно подсунул ей большую кружку кофе по-венски. – Ладно, – сказала Ева, выпив половину, и потёрла лицо. – Запишешь бэк-вокал к «Миру в огне» и «Мятежу» и снимешься для обложки моего нового альбома. В демонической форме, естественно, иначе в чём смысл? Альбом хочу назвать «Мятежник», кстати. – О, – вежливо отреагировал Спарда. – Договорились. Теперь я хотел бы также извиниться перед детьми. Они должны знать, что беспокойство за свой ложно понимаемый родительский авторитет не помешает мне признать свою ошибку. – Не дури, они наконец-то уснули! – фыркнула Ева. – И всё равно ничего не поймут. Хочешь загладить вину – посиди с ними, пока Кэт не придёт. Через три часа намажь им дёсны этим, – она порылась в кармане и протянула мужу замученный тюбик. – Я попозже съезжу, куплю все нужные приблуды. – Долго это может продолжаться? – спросил Спарда, сжимая выданный ему тюбик, как маршальский жезл. – Ну, я читала, на один зуб по два месяца может уйти. А в общей сложности есть шанс наслаждаться представлением до трёх лет. Если волшебная демоническая природа как-то не поможет. Тёмный рыцарь завороженно уставился на жену, словно ожидая, что она вот-вот рассмеётся и скажет что-то вроде: «Ха-ха, надо же, купился!». Но Ева только похлопала его по плечу с видом боевого товарища и встала из-за стола. – Крепись, рано или поздно нас ждёт ещё и их переходный возраст. У демонов вообще бывает переходный возраст?.. В любом случае, я – спать. Спарда посмотрел ей вслед, потом перевёл взгляд на тюбик с обезболивающим гелем – и содрогнулся.***
К великой радости всего семейства, зубы у близнецов росли с нечеловеческой скоростью, и полностью укомплектовались уже через полгода довольно интенсивных страданий (за это время дети умудрились перегрызть, в попытках облегчить неприятные ощущения, чёртову уйму всего, включая любимые сапоги отца и шнур от забытой в гостиной электрогитары матери). Потому что были эти зубы острыми и треугольными, как у хищных рыб. Любящие родители единогласно решили, что это малая жертва, и не о чем тут жалеть. Возможно, знай они, что в три года их ждёт вторая волна смены молочных зубов на более человеческие, радость их была бы более мимолётна.***
5.
Одним из строгих правил, установленных Евой, был отсыпной после концерта, на время которого она считалась отсутствующей независимо от того, как сильно Данте жаждал показать ей найденного на прогулке мёртвого ежа, а Вергилий – красивые камушки. Проникшие в запретное время на территорию маминой спальни дети беспощадно выдворялись, а Спарда ещё и получал подушкой по лбу, так что отсутствие на двери замка никого не обманывало. Правда, время от времени, просыпаясь, Ева обнаруживала близнецов спящими у себя под боком, а иногда и мужа прикорнувшим где-нибудь в ногах, но пока они её не трогали, она не возражала. В тот раз она проснулась одна, и не было никаких причин для беспокойства… кроме смутных воплей интуиции. Поняв, что заснуть под такой аккомпанемент нереально, Ева пошла сама с собой на компромисс: она быстренько пробежится по дому, проверит, что все подотчётные демоны живы-здоровы, и тут же обратно, с чистой душой – спать. Далеко она не ушла. Буквально в первой же гостиной, возле забытой на диване Евиной сумки обнаружился Данте. Ни Кэт, ни Вергилия рядом не наблюдалось, что в принципе было легко объяснимо: в последнее время старшенький повадился капризничать на ровном месте и устраивать целые истерические представления с прологом, тремя актами и длинным послесловием в конце, так что Ева уже подумывала нанять вторую няньку – потому что в таких условиях Данте ничего не стоило смыться, пока Кэт пытается договориться с Вергилием. Однажды он уже воспользовался таким случаем, чтобы нажраться отбеливателя, а в другой раз нашёл в кладовке тюбики с краской и художественно изляпал несколько стен, насколько достал. Спарду чуть удар не хватил, когда он увидел эту первобытную наскальную живопись – непонятно только, от вида осквернённого совершенства (он нехило вкладывался в дизайн интерьеров и очень гордился изысканной гармонией обстановки своего дома) или от безвкусного сочетания цветов. На сей раз Данте всего лишь распотрошил мамину сценическую косметичку и методично влез в каждую коробочку и тюбик, что-то съел, что-то намазал на себя и обивку дивана. И всё бы хорошо, но кроме прочего ему явно приглянулся косметический карандаш. Довольно новый, остро заточенный косметический карандаш, который он зачем-то затолкал себе в ухо. Судя по вытекшей на шею струйке крови – пробив барабанную перепонку, а судя по бесконтрольно подёргивающимся мышцам на ближней половине лица – проникнув в мозг. Ребёнок продолжал тискать потной ладошкой древко, пытаясь его вытащить, но торчало слишком мало, угол хвата был неудобный, и рука соскальзывала. Когда он с надеждой повернулся на звук открывшейся двери, Ева поняла, что больше всего сейчас хочет заорать и улететь на Плутон. Вместо этого она подошла, села рядом и с каким-то бессмысленным успокаивающим речитативом вытащила карандаш из черепа своего сына. Такими темпами к обещанному им на семилетие семейному портрету ей придётся краситься в свой родной цвет. Потому что она полностью поседеет. – Ну вот и всё, – машинально сказала она больше себе, чем Данте. – Ты как? Больно? Вопрос был в значительной степени идиотским, так как чем старше становились близнецы, тем более делалось заметно, что боль для них явление краткосрочное, малозначительное и совершенно не демотивирующее. К счастью, их ненормальная сила отлично уравновешивалась регенерацией и способностью держать удар, так что пока они наминали бока и ломали кости друг другу с этим ещё можно было как-то жить, но от мысли отдать их в детский сад пришлось отказаться – Ева не поручилась бы за безопасность детей, в группу к которым попадут её полубесы. Насчёт школы её тоже заранее терзали смутные сомнения (тем более, Спарда настаивал на домашнем обучении), но с другой стороны – как их тогда интегрировать в человеческое общество прикажете? Единственное, что внушало хоть какой-то оптимизм, это то, что идея о запрете насилия применительно к маме и няне легла в детские головы довольно легко. Возможно, правда, из неё со временем вырастет ошибочное понимание, что обижать нельзя только девочек, но Еву это пока мало волновало: главное, что дети у неё не тупые и договороспособные. – Неть, – деловито ответил Данте. Его перемазанная чёрной помадой и разноцветными тенями мордашка перестала дёргаться от тика, но всё равно выглядела жутенько. – Тогда пошли умываться, – вздохнула Ева. – Дя! – заорал Данте, требовательно поднимая руки, чтобы его подняли и понесли. Обычно Ева на это напоминала, что у него свои ноги имеются, но сейчас она ещё не успокоилась из-за чёртова карандаша, так что смиренно взяла сына на руки. В свои полтора года близнецы превосходно освоили около пятидесяти слов, особо выделяя «дай», «нет» и «да». Два последних они вообще порой использовали для беспредметных препирательств, поочерёдно талдыча «да» и «нет» по часу, так что просто выслушивая это свихнуться можно было. – Спарда дома? – спросила Ева по пути в ближайшую ванную. – Неть, – ответил Данте и с размаху поставил ей на белую футболку отпечаток измазанной в помаде и крови ладошки. – Значит, сегодня я готовлю, – щедро заключила Ева. – Закажем пиццу, да, маленький чувачок? Данте был не против. Этот ребёнок вообще всегда был за любой движ, что Ева ценила отдельно. – А папе не скажем, – добавила она. Данте понятливо закрыл рот рукой и заговорщицки захихикал.***
6.
Время от времени, насмотревшись детских книжек и наслушавшись сказок, дети принимались канючить домашнюю зверушку. Пристрастия менялись в зависимости от того, что им читали или что показывали по детскому каналу (Ева всё-таки настояла на появлении в доме телевизора, мы не в средневековье живём, спасибо большое!). Самым впечатляющим был крокодил, которого Вергилий продуманно собирался держать в ванной и кормить котлетами. Когда сиюминутные желания стихали, становилось понятно, что на самом деле Вергилий желает завести собаку, большую и послушную, и чтобы лапу подавала, а Данте – кошку, тоже большую и пушистую (а лучше тигра, но раз тигра нельзя – хотя бы кошку). Спарда не возражал (он и против крокодила бы не возражал), напирая на воспитание ответственности и осознание последствий своих действий. Ева наотрез отказалась от любых животных в доме, пока детям не исполнится хотя бы семь – хоронить трупы не покормленных или слишком пылко затисканных любимцев, а потом утешать рыдающих сыновей ей совсем не улыбалось. Единственный раз, когда на частную территорию Спарды забрела уличная кошка и попалась на глаза Данте, малолетний полудемон припустил за ней с истошным воплем «Кися!» и почему-то на четвереньках. «Кися» драпала впереди своего визга, и трудно было её в этом винить. Больше в округе она не появлялась, а убегавшегося, но так и не догнавшего добычу Данте нашли вечером – он спал под крыльцом, весь в грязи и репейнике.***
Постепенно расширяя освоенную территорию, близнецы исследовали дом от крыши до запертого наглухо подвала, прилегающий сад и начали уже потихоньку выбираться в полудикий нерегулярный парк. Единственными помещениями в наземной части дома, куда ходу им не было даже после очень настойчивых просьб, (даже хором, даже очень вежливо, даже если подпустить слезу), оставались оружейная отца и музыкальная комната матери. Вообще-то, музыкальная комната в особняке имелась и до переезда туда Евы. Там стоял раритетный клавесин и хранилась коллекция антикварных скрипок. Ставить туда гитары и звуковое оборудование Спарда не запрещал, но Ева отчётливо видела его дискомфорт от мысли о соседстве его благородных музыкальных инструментов с исчадьями хард-рока. Так что рядом с её спальней быстренько организовали прекрасно звукоизолированную комнату якобы для хранения (на самом деле, играть там тоже было можно, акустика позволяла). Изначально запретить детям доступ туда не додумались, и дело кончилось тем, что в своём стремлении подражать матери, они порвали струны нескольких электрогитар, а потом ещё проломили деку старенькой акустики, когда подрались, решая, кто виноват в учинённом беспорядке. После этого в дверь было врезано два замка, один из них – электронный. В оружейную близнецов брали ровно два раза (по крайней мере, они помнили только два): один раз просто похвастаться (то есть, конечно же, рассказать несколько поучительных историй о подвигах отца и опасностях, которые могут встретиться в будущем), второй – по делу. В первый визит Вергилий уронил на себя и Данте стойку с демоническими копьями, во второй обошлось: наученный горьким опытом Спарда держал сыновей под мышками, показывая им мечи, которые станут их наследством, как только они добьются сколько-то внушительного прогресса в фехтовании. Близнецы, которым недавно исполнилось три, восторженно внимали. Вскоре после этого Ева ввела строгое правило: никаких драк на мечах в доме. Да, даже на деревянных. Хотите драться – в сад, тренироваться – тоже в сад. Все в сад. Так что погожими днями детей обыкновенно можно было найти в саду, где они, задыхаясь от восторга, с громкими воплями рубили тренировочными мечами кусты, время от времени принимаясь дубасить друг друга. Спарда периодически выходил к ним, чтобы поправить стойки и сделать замечания по хвату, а то и показать новое движение, либо же загнать в дом для более интеллектуальных занятий – он всё ещё не отчаялся вырастить из сыновей интеллигентно воспитанных джентльменов. Ева, возжелав общения с детьми, просто выкликала их из окна, и они прибегали с живостью некормленных котиков, заслышавших громыхание мисок. Тогда с ними можно было завалиться на пушистый ковёр и с удовольствием возиться там, щекоча и хватая за пятки, либо подгрести своих полубесов под бок и послушать охуительные истории, которые они (особенно Вергилий) продуцировали в огромном количестве, всё более связные от раза к разу. Спарда в таких случаях обычно присаживался неподалёку и делал вид, что читает, а сам упивался милым его демоническому сердцу зрелищем супруги в сентиментальном взаимодействии с детьми. Он вовсе не был слеп, и, конечно, прекрасно сознавал, что любимая женщина совершенно не соответствует его высокому идеалу, и потому даже малые уступки в её исполнении наполняли его благодарностью. В конце концов, он ведь тоже был не таким, каким Ева привыкла видеть своего возможного мужчину, но они оба умели договариваться и шли на компромиссы ради сохранения действительно ценных им отношений. Так что… их брак, выглядевший поначалу безумной затеей, каким-то образом отлично работал.***
Вергилий заглянул в музыкальную гостиную и обнаружил там обоих родителей: Спарда играл на клавесине, Ева лежала на диване, закинув ноги, гудящие после полного беготни дня, на спинку и расслабленно листала журнал, на страницах которого то и дело мелькали фотографии крутых мотоциклов. Вергилий деликатно кашлянул. Спарда доиграл до конца музыкальной фразы и остановился. Убрал руки с клавиш и посмотрел на сына. – Что случилось, солнышко? – дружелюбно поинтересовалась Ева, свесив голову с края дивана и посмотрев на маленького перевёрнутого Вергилия. Вергилий заложил руки за спину и не без изящества отставил одну ножку, как делал, декламируя стихи. Ясным тонким голосом сказал: – Данте жрёт пластилин. Ева прыснула. Спарда покачал головой и с укором произнёс: – Сын, ты неизящен в выражениях. Надо говорить не «жрёт», а «ест». – Солнышко, это твой пластилин? – сквозь смех спросила Ева. Вставать ей было откровенно лень. – Нет, – Вергилий свёл белесые брови и поджал губы, став похожим на отца, как умильная карикатура. – Свой я не дал. – Ну так пусть жрёт, если хочет, – благодушно заключила Ева. – Он ещё и не такое переваривал. – Мне не нравится, – продолжая хмуриться, признался Вергилий. – Это мерзко. – Ну-ну, – позабавлено отозвалась Ева. – Это же его пластилин, так что не тебе решать, что твой брат станет с ним делать. – Но брат-то мой, – выдвинул железный аргумент ребёнок. – И мне не нравится. Пусть не жрёт пластилин. Не ест. Ева застонала, заслонив глаза рукой: – Я сейчас не готова к серьёзному разговору… Скажем так: Данте, конечно, твой брат, но вообще-то он свой собственный мальчик, как и ты. Ну и наш со Спардой, конечно. – И в этом доме мы не осуждаем чужие пищевые пристрастия, – добавил Спарда веско. Вергилий поколебался; видно было, что результат разговора его совсем не устраивает. Наконец он вздохнул и пробормотав: – Я понял… – повернулся уходить. – Можешь в ответ съесть свой пластилин, если хочешь! – крикнула ему вслед Ева. – Любовь моя, – с мягким упрёком отозвался на это Спарда. – Что? – не поняла она. – Ты давай играй! Вот последняя штука была очень даже ничего, давай её ещё раз.***
7.
Когда раздавали тип темперамента, Данте вытянул счастливый билет: днём он был всегда полон кипучей энергии, ночами крепко и сладко спал, видя исключительно яркие приключенческие, на худой конец бессмысленные, сны. Времени на раскачку, чтобы всерьёз увлечься какой-нибудь идеей или активностью ему совсем не требовалось, зато он быстро переключался и терял интерес к одному занятию, чтобы тут же с разбегу нырнуть в другое. Из-за этого ему сложновато было учиться чему-либо – всё-таки, любая учёба требует определённой усидчивости и монотонных повторений, а для Данте не было худшего наказания, чем даже просто посидеть неподвижно и молча пять минут, – зато он не хранил злость или обиду подолгу, быстро прощал и забывал. Только благодаря этому они с Вергилием, дерясь и ссорясь каждый день, никогда не ложились спать, не помирившись. Однажды Спарда даже случайно подслушал, как близнецы обмениваются пожеланиями доброй ночи перед сном, и был немало растроган их нежными словами, которые сложно было бы вообразить, послушав, как эти двое ругаются и ябедничают друг на друга днём. Потому что Вергилий-то был совсем из другого теста, он переживал любую эмоцию – добрую или болезненную – сильно и долго, сохранял их в памяти, копил, перебирал и возвращался к ним раз за разом против своей воли. Раз вбив что-то в голову, упрямо отказывался отступить, а обиды он помнил хорошо и мог вытащить на свет спустя много дней, заново пережив, как свежие, а то и приукрасив – воображение у него было живое и яркое, так что дорисовывало реальность даже без запроса. Так что ничего удивительного, что страшные сны преследовали Вергилия с раннего детства. И если совсем малышом он просто плакал или орал, пока к нему сперва не присоединялся разбуженный брат, а затем не прибегал кто-то из взрослых, то достигнув солидного возраста вербального выражения своих чувств, орать и плакать перестал, просто просыпался с дико колотящимся сердцем и принимался тормошить Данте. Дело это было нелёгкое, и иногда Вергилий сдавался до того, как добивался успеха; впрочем, живое сопение и бормотание брата рядом успокаивало его достаточно, чтобы не бояться спустить ноги на пол и дойти до выключателя. При свете кошмары отступали. К четырём годам близнецы вошли в фазу сепарации друг от друга. Если раньше они просто ревниво оспаривали любовь и внимание матери, место рядом с отцом, десерты и игрушки (нет, купить две одинаковые было не выходом – они всё равно выбирали одну и насмерть в неё вцеплялись, так что зачастую ломали,будучи не в состоянии поделить), то теперь им потребовалось стать насколько только возможно непохожими друг на друга. Одежда должна быть совсем разной, лучше контрастирующих цветов, игрушки уникальные, и занятия они себе тоже найдут ничем не похожие и подальше друг от друга. В это время Вергилий налёг на чтение и письмо и вскоре принялся фанатично лепить свой поспешно состряпанный автограф на личные вещи и любимые книжки. В какой-то момент он даже попросил Кэт вышить на всей его одежде хотя бы первую букву имени, чтобы Данте не мог таскать его носки, притворяясь, что перепутал. Данте, впрочем, просто заявил, что забыл все буквы, и понятия не имеет, чего там вышито. Ева решила поддержать сепарацию сыновей, выдав им отдельные спальные места. Идея эта нашла бурную поддержку среди самих сыновей и казалась такой хорошей и правильной… а потом Вергилию приснился по-настоящему пугающий сон по мотивам невинного детского мультика, и он проснулся посреди ночи в диком ужасе совершенно один. Окно спальни было открыто, и звуки шелеста листьев на ветру и кузнечиков совершенно заглушали дыхание Данте – если оно было. Вергилий по привычке пошарил рядом с собой – одеяло спуталось, и ему казалось, что он связан. Сердце колотилось где-то в горле, руки дрожали – Вергилий костным мозгом чуял, что вот сейчас, буквально в следующий миг в него вцепятся жуткие скрюченные когти и утащат во тьму. Глаза начали привыкать, и в слабом свете звёзд сделались различимы силуэты мебели, прямоугольник окна и колышущиеся тени занавесок. Тёмное пятно вроде гротескной горбатой фигуры притаилось у шкафа. Вергилий изо всех сил сжал челюсти, чтобы не завопить и, мысленно повторяя: «Я не боюсь, не боюсь, я не боюсь!», сдёрнул одеяло с ног, выскочил из кровати – скрюченные когти схватят! прямо сейчас вопьются!.. – пробежал через светлый квадрат пола и юркнул в постель брата, с разбегу впечатавшись ему в бок. Данте лежал в позе креветки, крепко обнимая прижатую к животу подушку, он был тёплый, живой и сонный, сразу забормотал что-то недовольное и немного подвинулся, как бы уступая место, но не проснулся. Одеяло он запинал куда-то в ноги, и Вергилий осторожно прихватив краешек, натянул его на себя и немного на Данте. Отсюда горбатая тень превратилась в небрежно брошенную на спинку кресла-качалки футболку, и непонятно было, что в ней можно найти пугающего. Вергилий смерил взглядом комнату. На его стороне точно было темнее! Он фыркнул и постарался устроиться поудобней. Страх отступил, но мысль о том, чтобы вернуться в собственную кровать совсем не грела. Он, конечно, ничего не боится, но лучше останется здесь, спасибо. В последующие разы Вергилий брал с собой одеяло. Данте относился к этим визитам спокойно, только пинался, если у него пытались отнять подушку. Потом Ева во внезапном порыве утренней нежности зашла поглядеть на спящих детей ранним утром, и в постели Вергилия обнаружила вместо ребёнка только мятого плюшевого жирафа, сборник пьес Шекспира и крошки от печенья. На кровати Данте высился неправильной формы одеяльный холм, так что она отогнула край с той стороны, где обычно находится лицо спящего. Лицо там действительно было, только принадлежало оно крепко спящему Вергилию (с тех пор, как близнецы настояли на том, чтобы их стригли по-разному, различать их стало куда проще) и соседствовало с чьими-то довольно чумазыми босыми пятками. Ева хмыкнула и отогнула противоположный край. Данте самозабвенно пускал слюни в подушку. Ног Вергилия не наблюдалось, но по форме одеяла ясно было, что тот просто согнул их в коленках. Через пару дней детям поставили по индивидуальному ночнику, и Вергилий приучился оставаться в собственной кровати даже в плохие ночи. Имея собственный источник света, он чувствовал себя в безопасности даже без Данте рядом. А по поводу крошек от печенья Ева провела им обоим мастер-класс «Как быть крутым и беспалевным».8.
Посторонние люди в особняке появлялись редко – не считая приходящих клинеров и садовников, конечно. Изредка заезжал Эндрю, выступавший на свадьбе Спарды шафером. Правда, он настолько откровенно фанател по Еве, что вызывал в её детях необоснованную ревность и даже пару раз бывал покусан острыми полудемоническими зубками, что естественным образом сократило его визиты. Кэт уволилась, когда близнецам исполнилось четыре, спокойно и тихо. Сказала, что эта работа заставила её многое осознать в жизни, и теперь она чувствует себя в полной мере готовой поступить на службу волонтёром гуманитарной миссии где-нибудь в «горячей точке». После этого постоянную няню найти так и не удалось – никто почему-то не задерживался под гостеприимным кровом Спарды с его чудесными детишками. Обычно, увольняясь, няни объясняли, что хотели бы провести больше времени со всеми своими конечностями и сохранить целыми имеющиеся на данный момент кости. Был в этом и своего рода плюс – Ева вынуждена была время от времени брать детей с собой в город и на репетиции. К счастью, они стали уже достаточно договороспособны, чтобы вести себя сносно в обмен на посещение кафе с вредными, но вкусными десертами, каких Спарда почему-то никогда им не готовил. Свободно носиться и играть Ева их всё же не отпускала, но они хоть со стороны могли посмотреть на общество (а общество на них). Например, во время одного из первых выездов, Данте залип в кафешке на семью за соседним столиком. Семья состояла из папы, мамы и белобрысого сына немного младше близнецов. Данте долго бесцеремонно разглядывал их, так и эдак наклоняя голову, даже под стол залезал для всестороннего обзора, а потом спросил громким шёпотом: – Мам, а где у них Верг?! Пришлось объяснять, что не все семьи аналогичны их собственной по составу, бывают самыми разными, и даже совсем без детей. Или с целой толпой, где помимо мальчиков, бывают ещё и девочки, и даже вообще только одни девочки. Во всей семье. Данте был впечатлён, Вергилий же гордо заявил, что уже читал о таком. Это в некоторой мере было правдой – впрочем, справедливости ради, читать-то он читал, но на реальность никогда не экстраполировал. – Вот у меня вообще не было ни братьев, ни сестёр, – заметила Ева и скормила Данте клубничину из своего десерта. – Совсем никого? – дрогнув голосом, переспросил Вергилий. «Тебе было очень грустно?» – хотел спросить он, но Ева протянула ему ложку с ежевичиной, а говорить с набитым ртом невежливо. – Ага! – оптимистично отозвалась Ева. – У меня была толпа приятелей, и мы носились целыми днями повсюду, как стая бродячих собак. Всё равно большинство дома ничего хорошего не ждало. – Ты их очень любила? – ревниво спросил Вергилий. – Кого? Приятелей-то? Пф-ф! У меня первые нормальные друзья появились уже… дай вспомнить… когда я в «Антиох и Антиах» играла. Да, название у них было дебильное, но ребята классные… Жалко их. – А что с ними стало? – тут же переключился Данте. – Да… ничего хорошего, – Ева немного помрачнела. Она не очень понимала, как рассказывать четырёхлеткам про наркотики и вред от них, там что решила отложить этот разговор. – Давайте-ка доедим и поедем домой. Кто первый доест – выбирает музыку! Это простое предложение запустило чемпионат по скоростному поеданию мороженого, и щекотливая тема была забыта.***
– Ма-а-ам… – Данте игриво боднул Еву в бок, словно ласковый котище-переросток. Вергилий обнял её с другой стороны. Ева насторожилась. Такой одновременный приступ нежности подозрительно походил на коварное усыпление бдительности. – Мам, а кто твой самый любимый мальчик? – невинно спросил между тем Данте, вероятно, полагая, что противник достаточно отвлечён и деморализован. – Ваш папа, – не поддалась Ева. Вергилий расстроенно вздохнул и переглянулся с братом у неё за спиной. Тем не менее, первое поражение оба снесли стойко – они успели уже смириться с тем, что место Спарды в сердце Евы незыблемо, и сражаться имеет смысл только за, так сказать, серебро. – А кто твой самый любимый маленький мальчик? – сделал второй заход Вергилий. У него с невинностью было не очень – голос звучал слишком уж требовательно для обычного вымогания похвалы и нежных слов. – Уже лучше, – похвалила Ева. – Но нет. Вы мои самые любимые маленькие мальчики, хоть и хитрые поганцы. – Так нечестно! – Данте облепил её бок и, сопя, попытался отодрать от матери мешающие ему руки брата. – Кто-то должен быть самым-самым любимым! – Не может быть двух победителей, – солидно поддержал Вергилий, сопротивляясь. – Так! – Еве это надоело, она шлёпнула обоих сыновей по плечам, требуя прекратить начинавшуюся потасовку. – А ну-ка! Это не соревнование. Она прошла мимо детей и села в любимое кресло Спарды, так что насупившиеся близнецы оказались прямо перед ней. Те недовольно косились друг на друга, и ясно было – подерутся, как только мама отведёт взгляд. Мама вытянула в их сторону раскрытые ладони и пошевелила пальцами. – Сколько у меня рук? Близнецы снова переглянулись, на сей раз – недоумённо. – Две, – ответил наконец Вергилий рассудительно. Данте кивнул. – А чтобы играть на гитаре мне нужно сколько рук? – Ну… – начал Вергилий, но Данте перебил его: – Две! – И как бы, я, по-вашему, управлялась с мотоциклом с единственной самой любимой рукой, хоть левой, хоть правой? По лицу Вергилия было прямо видно, как он хочет сказать про современные протезы, но сдерживается, чтобы не разрушать аналогию. Потому что Ева же сразу предложит ему представить протез брата и сказать ей, чем это лучше. Видя, что оппоненты сражены её аргументами, Ева добавила: – Если пораню руку – любую – мне одинаково больно будет, и кровь пойдёт одинаковая. Ясно? Близнецы помялись; Данте скорчил рожицу, а Вергилий осторожно спросил: – Но ещё детей ты заводить не будешь, да? – Две руки! – Ева демонстративно помахала ему обеими. – По одной на каждого. Чем мне обнимать третьего? Хвостом? Данте хихикнул и вымелся из комнаты. Вергилий покусал губу, будто хотел и не решался что-то сказать или спросить, но промолчал и сел у ног Евы, попросив почитать ему. Просьба была чистейшей воды предлогом побыть вдвоём – читал Вергилий прекрасно и сам. Ева открыла сборник стихов и понадеялась, что хотя бы в ближайшее время с вопросом о том, кого она любит сильнее, от неё отстанут. Впредь она всегда пресекала такие разговоры кратким «Две руки!»***
Между собой близнецы уже определились с жизненными приоритетами (оказавшимися, разумеется, диаметрально противоположными): Данте, твёрдо уверенный, что никого круче мамы в мире нет, хотел максимально на неё походить, ведь тогда у них будет куча классных совместных дел, а Вергилий, логично рассудил, что раз на всём белом свете мама больше всех любит их отца, значит надо стараться копировать его, насколько возможно. Поэтому на репетициях «Ребра Евы» Вергилий обычно благовоспитанно читал что-нибудь в уголке, изо всех сил стараясь выглядеть достойно, а Данте рисовал или беззастенчиво колбасился под музыку. Иногда в перерыве его пускали за барабанную установку, и тогда счастью его не было предела. Вергилий тайно завидовал, но старался этого не показать. Посмотрим, какое лицо сделается у Данте, когда Вергилий освоит клавесин!9.
На концерты детей не брали, в том числе и потому, что мероприятия-то были с возрастным ограничением (хотя дома «Ребра Евы» и Евиных соло, они, конечно, наслушались), зато можно было очень увлекательно ждать возвращения мамы после концерта и допоздна не ложиться спать под этим предлогом. Приезжала Ева, чаще всего, одна (Спарда, если сопровождал её, обычно участвовал в организации и частенько оставался порешать мелкие вопросы), на своём любимом старом мотоцикле, расписанном языками пламени, вымотанная, но с горящими глазами, вибрирующая, как струна. После рождения детей она начала наконец соблюдать правила дорожного движения (по большей части) и технику безопасности, так что у близнецов была небольшая фора, пока она снимала шлем. Первого добежавшего поднимали на руки, второму приходилось самостоятельно карабкаться на мотоцикл. Близнецы прижимались к Еве, задавая вопросы о концерте и слушая, как она хрипло смеётся, устало трепля их по головам и спинам. Она всегда находила, что рассказать, но скоро ей надоедало, она сгоняла детей наземь, заводила мотоцикл в гараж и шла в душ. Полудемонята толкались у двери ванной, а потом напрашивались ночевать с мамой, обещая, что «будут тихонечко». «Ну смотрите, – каждый раз предупреждала Ева. – Кто будет шуметь и драться – вылетит за дверь». Потом они все вместе возились, устраиваясь, и Данте с Вергилием громко шикали друг на друга, пока Ева не накрывала их одеялом с головами. Так они засыпали, в тепле и неге, с глубинным чувством безопасности, и если Спарда возвращался вовремя, чтобы застать эту картину, то демоническое его сердечко ломило от умиления (и частенько он тоже пристраивался где-нибудь в ногах, просто чтобы почувствовать себя частью этой идиллии). Но однажды Ева приехала с концерта взбудораженная, злая, весёлая и с огромным свежим синяком, кажется, собравшимся захватить половину лица. Спарда, в тот раз оставшийся дома, оказался рядом с ней быстрее, чем дети, и по дороге у него заметно повылезали рога и когти. – Так, завязывай! – довольно резко скомандовала Ева, ткнув его в могучую грудь кулаком. – Видел бы ты моего противника! Я его похуже отделала. – Любовь моя… – проскрежетал Спарда, клацнув зубами. В голосе его явственно проступили жутенькие нечеловеческие гармоники. – Вот это всё убрал сейчас, да? Мне не нужно, чтоб ты дрался за меня, чертила рыцарский! Надо будет – позову. А сейчас я победила, и конец дела! Баста. Лучше коня в стойло загони, если помочь хочешь. Спарда зашипел, но подчинился: медленно выдохнул, устраняя явно лишние в человеческой форме анатомические детали, шумно сглотнул и повёл мотоцикл в гараж. И потом ещё принёс любимой жене пакет со льдом. – И вискарика бы, – мечтательно вздохнула Ева, устроившись в кресле и прикрывая глаза. – Что? Лёд без вискаря – напрасная трата воды. Нет у меня сотрясения мозга, успокойся! Притихшие близнецы, чрезвычайно встревоженные произошедшей сценой и ничего толком не понимающие, бочком прокрались к матери. Вергилий прижался к её плечу, а Данте деловито залез на колени и осторожно потрогал стремительно наливающийся грозовым цветом синяк. – Больно? – взволнованно спросил он, быстро переводя взгляд с синяка на глаза Евы. – Да уж неприятно, – она поморщилась и отвела его руку. – Не тыкай в больное. – Почему оно не проходит? – тихо произнёс Вергилий и тоже протянул руку, но не к лицу Евы, а, как компромисс, к пакету со льдом. – Долго уже… – Ну да, у тебя бы уже рассосалось… – Ева пошевелила челюстью и благодарно приняла молча принесённый Спардой стакан, в котором плескалось на два пальца виски. – Не проходит, потому что я человек, помнишь? У людей всё не так быстро заживает, а кое-что не заживает вовсе. Люди хрупкие, мы же говорили об этом. – Но ты же наша мама, а мы не… не хрупкие! – Данте засопел, когда Спарда снял его с колен Евы, чтобы самому сесть к её ногам, положив голову на эти самые колени. Пришлось Данте лезть на второй подлокотник. Конкурировать с отцом всегда было дохлым номером, и после только что устроенного им представления это ощущалось особенно остро. – Ну вот так вот! – Ева пожала плечами и отпила из стакана. – Да нормально всё, похожу красивая немного, и сойдёт. Что вы переполошились? Я и не так получала. Это фигня! Спарда молча принялся расшнуровывать её ботинки, чтоб размять ноги. – А… а у меня тоже так может быть? – совсем тихо спросил Вергилий, продолжая завороженно рассматривать незаслонённый ледовым компрессом участок опухающего лица. – Полагаю, не так, – глухо отозвался Спарда снизу. – Но со временем твоя регенерация может замедлиться. Вы с Данте всё же наполовину люди. Это нужно учитывать. – Не круто! – резюмировал Данте. Он устал сидеть на одном месте и спрыгнул с подлокотника. – Ещё как не круто, – Ева зевнула и отпила ещё. – Что-то я резко устала. – Могу я отнести тебя в ванную? – вежливо осведомился Спарда. – Отнеси меня в спальню, большая демоняка! – разрешила Ева и снова зевнула. – Отличный был вечер, но я хочу спать. – Мы с тобой! – обрадовался Данте и, не дожидаясь формального согласия матери, припустил к лестнице на второй этаж, звонко выкрикнув через плечо: – Кто последний, тот дурак! Вергилий фыркнул, нахмурился, ещё пару секунд изображал, что ему и дела нет, но потом не выдержал и всё-таки побежал за братом. Ева фыркнула и засмеялась, тут же охнув, когда и без того ноющая часть лица отозвалась на резкое движение мышц болью.***
Данте о неприятном эпизоде, кажется, благополучно забыл раньше, чем у Евы сошёл синяк, а вот Вергилий по своему обыкновению принял произошедшее близко к сердцу и поселил в мире своих кошмаров. В любом случае, им обоим вскоре пришлось столкнуться с вопросом человеческой уязвимости (и своего смешанного наследия заодно) куда ближе, чем хотелось бы.***
– Эй красавчик, часто сюда приходишь? – игриво осведомилась Ева, упирая кулак в бедро. – Да нет, я бы запомнила такие шикарные рога! Трёхметровый «красавчик» слегка сконфуженно, но, несомненно, поощрительно заурчал, звуча как крайне довольный доисторический амфимахайрод (ещё не ставший ископаемым) и трепыхнул обеими парами крыльев. – Так ты новенький? Как насчёт поставить мне выпивку, и я всё тебе здесь покажу? – напористо продолжала Ева, наступая на мощную рогатую фигуру. – Или можешь просто дать мне потрогать рога. Спорим, они чувствительные? Чтобы проверить это, ей пришлось залезть к нему на колени. Спарда, переживавший от таких ролевых игр полный набор эмоций от вторичного стыда и культурного шока до влюблённого восторга и возбуждения, аккуратно положил когтистую лапищу Еве на удачно подставленное бедро. – А ты парень резвый, а? – она подмигнула, но развить тему не успела – в дверь спальни заколотили. – Мам, пап! – заорал один из детей с той стороны. В обычной ситуации Ева была бы вне себя от такого вмешательства, но уж больно панически звучал детский голос… За дверью обнаружился Данте, перепуганный, с бегающими глазами и окровавленными руками. – Сын… – начал было Спарда, быстренько перекидываясь в человеческую форму, и по тону ясно было, что закладывается он на длительное нравоучение. Однако Ева уже заметила, что Данте не просто перемазался – он явно был ранен, и кровь не останавливалась. – Что случилось? – быстро спросила она, протягивая руки, и резко бросила: – Спарда, тащи аптечку! – Что?.. Нет! – Данте тряхнул головой, словно собираясь с мыслями. – Мам, там Верг!.. Я не знаю, что делать! По дороге из путанных обрывочных фраз Данте удалось уяснить, что близнецы играли (наверняка дрались) в дикой части парка, которую честнее было бы назвать лесом, и в процессе упали с дерева на какую-то скрытую в высокой траве железяку. С острыми, хоть и проржавевшими, лезвиями. Данте повезло – ему просто пробило ладони, а вот Вергилию очень, очень плохо. На этом месте Данте принялся хлюпать носом, и Спарда подхватил его одной рукой, а Еву – другой и побежал с поистине нечеловеческой скоростью. Мир вокруг размазался, Еву затошнило, а в следующий момент всё закончилось. Вергилию действительно было плохо. Видимо, при падении он оказался снизу и под весом – своим и брата – буквально нанизался грудной клеткой на ржавые лезвия, напоминающие часть какой-то сельскохозяйственной уборочной техники типа комбайна – было совершенно непонятно, что они могут делать в парке, но Еву это сейчас волновало меньше всего. Один из её детей лежал в неестественной позе, едва дыша, и вокруг торчащих из его груди железяк вскипала пенящаяся розовая кровь из пробитого лёгкого. Он редко моргал и из открытого рта тоже текла кровь, только тёмная. Ева поняла, что прикусила губу, чтобы не заорать. Не своим сдавленным голосом скомандовала: – Телефон в доме. Скорую. Сейчас! Спарда исчез без единого слова. Видимо даже для него было совершенно очевидно, что прошло слишком много времени, чтобы надеяться на естественное заживление – в конце концов, если раны Данте не затянулись, то почему должны у Вергилия? – Оно не проходит! – выкрикнул Данте, плюхнувшийся на землю рядом с братом и испуганно смотревший оттуда на Еву. – Я знаю, – глухо произнесла Ева и села так, чтобы можно было аккуратно приподнять голову Вергилия и подложить под неё руки. Перекладывать её себе на колени она не решилась. Вергилий сфокусировал взгляд, явно узнавая её – взгляд сделался таким полным надежды, что Еву опять затошнило, на сей раз – от собственной беспомощности. – Всё будет хорошо, ты только не шевелись, малыш, – заговорила она, отстранённо думая, что сама бы ни за что не купилась на утешения, сказанные таким полным ужаса голосом. – Не пытайся говорить, ладно? Просто потерпи немного, скоро здесь будут врачи… Она запнулась, поняв, что говорит почти слово в слово то же, что и во время Большого Лестничного Происшествия. Такая пугающая тогда ситуация сейчас представала почти безобидной. Что такое сломанная рука по сравнению с пневмотораксом и кровопотерей для такого маленького тела? – Мам, мам, давай вытащим эту штуки, – зашептал Данте. – Это же поможет? Тогда всё заживёт? Ева представила, как пытается в одиночку или с помощью пятилетнего Данте снять Вергилия с проткнувшей его ржавой херни, и содрогнулась. – Слишком опасно, – хрипло проговорила она, не отрывая взгляда от белого, как творог лица Вергилия. – Твои руки же не зажили? Данте мельком взглянул на собственные кровоточащие ладони, словно забыл про них, схватился за безвольно лежащую в траве руку Вергилия и заскулил, как обиженный щенок. Вергилий свёл брови и шевельнул губами, на них возник и тут же лопнул кровавый пузырь. – Верг, не умира-а-ай! – завыл Данте. Ева, покрывшись холодным потом, сглотнула поднявшийся в горле тошный кислый комок и сказала: – Данте, беги в дом, найди отца. Пусть он перевяжет тебе руки. И принесёт воды и аптечку. Получивший чёткую команду и возможность занять себя чем-то полезным Данте бросил руку брата и мгновенно умчался. Надо признать, для ребёнка, у которого кровоточат две конечности из четырёх бегал он удивительно быстро. Может быть, этот факт единственный здесь ещё внушал слабую надежду на хороший исход. Оставшись наедине с Вергилием, Ева, внутренне крича и матерясь от всего происходящего, принялась гладить его по голове, промакивать лоб рукавом и по возможности уверенно нести успокаивающие глупости. Вергилий внимательно смотрел на неё и иногда моргал, но послушно не двигался. Тот вечер они закончили в реанимации. Данте, вымотанный плачем, страхом, кровопотерей и обилием волнений, заснул прямо на больничном стуле, прижав к груди белые от свежих бинтов кисти. Отправить его домой со Спардой у Евы не поворачивался язык – с одной стороны, Данте закатил дикую истерику, стоило одной из медсестёр намекнуть, что ему стоит отдохнуть дома, а с другой стороны Ева сама боялась остаться в больнице одна, пока Вергилия оперируют и ничего не ясно. Даже сам великий Спарда заметно спал с лица и выглядел всерьёз встревоженным. Кажется, несмотря на все теоретические рассуждения о демонических традициях и краткости людской жизни, он никогда не рассматривал всерьёз возможность потерять кого-то из детей так рано. Утешать его у Евы не было сил. Ей адски хотелось кричать, пинать стены, возможно, даже плакать, и обязательно что-нибудь поджечь. Может быть, ей самой нужно было утешение, но точно не раньше, чем она услышит, что её старший сын не умрёт в ближайшее время.***
Она это услышала – операция прошла отлично, и прогнозы лечащего врача звучали куда менее осторожно, чем можно было ожидать. К утру Вергилия переводили из послеоперационной палаты в детскую хирургию, и Ева должна была остаться с ним. Она спустилась к выходу из больничного корпуса и завернула за угол, где оборудовано было место для курения. Дав себе волю, наконец попинала немного стену и глухо повыла. Потом дрожащими руками обшарила свой надетый несколько часов назад для секса кокетливый домашний наряд, не нашла сигарет (как и карманов в принципе) и пошла побираться по дежурным медсёстрам. Позже, когда она уже курила вторую, Спарда спустился к ней со спящим Данте на руках и понятливо встал с подветренной стороны. «А ведь он специально дал мне время проораться наедине, – устало, но с теплотой подумала Ева. – Чтоб не смущать. Джентльмен чёртов». – Слушай, почему ты вообще так на меня запал? – спросила она негромко, чтоб не будить ребёнка. – Ты ж всяких видал. Почему именно я? – Таких – не видал, – ничуть не удивившись внезапности вопроса, отозвался Спарда, машинально покачивая Данте, как когда они с Вергилием были совсем бессмысленными батонами, лучше всего засыпающими «на ручках». – Ты поразительна, любовь моя. Проживи я ещё две тысячи лет – не будет другой такой же. – Мда, – лаконично отозвалась Ева. – Охуительно. Но спасибо. Она неторопливо докурила, раздавила бычок в местной пепельнице из бывшей консервной банки и потёрла воспалённые глаза запястьем. – А ты? – вдруг спросил Спарда. – Почему ты в конце концов согласилась быть со мной? Помнится, поначалу эта мысль тебя вовсе не вдохновила. – Ну… ты был чертовски убедителен, – криво усмехнулась Ева и подошла к нему, чтобы обнять вместе с ребёнком. – Милый такой, как настоящий нёрд, но при этом горячий… А когда рот открываешь, ещё и умный. Как тут устоять? Они помолчали, прислонясь друг к другу. Потом Спарда медленно произнёс, словно вспоминая: – Я был сражён твоей энергичностью и харизмой. А потом тебя вырвало мне на ботинки. – Не помню такого! – Ты сунула мне в карман деньги за беспокойство и умчалась на своём мотоцикле, как божество свободы. Вот тогда… тогда я понял, что ты всегда будешь нужна мне. Ева зафыркала, пытаясь удержаться от смеха: – Ага, то есть я купила тебя своей охуенной крутизной, ясно! Они ещё помолчали, потом Ева отстранилась и махнула рукой: – Езжайте домой. Присмотри за Данте как следует, пока меня нет. – Мы приедем утром, привезём вещи, – кивнул Спарда. – Данте будет настаивать на визите. – Может, разбудим его, пусть хоть глянет на Верга перед отъездом? Страшно представить, какую истерику он закатит, когда проснётся один. Спарда покачал головой: – Рано или поздно им придётся обходиться друг без друга, пусть учатся понемногу. – Не знаю, – Ева поёжилась. – Мне нравится думать, что они хотя бы останутся друг у друга. Ну знаешь, когда меня не будет – ты-то вечный… – Не надо, любовь моя, – Спарда наклонился, чтобы запечатлеть нежный поцелуй на её щеке. – Я уверен, что ты всегда будешь жить в сердцах наших сыновей – как и в моём. – Вали давай! С тобой на серьёзных щах говорить невозможно, пришелец из прошлого. И за что я только тебя люблю? – Я милый. И горячий, – напомнил Тёмный рыцарь. – Это мы уже выяснили.10.
Вип-палата спасала от целого ряда бытовых неудобств и нежелательных социальных контактов, но ничего не могла поделать с капризничающим пятилеткой, ограниченным в подвижности и вынужденным есть невкусное – или с тем фактом, что одна из медсестёр детской хирургии оказалась фанаткой “Рёбер Евы”, и буквально преследовала Еву, зверевшую от безделья и постоянного общества недовольного всем на свете (а на самом деле – собственной слабостью) Вергилия. Данте вместе со Спардой приезжал каждый день, притаскивал брату актуальных фаворитов из легиона игрушек и трещал, не затыкаясь. В первый день он даже приволок недочитанную Вергилием книжку, залез к нему на кровать и принялся читать вслух, водя пальцем по строчкам и коверкая ударения на сложных словах. Вергилий, что необычно, кротко терпел, и даже почти не поправлял. Похоже, опыт близкой смерти сильно повлиял на них обоих. Ева подозревала, что Спарда потихоньку от неё имел с сыновьями собственный разговор об их возможном будущем, но всё же поговорила с ними сама – и вместе, и по отдельности – ещё раз популярно разъяснила, что заживать как раньше больше не будет и любая травма может обернуться долгими часами, а то и неделями боли и неудобства, а то и чем похуже. Рассказала о технике безопасности, о том, как соизмерять силу удара, и совершенно беззастенчиво предупредила, что их кровь и страдания её чрезвычайно огорчают (теперь – ещё сильней, чем прежде), а если кто-то из них таки убьётся, быть несчастной матери совершенно безутешной навсегда. – Но один же останется, – попытался заранее утешить её Данте. – Две руки! – сурово напомнила Ева. Это привычно сработало. Конечно, одних разговоров было недостаточно: Ева постоянно замечала на открытых участках тела Данте непрерывно обновляющийся набор царапин и ссадин, а то и синяков, но он постепенно учился делать своё общение с окружающим миром более безопасным. Вергилию это только предстояло после того, как его выпустят из искусственной безопасной среды больницы – к счастью, можно было рассчитывать, что это произойдёт достаточно скоро, благо поправлялся он на диво быстро и полно; возможно, Ева даже не успеет окончательно чокнуться от бесконечного дня сурка и невозможности куда-нибудь свалить – желательно поближе к взрослым людям с гитарами и пивом. Искушение удрать, хотя бы на время визитов Спарды в больницу, сдерживалось исключительно тем, что Вергилию становилось явно неуютно без неё, да и Данте теперь ощутимо недополучал материнского внимания по сравнению с братом. Ева впервые поняла чувства домохозяйки, годами запертой с детьми без возможности даже в отпуск свалить без них – а ведь срок её испытаний пока исчислялся лишь днями! – Я в порядке, – устало заверяла она по телефону менеджера “Рёбер”. – Я в порядке!.. Ещё секунда и я ебанусь, – признавалась Спарде, отложив телефон. Спарда мудро протягивал термос со сваренным дома кофе по-венски, и на недолгое время всё становилось терпимо.***
В день выписки Вергилия из больницы, Ева, чувствуя себя честно оттрубившим от звонка до звонка заключённым, собрала его и свои вещи, потом справилась с небольшой истерикой перенервничавшего ребёнка (Вергилий страшно рвался домой, при этом не было похоже, что выписка его радовала, и у Евы вскипал мозг от необходимости разбираться в этих сложных чувствах). Как оказалось, за прошедшее время в машине Спарды появилась пара новеньких детских автокресел, и Данте уже приучился довольно ловко пристёгиваться в своём, чёрно-бирюзовом. Вергилий наотрез отказался залезать в оставшееся ему бежевое, потому что это, дескать, унизительно, и Еве пришлось пригрозить, что в таком случае они никуда не выписываются и остаются прямо тут на парковке на веки-вечные. Потому что человеческие дети ездят в автокреслах – если, конечно, их родители хотят видеть своих выродков одним куском, а не в виде ассортимента мясного отдела – или не ездят вообще! А лично она уже насмотрелась на кровь своих сыновей, вполне достаточно на ближайший год-другой, спасибо! Присмиревший при виде её гнева Вергилий буркнул: – Цвет мерзкий, мне не нравится! – но всё же залез в кресло, позволил себя пристегнуть и с надутым видом уставился в окно. – Ну слава всем богам! – всплеснула руками Ева и бухнулась на пассажирское сиденье, избыточно громко хлопнув дверцей. Спарда молча выехал с парковки и какое-то время они ехали в тишине, только близнецы о чём-то шушукались на заднем сиденье. Еву начало отпускать. Спарда чутко включил рок-радио на низкой громкости. “Надо извиниться, – думала Ева. – Нельзя было на него так орать. Ну и что, что у меня нервы сдают, я хотя бы взрослая, а ему сейчас вообще должно быть пиздец как страшно и тревожно, ничего удивительного, что он ведёт себя как свинёнок”. Она даже собиралась действительно извиниться и объяснить, что у мамы тоже терпение не бесконечное, и если с ней обращаться хорошо, так и она в ответ по-доброму… но тут оказалось, что Данте с Вергилием дошептались до того, что поругались, и теперь только автокресла удерживали их от драки. – Что вы на сей раз не поделили? – спросил Спарда с терпеливостью, которую Ева сейчас точно не смогла бы проявить. – Он сказал, что быть таким дохлым, как мы теперь – отстой! – пожаловался Данте. – А я сказал, что не отстой, это круто, а он сказал, что я дурак, раз так думаю, а я сказал… – Это не круто! – обиженно выкрикнул Вергилий. – Нет, круто! – Нет, не круто! Ты дурак, ты тупой, как домашний котик!.. – Так, отбой! – рявкнула Ева. – Данте, представь нам, пожалуйста, свои аргументы, – вежливо попросил Спарда в установившейся тишине. – Это любопытно. – Ну как! – удивился Данте. – Мы теперь больше как мама, это же круто! – Ох, бля-а-а-а, – тяжко вздохнула Ева, закрывая лицо рукой. – Мама сказала плохое слово! – довольно хихикнул Данте. Вергилий попытался пнуть его, но автокресло не позволило.***
Эпилог
Обычно вы избегаете вмешательства в вашу частную жизнь, но нам известно, что вы недавно стали матерью. Ева: Верно. Два спиногрыза. Как опыт материнства повлиял на вас? Ева: Думаю, я открыла в себе новые стороны. Типа, мой лимит допустимой агрессии сильно увеличился. Я чувствую, что, если кто-то тронет моих детей, я отгрызу ему ебало и выплюну. Вы никогда не упоминаете отца ваших детей... Ева: Он скромный парень, не любит светиться. Не публичная фигура, что тут скажешь. Ваш спутник связан с миром шоу-бизнеса? Ева: О нет, он из совсем другого мира! То, что мы вообще пересеклись, можно чудом назвать. Чем занимается этот таинственный человек, если не секрет? Ева: Большую часть времени – читает книжки и играет на клавесине нашим спиногрызам, будто они это уже могут оценить. Дадите нашим слушателям совет об отношениях? Ева: Советчик я так себе… Ладно. Если вам кажется, что вы недостаточно круты для своей зазнобы – не заморачивайтесь и прокачивайте то, в чём хороши. Крутым можно быть очень по-разному. Если это правильный человек – он заценит вас целиком, а не по каким-нибудь дебильным пунктам. Последний вопрос: вы счастливы в вашем новом, семейном, качестве? Ева: Как ни странно, да. Лучшие годы моей жизни, серьёзно. Никогда не думала, что скажу такое, но у меня получилась охуенная семья. Ебанутая, конечно – но какой ещё ей быть? Моя ведь.