Девятый лепесток

Лукас не смотрит на него как на соперника, нет. Как можно видеть соперника там, где ты заведомо проиграл. Собственно, как и он тоже. Лукас видит в его затравленном взгляде отражение своего собственного и просто хочет тихонечко вскрыться. У них равные шансы. Равные шансы на сумасшествие, безумие, дикую, разрывающую сердце тоску и безнадежность. На обреченность. Равные шансы проиграть, потому что выигрышных комбинаций в этой проклятой рулетке нет по умолчанию. Тэн смотрит на Тэёна так, словно тот – самый лучший человек на планете. Лукас хочет свернуть ему шею. Тэёну, конечно, не Тэну. На шее Тэна он бы с удовольствием оставил собственные метки – горячие следы, алеющие укусы – поцелуи. На шее Тэёна он бы оставил отпечатки своих пальцев. Посмертные. Тэн смотрит на Лукаса так, словно тот – бесценное сокровище. О, Лукас знает этот взгляд. Полный обожания, восхищения, умиления – снисхождения. Большего Лукас, наверное, не достоин. Радует то, что другого не заслуживает и Тэён. На чьем горле он бы так хотел сомкнуть пальцы в звериной хватке. Тэн улыбается – и Лукасу этого хватает. Достаточно с головой, чтобы выть по ночам в подушку, закусывая губу и никому – никому – не рассказывая, отчего же у него такие синяки под глазами. Устал. Не выспался. С подобным режимом дня это вообще невозможно, какие могут быть вопросы. Тэн улыбается не ему – и Лукасу хочется сдохнуть. Останавливает лишь то, что тому, другому, хочется сдохнуть не меньше. Лукас уверен в этом абсолютно точно. Пусть все катится к чертовой матери. Соперник. Может быть, в конце концов, однако ни один из них не знает правил этой игры. Знает только Тэн, но ему-то что. Усмехнуться, пройтись пальцами по щеке, сжать запястье, позволить – именно позволить – к себе дотронуться. И свести все в шутку. Аттракцион, смертельные горки, дьявольская карусель, с которой нет выхода, разве что отстегнуть все ремни безопасности – и рухнуть с огромной высоты прямо на острый щебень. Больнее все равно не будет. – Детка… – другому, мягко. – Мой большой малыш... – Лукасу, ласково. – Катись к черту, – рвется в ответ. – Я люблю тебя, – звучит в голове. Лукас видит, как его мысли отражаются на чужом лице. Лукас понимает, что они тоже никогда не будут озвучены. Наверное, он мог бы даже посочувствовать. Если бы его самого не разрывало на части, не выворачивало наизнанку, не жгло раскаленными лезвиями прямо по больному, влюбленному сердцу. Лукас знает, что не у него одного такой безнадежный, неизлечимый недуг. Терминальная стадия любви, отмеренное время на то, чтобы дожить. Триста сорок восемь лепестков. У него осталось двадцать два. У другого осталось меньше. Это почему-то Лукаса радует, хотя в гонке за неминуемой гибелью они ведь совсем не соперники. – Детка, на тебе лица нет, – другому, обеспокоенно. – Мой большой малыш, что с тобой? – Лукасу, взволнованно. – Я умру через двадцать два дня, – хочется кричать. – Я люблю тебя, – бьется где-то в горле. Невозможно выиграть в битве, где заранее распределены роли. Нельзя уничтожить соперника, если знаешь, что тот уже проиграл. Эндшпиль, финальная рокировка. Терять больше нечего. – Детка, ты достоин любви как никто другой, – другому, с улыбкой. – Мой большой малыш, ты самый красивый на свете, – Лукасу, посылая воздушный поцелуй. – Тебе пора придумать, кому следующему ты будешь это говорить, – горько клокочет внутри. – Я люблю тебя, – режет на части. Лукас не считает другого соперником, потому что тот, по сути, уже в агонии. Один лепесток. – Детка, мне жаль, я… Лукас считает покойником себя, потому что он, в сущности, мертв уже давно. Восемь лепестков. – Мой большой малыш, я… Господи… Почему ты не сказал раньше? Лукас не смотрит больше ни на кого. Внутри него медленно расцветает девятый.