Respirer la vie (бар, в котором играет живая музыка)

      

В этой истории большую роль играет музыка. Просьба включать композиции, указанные в определенные моменты справа. Так ваше погружение будет наиболее глубоким. Спасибо за внимание!

Глаза слепы. Искать надо сердцем. Антуан де Сент-Экзюпери

      Шаг. Лужа.       Мерзкая морось. Серо-синие облака в темном небе, которого не видно, и промокшие ботинки.       Шаг. Всплеск. Снова лужа.       Он не думает о том, что заболеет. Не замечает, что ботинки промокли, ведь идет по мокрому асфальту, совсем не глядя, куда наступает. Попадает в лужи. Продолжает идти.       Шаг. Просто асфальт.       Зачем работа? Работа нужна для того, чтобы получать деньги, на которые ты должен покупать все, что нужно для того, чтобы ты не умер. А зачем? Чтобы жить? Существовать? Зачем?..       Прямо сейчас он идёт в одинокую квартиру, где его никто не ждёт, чтобы, закрыв глаза ночью и открыв утром, снова продолжить существовать.       Шаг. Машина, кстати, так и осталась на стоянке.       Как он довёл себя до такого состояния? Как попал в этот порочный круг? Вроде бы, шесть лет назад пришёл на работу устраиваться, радостный. И кем? PR-менеджером. Это ведь так прибыльно и престижно. Смешно. Если бы сегодняшний он встретил тогдашнего его, то врезал бы сопляку, чтобы не очаровывался и занялся бы чем-то стоящим. Чем угодно, хоть рукоделием, но не этим. Работа поймала его в свои сети и не отпускает, занимая все время и высасывая из него всю энергию, высасывая жизнь.       А отчего радость-то была, не понятно. Ведь он даже не сам выбрал университет.       Он смотрит наверх. Небо нависает грозно, будто вот-вот упадет, но падают только тяжелые капли с громким плеском на реки луж, бегущих по асфальту. Мерзко.       Почему нельзя стать тучей? Она наберется влаги, выльет все подчистую и былой тяжести как не бывало; снова станет легким облаком, будет плыть себе по небу, ни о чем не заботясь. А в жизни так не получается. Почему? Почему?!       Тело тяжелеет, а сердце качает кровь так, что голова скоро взорвется. Губы дрожат и отвратительно искривляются от мерзости на душе. Все тело и волосы мокрые. Хочется пить.       Раньше было проще. Раньше была вера. Вера в то, что все образуется, в то, что родители искренне желают ему счастья. В то, что друзья будут с ним всегда, и он всегда с ними.       Вера в эти три вещи беспощадно разбилась о жестокую реальность как волна о скалу. Сколько бы ни верил, все скатывалось в пропасть, становилось хуже и хуже. Все: жизнь, его состояние: физическое и моральное. Он понял, что родители вовсе не были озабочены его благополучием и, тем более, чувствами. Им было важно слепить из сына их клона. Успешного, жестокого, бесчувственного. Они были нарциссами. Как жаль, что он этого не понимал очень долгое время. Друзья… друзья покинули его, когда он впал в депрессию. Он не винит их, сам бы себя покинул.       Взгляд расфокусируется. Дышать становится практически невозможно, все от груди и до горла схватило болезненным спазмом. Пытается сглотнуть. Не получается. Страшно. Больно. Не может, не может, невыносимо!       Шаг. Взгляд ловит дорогу. Отличная идея.       Ещё шаг. Шумное оживленное шоссе. Красный.       Шаг… Стоп.

Yiruma — Passing by

      Внезапно заигравшая музыка встряхивает его и срывает наваждение. Парень тут же, не глядя, отскакивает на несколько шагов назад, спиной ощущая, что с кем-то сталкивается. Бормочет извинения и даже не обращает внимания на недобрый взгляд и ругань в его адрес. Не до того сейчас. По нему бьет осознание, что сейчас одной только секунды не хватило до непоправимого. Секунда — и поломанное тело соскребали бы с дороги полицейские, а водителю бы всю жизнь пришлось нести бремя забранной им жизни. Ужас наполняет парня, и как только дыхание его немного выравнивается, а самые страшные мысли успокаиваются, он снова обращает внимание на музыку.       Нежное фортепиано звучит одновременно со всех сторон и обволакивает его. Он крутит головой, смотря на людей, которые тоже должны, обязаны быть ошеломлены такой внезапностью, но люди идут, как шли до этого. Только он один стоит и как дурак опасливо озирается по сторонам. А фортепиано все играет, будто в самом его теле нажимаются клавиши и поют столь прелестную мелодию. Он разворачивается и, запнувшись раз, идёт быстрым шагом, чуть ли не бежит туда, куда зовёт мелодия. Идёт и слышит в груди очень странное и до боли непривычное ощущение. Как будто все, что он когда-либо знал и чувствовал, собралось сейчас в нечто единственное, целостное, ноющее. Хочется рукой вырвать это нечто, чтобы замолкло. А оно говорит, плачет. И он плачет.       Все чувства, доселе томившиеся в самой глубине его сознания, вновь обрели свободу. Они ощущались кашей, которая очень долго варилась и, наконец, вскипела. Ингредиенты — чувства.       Его губы дрожат и кривятся, когда к фортепиано присоединяется виолончель. Она как будто протяжно ноет, очень чувственно, мелодично. Инструменты сливаются в один согласный плач.              У него дома тоже есть виолончель, запылившаяся от одиночества.              Музыка приводит его к кофейне? Бару? Курсивная надпись на вывеске говорит, что бар носит название «respirer la vie». Должно быть, поэтично, знать бы только, что оно означает.       Помещение встречает его тёплым светом и уютной обстановкой, и парень немного смущается своего внешнего вида. Промокший насквозь, стоит некоторое время у входа на коврике, мнется. Пока он любопытно осматривает помещение, чувствует, как что-то внезапно переменяется и перестраивается в его сознании и ощущениях, но что, не понятно. Просто сильное обострившееся чувство комфорта, исходящее снаружи и изнутри и охватывающее все органы чувств. Захотелось протяжно выдохнуть и вместе с воздухом выпустить все, что копилось в теле и сознании долгие годы, а потом вдохнуть совершенно новые впечатления и впитать их каждой клеткой организма.       Он проходит несколько шагов вдоль стен, которые чем только не обвешаны. Слева пробковая доска, довольно эстетично оформленная несколькими веревками с прищепками, которые держат фотографии людей, может быть, персонала. Видно, что люди неподдельно счастливы и в хороших отношениях. Люди дурачатся и смеются. Его привлекает центральное фото, которое больше всех остальных. На нем четыре человека. К барной стойке приставлен стул, на котором, притянув к себе одно колено, расположился парень с насыщенно-красными волосами, заплетенными в два маленьких хвостика розовыми детскими резиночками с какими-то ягодками. Прямо позади этого стула стоит девушка с очень уж довольным выражением лица и держит парня за хвостики, оттянув их вверх. При этом парень кажется еще счастливее самой девушки. За барной стойкой стоят еще двое парней: один — сложив руки на столешницу и некрепко сцепив их. Смотрит, в отличие от парня с девушкой, прямо в камеру. Второй — с другой стороны стойки и так же, как первый, опирается об нее, только одной рукой, во второй он держит пол надкушенного лимона, а лицо его все тепло улыбается, несмотря на ухмылку. Рассмотрев фото, парень задумался. Он уже и не помнит, когда чувствовал что-то даже отдаленно напоминающее эмоции этих людей. Справа — картины с котами и абстракциями, видно, что деланные вручную и с желанием.       Он запоздало понимает, что музыка все ещё звучит. Оторвавшись от пробковой доски, он выходит через проход, за которым основное помещение. Свет там более приглушённый, словно день перетек в сумерки. Как только нога его ступает вниз с небольшого порожка, он зачарованно останавливается, фокусируясь на поющем фортепиано и протяжной виолончели, играющих эту мелодию. Ту самую, которая привела его сюда. Ту самую, которую он услышал, когда чуть не закрыл глаза навечно. Он стоит, не шевелясь, до тех пор, пока музыка не утихает.       — Хей, добрый вечер, — доносится справа.       Ему улыбается тот самый красноволосый парень с фотографии. Видимо, он бармен, раз стоит за стойкой. Только стойка странная: на полках не видно алкоголя. Есть прозрачные баночки с чаем, бутылки с сиропами и сладости. Ещё есть жестяные банки, может быть, там кофе. Он подходит к барной стойке и садится. Красноволосый начинает суетиться. Он ловко достаёт несколько банок, одну с чаем и несколько с чем-то еще. Парень с интересом наблюдает за движениями бармена, как тот открывает банки и засыпает их содержимое в чайник, потом заливает горячей водой.       — Извините что я… — он запинается и опускает взгляд на свою одежду, но в глазах бармена не замечает укора или неприязни. Напротив, тот понимающе улыбается и машет рукой, будто это сущий пустяк. Тогда парень скромно продолжает: — Я надеялся напиться. У вас вообще алкоголя нет?       — Есть. Только он весь здесь, — бармен делает взмах рукой, указывая на внутреннюю сторону стойки, где сидит парень. Что ж, довольно умно. — И вам он точно сейчас не нужен. Если только чуть-чуть.       Его взмах ненадолго виснет в воздухе и элегантно возвращается к стойке — бармен вытаскивает бутылку. Ее содержимое тоже оказывается составляющей чая, судя по тому, что парень добавляет его в чайник. Немного, на вид чуть меньше шота.       — Ах, я забыл спросить у вас паспорт… — произносит бармен и с улыбкой протягивает руку. Парень смотрит на него как на идиота, но паспорт подаёт. — Отлично, Дан, надеюсь, вам понравится чай! — бармен отдает паспорт и придвигает тому напиток, который, оказывается, уже успел перелить в крупную чашку. Пахнет вкусно.       — Ты что, попросил у меня паспорт просто, чтобы узнать мое имя? — от собственного удивления парень не заметил, как перешел на «ты».       — Ну почему же, ещё я увидел, каким симпатичным вы были в двадцать лет. Вам, вот, сколько сейчас? — парень смотрит на бармена теперь как на большего идиота. Тот же только что видел его паспорт!       — Двадцать девять.       — Прекрасный возраст! Ваш уставший вид вам не к лицу, и ваша морщинка, — бармен тычет себе между бровей, — вы много хмуритесь.       — После твоих слов мне захотелось хлебнуть яду.       — Хлебните чай, тогда уж. Там нет яда, если что, — бармен прерывает себя весёлым непродолжительным смехом.       

Jordy Chandra, Jay-Lounge — Puddles

             Чай, и правда, вкусный. Терпкий и пряный, с каплей алкоголя. Потрясающее сочетание. Тепло от него ощущается в самых пятках.       — А что там есть? — спрашивает бармена Дан.       — Чай чёрный, звездочка бадьяна, бутоны сушеной гвоздики, корица и вино полусладкое, — бармен не сдерживает улыбки. — Вижу, вам понравился мой чай. Сам рецепт придумал.       Дан кивает в знак понимания. Наступает тишина, прерываемая только тихими глотками. Чай пьётся медленно, парень много о чем размышляет. Через пятнадцать минут кружка пустеет и от этого немного грустно, хочется ещё раз почувствовать тепло внутри.              — Хотите ещё? Могу заварить, — бармен телепат, не иначе.       — Да, пожалуйста, — снова тишина.       — Можете говорить, не стесняйтесь, после этого всегда легче становится.       — А не слишком ли ты приставучий, сопляк? — говорит и тут же морщится — стыдно. Что с ним творится, в самом деле? Парень солжет, если скажет, что ему не хочется поговорить с красноволосым. Почему-то хочется. — Извините.       — Зря вы так, — в голосе ни тени обиды, наоборот, чувствуется улыбка, — я вот старше, но сопляком вас не называю.       Дан поднимает на него круглые глаза. Очень неловкое чувство, он сам себя выставил дураком. А бармен снова хихикает.       — Ну вот, и морщинки разгладились, — он садится на корточки и скрывается за стойкой. Встает вместе с паспортом и протягивает Дану. Буквы говорят, что парня зовут Феликс. Цифры говорят, что ему тридцать два, а фотография — что по-прежнему двадцать. Волосы, правда, тогда были уродски зеленые, от чего Дан невольно усмехается. Бармен, видимо, улавливает, что над ним посмеялись.       — Никогда не крась волосы по-пьяни, если тебе накануне фотографироваться на паспорт. Видишь, мне пришлось идти как есть, с этим выцветшим газоном на башке, — смех. — А теперь рассказывай, что тебя сюда привело, — Дан даже не понял, что к нему теперь на «ты».       Ответ незамедлительный:       — Фортепиано! И виолончель… Это было… очень странно.       Он поворачивается к играющим инструментам и только сейчас замечает, что в баре за столами сидит не больше двух человек. Странно. Бар маленький, напоминает крупную уютно обустроенную квартиру-студию. Для импровизированной сцены места выделено достаточно. Сейчас там стоит только фортепиано и виолончель, но вполне может уместиться барабанная установка и пара электрогитар. Дан задумывается, имеются ли в этом баре вообще официанты.       Щеку обдает жаром — ему снова налили чай.       — Спасибо. Сколько у вас посетителей за день? Людей мало.       — Обычно восемь или десять, но бывают дни, когда приходит около пятнадцати. Район неудачный.       — Это же очень мало, как вы окупаете свой бюджет? Рассчитываете зарплату персоналу? Как вы не обанкротились, в конце концов? — Повышает в конце Дан голос и дышит чаще. Его самого удивляет своя наглая реакция, но промолчать не может. Кажется, на него накатывает истерика, потому что это не нормальное для него поведение, и это мгновенно считывает Феликс.       — Ну, тише, успокойся, — он кладет руку на предплечье Дана, — все хорошо, — проходит некоторое время, прежде чем успокаивающий голос вновь льется, и, сконцентрировавшись на тембре, Дан едва ли улавливает смысл. — Аренду не платим, помещение мое. Людей здесь работает немного, и все мы хорошие друзья. Часть дохода выделяем на свет, воду и продукты по мере расхода, часть делим между собой. Да и не думаешь же ты, что мы занимаемся только баром? Бар — лишь приятное для нас времяпрепровождение. Я, например, рисую на заказ.       — Но почему так мало людей? — Феликс мягко улыбается ему.       — Люди приходят сюда, когда им это действительно нужно, — эта мысль цепляет Дана, и он упирает взгляд в столешницу. — Я слышу, как ты думаешь. Ты очень загружен. Оставь эти вопросы, не приносящие тебе пользы. Ты пришел сюда, отдохни и не думай о числах.       — Как это, когда им нужно? — не получается собрать в голове мысли. Феликс пожимает плечами.       — Не знаю, — говорит будничным тоном и пожимает плечами. —Чувствуется, что приходят с грузом на душе и, кстати, чаще всего по одиночке. Чувства и мысли дают себе волю разгуляться обычно в одиночестве, знаешь. Уверен, что знаешь. Лица их хмурые, и даже если вежливо улыбаются, все равно нутром чувствуется накопленная усталость. А глаза… Зеркало ведь души! И в глазах этих незаметная им самим мольба о помощи. И для этого вовсе не обязательно быть в глубочайшем отчаянии. Нет. Помощь нужна всем. И вот садятся они, выдыхают и как будто энергии набираются. Я даю им чай, а улыбка уже не такая вымученная. И день им кажется не таким плохим. И уходят, когда почувствуют, что нужно уходить.       — Ты случайно не учился на психолога? — говорит в приставленные к лицу ладони.       — Нет, я просто люблю помогать людям. Я наблюдаю за ними, и оттого хорошо понимаю.       От этого Дан падает головой на столешницу и протяжно выдыхает, чтобы не застонать. Хрип заглушает слова, но становится отчетливо слышно произнесенное «ангел, не иначе».       — Зачем тебе работа, которая приносит тебе страдания? Это ведь не твое.       — Она приносит мне деньги.       — И далеко они тебя довели?       — …       — К нам приходит мало людей, но это очень хорошо. Лучше, чем если бы приходило много. В нашей ситуации лучше. Если бы бар был нашим главным бизнесом, то мы были бы заинтересованы в его популярности. Но для нас он как дом, как место, где можно отдохнуть. Понимаешь, о чем я? Нам хорошо здесь. Мы спокойно можем сесть за столик и смотреть фильмы, я могу рисовать заказы. Возможно было бы это при большом потоке? Люди приходят, и мы их с радостью принимаем, как приняли тебя. Понимаешь теперь?       Дан поднимает взгляд на бармена, и взгляд его, да и он сам кажется себе таким жалким. Он понимает, ещё как понимает. Слова парня находят отклик в его сердце и сознании, которые, казалось, давно в ссоре. Мысль, что заложена в них, настолько очевидна, насколько невидима. Сама она ни за что в голову не придёт, поскольку человеческий ум ее бесстыдно гонит, но когда другой человек говорит о ней, она почему-то воспринимается. С трудом, но воспринимается. Дан молчит. Ждёт, когда тот продолжит.       — Подумай, что действительно важно для тебя. Есть что-то, что ты очень любишь?       — Петь люблю!.. — нечаянно вырывается у парня, а сам удивленно замирает и тут же ловит на себе легкий прищур Феликса. Дан не пел уже около двух лет. Раньше вечерами мог тихо спеть что-нибудь, но потом даже и это перестал делать. Сначала не осталось сил, а потом и желания. — И на виолончели играть… — добавляет.       — Ну вот видишь! Я, как только услышал твою речь, подумал об этом. Тебе идёт петь, — говорит с такой радостной улыбкой, как будто его ребёнок только что победил в конкурсе чтецов. — Слушай, а давай к нам? Петь? У нас музыканты есть: пианист, виолончелистка, ударник и гитарист, тот же пианист, а вокалиста нет. Хотя девушка наша хорошо поет…       — Да не умею я петь! — обрывает бармена в середине речи. — «Люблю» не равно «умею». А вот на виолончели умею… и люблю, любил… — Дан закусывает губу. — Нет, слишком все… быстро.              — А чего ждать? Жизнь — она вот она, — парень разводит руки, — она течет. Подумай, мы тебя ждем.       — Я… хорошо. Я подумаю. Но это все странно. Я только пришел, я вам буквально никто, вы не знаете меня. И, тем не менее, зовете работать. Почему?       — Не работать зову, — качает головой, но мысль не развивает. — Потому что я чувствую, что это то, что тебе нужно. Ты услышал музыку, пришел сюда и стоял, слушал. Я видел, как горели твои глаза. Как будто нашел то, что давным-давно потерял, не так ли? Я очень хорошо понимаю людей. А в твоей воле согласиться или не согласиться, — Феликс снова улыбается. — Если надумаешь вернуться, познакомлю с остальными ребятами.       Дан не отвечает. В глубине души он чувствует, что уходить совсем не хочет. Как будто, только он ступит за порог, все исчезнет, оставив только горькое послевкусие. Он уже хочет вернуться.       — А если я не найду?..       — Если твое место здесь — найдешь.              

****

             Квартира встречает холодными стенами и безжизненной атмосферой. Четыре большие комнаты вдруг превращаются для него в огромный лабиринт, где он один. Потерянный, надломленный, отчаянный. Дан вздыхает и начинает разуваться. То, что у него промокли ноги, он замечает только когда прикасается к мокрым носкам.       В душе он словно впервые чувствует воду. Горячие струи как-то по-новому ощущаются на теле. Струи бьют по телу и прогревают все участки кожи. Дан стоит, опустив голову, и смотрит, как вздымается под струями живот. Приятно. Парень добавляет холодный напор и уменьшает горячий. Теперь точно морозные иглы ударяются о тело. Как только холод полностью охватывает его, вновь включает горячую воду. Очень приятно. Весь дневной груз, тяжко давивший на плечи, утекает в водосток.       В гостиной, обновленный, с влажной головой, сидя на диване, Дан не спускает взгляда со шкафа. На нем его виолончель. Ему вспоминается тот странный бар, который, почему-то зовет его обратно. Дан хмыкает и лишь надеется, что бар с его музыкой и красноволосым барменом, Феликсом, не был галлюцинацией или хорошо спланированным спектаклем. Во второе верить категорически не хочется. Не может такое прекрасное место, окутавшее его давно забытым теплом, оказаться шарашкиной конторой. Нет, он слишком устал от всего, чтобы сейчас предаваться мнительности и упускать, наверное, единственное, что может помочь. Пора хотя бы сейчас прислушаться к своим ощущениям.       В один момент Дан вскакивает и стукает табуретом об пол у шкафа, тут же забирается на него и протягивает руки к черному чехлу, в котором, точно в гробу, долгие годы покоится его инструмент. Берет бережно, с сожалением, и так же бережно опускается с ним обратно на диван.       Виолончель расстроено вскрикивает, когда Дан на пробу проходится смычком по струнам. Нужно подкрутить, хорошо, руки помнят движения. Вторая проба вызывает то звучание, которое нужно. Виолончель мелодично, но так же обиженно пропевает.       Некоторое время парень сидит и разглядывает инструмент, пальцами оглаживает корпус из темного дерева, гриф и струны. Как же красиво вырезано. Изящно, как тело девушки. Он извиняется, налаживает давно потерянный контакт.       Он вспоминает мелодию, которую хотел бы сыграть. Простая, незамысловатая, но очень приятная в звучании. Дан смущенно подносит смычок к струнам инструмента, на лице виднеется смятение, как будто он совершает самую, что ни на есть, возмутительную наглость.              

David Darling — Darkwood 1

             Смычок трогает струны, и льется мелодия. Звук грубоватый из-за долгого отсутствия практики, местами слышна фальшь, но, тем не менее, игра искренняя и наивная, по-детски неумелая. Наконец, он сливается со своей виолончелью. Она часть его, и он часть ее, и вместе они — неразрывное целое. Они создают музыку, которая заполняет всю комнату грустью. Грустью и радостью одновременно, ведь двое воссоединяются, пусть виолончель еще не до конца отдалась его рукам, смычку. Она фыркает низким голосом, выговаривает все, что накопилось у ней, и все сливается в отрывистую песню, совсем не протяжную.       Это хорошо. Это отображает на данный момент одну согласную эмоцию Дана и виолончели, они делят ее между собой, сублимируют и выпускают на волю.       Смычок нежно плывет по четырем струнам, пробуя новые комбинации, открывая новые звучания. Дану кажется, что инструмент проникает в самое его нутро и начинает играть по струнам сердца, где, видимо, задевает особую нить, потому что как иначе объяснить соленые дорожки, стекающие к подбородку и падающие. В груди паршиво ноет. Но игра продолжается, ему хочется ее продолжать. Дан думает, что уже завтра попробует сыграть по нотам, если вспомнит, как их читать. Если нет — дело поправимое. Ничего не может забыться навсегда.       С последними движениями кисти музыка утихает, и в комнате снова становится тихо. Только струны сердца еще чувствуют игру — слезы не прекращаются. Лоб тихо соприкасается с инструментом, глаза закрываются.       Воспоминания уносят его на много лет назад, во времена, когда он еще учился в музыкальной школе. После нее он не продолжил путь в консерватории, но много практиковался дома, вместе с этой самой виолончелью, которую сейчас так крепко держит в руках. Тогда он вдохновлено писал музыку. Ему нравилось чувствовать, что он волен сам совмещать ноты, заполнять ими нотные листы, превращать их в полноценные короткие произведения, каких не видел мир. Потом родители решили, что тот слишком много времени уделяет не тому, чему следовало бы, и шестнадцатилетний Дан послушно почти перестал сочинять музыку и играть на инструменте, отдав свое время учебе. Когда выдавалась свободная минута, тот все равно вытаскивал из шкафа виолончель и играл.       Дан пытается вспомнить момент, когда свернул не туда. Почему он прекратил любимое дело? Не проявил настойчивость именно тогда, когда того больше всего требовалось? Он старательно роется в своих воспоминаниях и понимает, что не было такого момента, потому что все происходило постепенно. Его постепенно отвадили от музыки, что он и не заметил. И это ужасает. Он сам поверил, что это не то, на что следует тратить время, поэтому и думал, что решение было его.       Но вот он сейчас, сидит и держит виолончель, совсем как тогда. Как если бы не было тех лет между шестнадцатью и двадцатью девятью. Дан понимает, что сейчас, собственно, он может продолжить то, к чему стремилась его душа в шестнадцать.       Ему страшно, очень, за этот день все перевернулось в его сознании и жизни. Точнее, пока только в сознании, но там и до перемен в жизни недалеко. Он увольняться не будет пока. Но обязательно продумает первые шаги навстречу новой жизни.              

****

             Утро встречает ощущением мягкого одеяла на голом теле. Дан осознает, что впервые выспался. То, что сегодня выходной, понимает запоздало, немного потупив взглядом в стену. Он поворачивает голову вправо — к большой гардеробной. Вчера у нее он оставил свою виолончель, после того как пришел в спальню уставший, но немного счастливый. День обещает быть интересным.       Утренняя рутина проходит быстро. На часах одиннадцать утра, а парень уже стоит на улице. Он глупо моргает и никуда не двигается, потому что машина забыта на работе, на стоянке. Из бара тот уехал на такси. Вот же черт.       Дан решает вызвать такси до работы, чтобы забрать машину и на ней доехать до бара. Так он и делает. На стоянке его дожидается черный BMW; уже на нем Дан едет к тому месту, где услышал впервые мелодию. Паркуется неподалеку. Идет к тому самому шоссе, и понимает, что не помнит, куда вчера шел. Он и не запоминал. Тогда им двигал не разум. Название бара тоже забыто. Черт, что за день. В груди что-то ухает, и он, стараясь сдержать панику, поворачивается и начинает идти наугад, в уме ругая себя за беспечность и непредусмотрительность.       В мыслях возникает образ красноволосого (Дан негласно и окончательно прозвал его для себя так). Он думает о прекрасной музыке, которую создавали два человека, парень-пианист и девушка-виолончелистка, с которыми Феликс обещал его сегодня познакомить, с которыми он и не познакомится, потому что бредет сейчас, не глядя на по сторонам, отдавшись мыслям; авось, до куда-нибудь дойдет. Сейчас без разницы, долгие годы для него существовал единственный маршрут: работа — дом.              

Alexis French — Wishing

      Дан все идет, пока ноги не находят знакомую брусчатку, глаза не находят знакомую местность, а уши — игру фортепиано… Он смотрит вправо — «respirer la vie».       Как?..              Губы трогает неверящая улыбка.              «Если твое место здесь — найдешь».              Нашел. В холле знакомая доска с фотографиями, но взгляд сразу цепляется за спину человека, чьи пальцы нежно порхают над фортепиано и касаются клавиш. Потрясающе. Дан тихо ступает в главное помещение и садится на ближайший темный диванчик. Запоздало понимает, что в комнате двое — он и музыкант. Пианист давно заметил чужое присутствие и теперь улыбается, продолжая играть, не отвлекаясь.       Сквозь игру Дан слышит звонкий шум за стеной у барной стойки и смех. Секунды спустя из двери в той самой стене вываливаются двое: Феликс и девушка. Сначала Феликс: он буквально вылетает, громко гогоча, и тут же получает тряпкой по бедру. Следом выходит девушка, держа в одной руке часть барабанной установки с тарелкой, а в другой мокрую тряпку. В этой девушке он узнает ту самую с фотографии на доске. Феликс, наконец, замечает Дана, который уже успел встать, снова смеется:       — Знал, что ты придешь, — и снова получает тряпкой. Девушке видимо нравится лупить того. Вскоре она обращается к Дану, бездумно взмахивая тряпкой в опасной близости с его лицом, отчего парень немного отклоняется назад:       — Представляешь, что этот учудил? Ударил в тарелку у самого моего уха!       — Но смешно ведь! Видела бы свое лицо только! — девушка улыбается ему со сжатой челюстью и вновь переводит внимание на интересующего ее нового человека.       — Привет, я Анге́ла, — она протягивает руку для рукопожатия.       — Дан. Зачем вы достаете установку?       — Сегодня приходит Герман, наш ударник. Скоро должен быть здесь.       Фортепианная музыка прекращается — музыкант заканчивает игру и теперь направляется к ним. Сейчас Дан может хорошо видеть его: это тот самый парень с фото, который смотрел точно в камеру: невысокий, азиатской внешности, неширокий в грудной клетке, но дохляком его не назовешь. Изящным — да, грациозным — да. Во взгляде его ощущается какое-то томное недовольство.       — Вы не могли бы дождаться, когда я закончу играть, прежде чем шуметь?       — Не будь занудой, Алан, — говорит Феликс, а Дан отмечает в голове имя пианиста.       — А ты не ломай атмосферу прекрасной музыки своими тарелками и гоготом, — взгляд, направленный на бармена, абсолютно непроницаемый, но атмосфера не сгущается. Ощущается прежняя легкость и безмятежность. Дану думается, насколько же близки эти люди, что ничто не колеблет их восприятие друг друга, и как им удается сохранять эту атмосферу, частью которой ему так и хочется быть, ощущать ее всем нутром своим и телом. — Хочу поговорить с нашим новым человеком.       — Я с тобой! Вчера только Феликсу удалось с ним поговорить, — восклицает внезапно Ангела.       — Хорошо, пойдемте за тот столик.       Феликс с наигранной обидой смотрит на них. Даже протягивает руку вслед за уходящими, как если бы их разделяла нескончаемая даль, а не пара метров.              — А я?       — А ты иди барную стойку протирай. И сделай нам чай, — отвечает Ангела. Феликс фыркает, но идет исполнять.       Дан за это короткое время уже понял, что трое абсолютно разные. Особенно Алан и Феликс. Обычно на фоне этой разности возникает много недопониманий и конфликтов из-за иного восприятия вещей. Но между ними он не уловил и малейшего напряжения. Ему очень любопытно, научились ли они жить в мире, или он был уже сразу? Были ли у них до этого конфликты?       Трое присаживаются за стол. Алан и Ангела — на диванчик у стены, Дан — на мягкий стул напротив.       — Алан, можно я задам вопрос? — видя утвердительный кивок, продолжает. — Он может быть очень глупым, и, может, я могу и сам на него ответить…              — Меньше слов. Как вопрос может быть глупым, если он тебя интересует? Спрашивай.       — Не уверен, как даже сформулировать. Как вы держите мир? Я заметил, что ты поддел Феликса, но из этого ничего не последовало. Не имею в виду, что должно… — Дан осекается и в смущении отворачивается в сторону. Что он вообще говорит? Бессмыслица какая-то…       — Дан, все хорошо, я понял, что ты имел и не имел в виду. Не бойся, что кто-то из нас разозлится на обычные слова. Так поступают незрелые люди. Что касаемо твоего вопроса, я не вкладывал во фразу упрек, а Феликс слишком хорошо считывает человеческий настрой, вот и все.       Вот и все. Так просто, оказывается. Дан смотрит на Алана, тот и мускулом не двигает. Кажется, что его лицо пуленепробиваемо. Но при этом ему удается говорить такие слова, которые попадают аккурат в сердце, и, Дан уверен, останутся там надолго.       На Ангелу обращает внимание, когда она тоже начинает говорить:       — Доверься нам. Мы хоть и познакомились с тобой сегодня, но Феликс нам про тебя уже рассказал. Ты не бойся, правда, — говорит мягко, обволакивающе. Так, как никогда не говорила ему собственная мать. Дан улыбается.       Потом скользит взглядом вниз и замечает одну маленькую деталь, которая заставляет его совсем немного смутиться. Алан и Ангела сидят плечом к плечу, рука в руке.       — А вы?.. — смотрит на их руки.       — Да, — отвечает Алан, — мы вместе, — после этой фразы Ангела начинает ярко улыбаться и еще крепче сжимать плечо Алана, и Дан не может не заметить, как теплеет взгляд пианиста. Все же его лицо способно выражать эмоции, когда дело касается того, что дорого сердцу.       — Наша история знакомства очень забавная!.. — восклицает Ангела с искрящимися от радости глазами. Алан, кажется, сглатывает и отводит взгляд.       — Может не надо?       — А что, стесняешься того, как упал со стула? — смеется и обращается к Дану, — наверное, настолько рад был меня встретить!       — Ангела…       — Да ладно тебе! Это очень мило! Я хочу выстроить доверительные отношения с Даном, поэтому, позволь мне проявить инициативу, я ему расскажу. Дан, ты ведь не против?       — Мне будет интересно послушать.       — Тогда отлично. Это было еще в консерватории, я перешла на пятый курс, а он на второй. Мы не пересекались, можно сказать, до момента, когда мне отдали ключи от репетиционной. Я тогда была очень недовольна из-за того, что должна была следить за ней, закрывать, когда ухожу домой. До сих пор не понимаю, зачем, — она активно жестикулирует, что придает эмоциональности и без того живой речи. Браслеты на ее руках стукаются друг о друга и звенят.       — Чтобы мы встретились, — Алан еле заметно приподнимает уголок губ.       — Точно… — Ангела улыбается в ответ. — Был пятый курс, нагрузка больше, пар больше, я уходила домой под вечер. И в этот же день, в который мне вручили ключи, я, подходя к репетиционной, слышу… фортепиано! Как сейчас помню, это была третья лунная соната! Слышал бы ты, как чувственно, эмоционально играл Алан… Я встала в дверях как вкопанная и слушала, как разносится мелодия по пустому помещению. Он даже не заметил меня, настолько был увлечен игрой! Я не мешала, только слушала, до конца самого слушала. И он закончил игру финальными двумя аккордами, а я не заметила, как уже стояла в самой репетиционной. И слов не могла даже вымолвить, представляешь? Хотя, казалось, чужая игра не должна меня удивлять уже, привыкла ведь. Но в его игре меня зацепила искренность, желание. А потом я… — Ангела начинает хихикать, — зааплодировала, — тут она уже громко смеется в голос.       Алан выглядит смущенным, тоже вспоминает.       — Я вовсе не думала, что он испугается! А он, ха-ха-ха, так встрепенулся, что табурет начал отъезжать. Ты бы видел! Пока табурет ехал, он дергано развернулся ко мне корпусом и упал! Вместе с табуретом! — последние ее слова звучат невнятно, они тонут в высоком хрипе, который переходит в смех, уже более походящий на истерический.       — Я всегда хотел выкинуть эту табуретку, сидеть на ней было опасно для жизни, — Алан с усмешкой цокает и ведет шеей, ощущая, как к плечу лбом прислоняется его гогочущая девушка. Было видно его теплое отношение к моменту. Воспоминание, которое они делят на двоих, действительно ценно, и они берегут его.       — И, главное, посмотрите, какая несправедливость! — внезапно возникает Феликс и со стуком ставит на середину стола большой чайник. — Сама людей пугает только так, а меня тряпками лупит!       — Дурак, я тогда не специально, а ты намеренно! — Феликс, не обращая внимание на Ангелу, садится на сторону Дана. Воцаряется молчание, — Ты чашки принесешь, умник? — Алан издает громкий смешок, остальные подхватывают.       Через полминуты Феликс возвращается с четырьмя чашками.       — Ну что, пока мы ждем нашего блондина с его прекрасной леди, Дан, может, расскажешь немного о себе? Любую мелочь, я, например, обожаю какао!       — Я раньше любил кофе, но долгое время так много и часто его пил, что теперь к нему только отвращение. Но все равно пью, это как отвратительная ненавистная зависимость.       — Нехорошо, — Ангела качает головой. — Но ничего, чаи Феликса заставят тебя раз и навсегда отказаться от кофе, больше даже не захочешь пить эту растворимую дрянь. Давайте, кстати, попробуем, что на этот раз намешано в чайнике, — Ангела с любопытством приподнимается и нависает над посудиной. Уже собирается открыть крышку, когда Феликс накрывает ее двумя руками.       — Э, нет. Попробуйте угадать состав! Просто прислушайтесь к своим ощущениям и назовите по одному ингредиенту, это не сложно, — и он наливает каждому чай светлого, мутноватого цвета. Выглядит вкусно, и, кажется, там даже плавают кусочки чего-то. Только чего, пока непонятно. На вкус он довольно горьковатый, но эта горечь очень приятно касается горла, оставляя после глотка осевшее ощущение жгучего тепла. На языке чувствуется свежесть.       — Мята, — Феликс кивает с одобрением.       — Сок лимона, — говорит Алан, а Феликс поднимает брови. Сока лимона в чае не больше трети чайной ложки. Теперь очередь Ангелы.       — Э, зеленый чай?       — Ха-ха-ха, я надеялся услышать имбирь, но тоже пойдет.       В такой абсолютно уютной и тёплой, семейной атмосфере проходит время. Друзья смеются, рассказывают друг другу истории, которые, на самом деле, эти стены слышат уже не первый раз. Больше это делается для Дана, который не слышал ни одной. Феликс рассказал, что, когда он покрасил по-пьяни волосы в зелёный у друга, наутро подвис, смотря на себя в зеркало, и некоторое время даже не понимал, кто он, где он находится и почему голова зелёная. Мама отреагировала лучше: смотрела на него секунд десять с таким выражением лица, которое говорило, что человек был готов ко всему, но, тем не менее, глубоко удивлён. Теперь она уже не могла отвечать с сарказмом на каждый эксперимент сына с волосами: «Ты ещё в зелёный покрасься», уже покрасился ведь.       Дан держится скромно. Он все ещё ощущает неловкость среди этих людей, но сбежать не хочется. Хочется осторожно влиться в общую гармонию, тихо, никого не потревожив. Но Дан боится двинуться навстречу, поэтому как бы стоит поодаль, наблюдая, старается не мешать. Но при этом отчуждённым себя не чувствует, потому что компания непринужденно вовлекает его в разговоры. Даже если он молчит, не чувствует себя покинутым. Какие потрясающие люди! Имеет ли он право сидеть тут, вместе с ними? Все-таки у них уже устоявшаяся группа, и неизвестно, сколько они знают друг друга. Нормально ли это, если к ним присоединится незнакомец?       Из глубокой думы его выводит голос возле уха:       — Ты громко думаешь.       — Как можно громко думать? — даже зная значение фразы, спрашивает Дан Феликса. Почему-то хочется спросить.       — Не знаю, как, но у тебя отлично получается, — Феликс пожимает плечами. — Твою неловкость можно услышать за километр, а мы сидим рядом. Вот так. Расслабься, ты уже наш, — бармен несильно толкает того в плечо.       Разговоры стихают, когда входная дверь тяжело толкается; теперь всеобщее внимание направлено на неё. Появляется крепкий белокурый парень, тот самый, которого видел Дан на фото с лимоном в руке. На нем черная водолазка с горлом, которая обтягивает его широкую грудную клетку. Самая, наверное, замечательная и заметная черта — четко очерченная линия мощной челюсти. Дан уже не предполагает возраст, потому что, уже наученный опытом, знает, что тому может спокойно оказаться и за двадцать, и за тридцать.       Остальные за столом начали восклицать и радостно приветствовать Германа, еще не дождавшись, пока он полностью войдет в помещение. Протяжное «о» Феликса сливается с мелодичным ангелиным «привет, заждались». Бар снова наполняется счастьем; как будто к единой картинке присоединяется тот самый недостающий пазлик.       Герман открывает дверь, но руку не отпускает, чуть сдвинувшись и продолжая держать ее. Дан сначала не понимает, что к чему, но, когда из пространства, оставшегося между мужчиной и выходом, выглядывает, а потом выходит девочка лет шести, все становится понятным. На ней милая плотная юбочка и кофта с длинным рукавом, на голове шляпка, из-под которой на плечи падают два тонких темных хвостика. Кукольный образ завершают два больших и таких же темных глаза. Она держится скромно, так как, направив к столу взгляд, видит в Дане незнакомого ей человека. Впрочем, вскоре все с этого стола подскакивают, и девочка оказывается в руках Ангелы, которая теперь кружит ее. Девочка снимает шляпу, обвивает ручками шею старшей и виском прислоняется к ее щеке, счастливо улыбаясь.       Парни снисходительно глядят на это с добрыми улыбками. Алан кивает пришедшему парню, и губы его непроизвольно расползаются в ехидной ухмылке, глаза обретают странный блеск.       — Не замерз? — спрашивает в лоб, и голос даже не надрывается. В ответ Герман смущенно помалкивает, но Феликс, не обращая внимания на разворачивающуюся ситуацию, спешит обнять друга.       — Извините за опоздание, ребята, мы с этой дамой ленились до последнего, — говорит Герман, хлопая бармена по лопатке, голос мягкий.       — Твоей даме можно лениться сколько угодно, а я, — Феликс крепко держит руки на плечах парня и с каждой фразой приподнимает пальцы и опускает их вновь на место, как при игре на рояле, — вот знаешь, посмотрел на тебя, и кое-что вспомнил, знаешь, что? Что вытащили мы с Ангелой только часть установки, упс, — Феликс легко отталкивается от того руками, разворачивается на сто восемьдесят градусов и быстро скрывается за дверью. Герман, уже привыкший к нраву красноволосого, проводит его приподнятыми бровями и полуулыбкой.       Дану отчего-то думается, что Герман очень спокойный и безмятежный сам по себе. Так уж ему чувствуется. Так ему почувствовалось, когда он впервые заговорил, и тембр его голоса будто выражал всю ту любовь, которая в нем. Мимика тоже плавная, совсем нерезкая, под стать голосу. Она нежно сопровождает его слова и подчеркивает образ. А в образе парня Дану невольно видится тихое море.       Конечно, и маленькая девочка, пришедшая с ним, не может не подкупать. Дану вдруг представляется, как малышка послушно сидит с распущенными волосами, уже одетая, а Герман бережно расчесывает ее, чтобы не дай Бог не задеть, не потянуть и не сделать больно. Как, разделив уже расчесанные волосы на две пряди, завязывает их в хвостики. После этой внезапно появившейся картины в голове ему уж точно не может прийти в голову, что такой мужчина, парень может оказаться груб.       Дану хочется первому пойти на контакт.       — Просто я подошел, вот они и отвлеклись, — Герман обращает на него взгляд. — Правда, до этого еще подраться успели, — говорит, отчего оба тихо смеются.       — Узнаю этих двоих. Ты Дан, верно? — спрашивает не из неуверенности, а чтобы познакомиться должным образом. Получив в ответ утвердительный кивок, тепло улыбается, кожа в уголках глаз собирается в мимические морщинки. — Я Герман, — парни пожимают друг другу руки, и на несколько секунд возникает неловкая тишина, пока Герман не кивает в сторону веселящихся девочки и девушки:       — Дочь моя. Миранда.       — Хорошая. У нее твоя форма глаз, — отмечает Дан, в ответ Герман приподнимает уголки губ.       — Да, она славная. И не всегда такая скромняжка, вот увидишь, привыкнет к тебе и станет той еще непоседой! Не представляю, что делал бы без нее, — звучит тише с каждым словом. Дан решает сменить тему разговора.       — Ангела и Феликс. Как они познакомились? — Герман оживляется, вокруг глаз снова образуются паутинки.       — О, не поверишь, в баре. И познакомились сразу втроем. Феликс тогда работал в достаточно оживленном заведении…       — Я все слышу! — Доносится из-за стены.       — Это прекрасно! Пока еще не совсем старый! — в такой же шутливой манере чуть повышенным голосом отвечает блондин.       Дан беспокоится, что затронул какую-то запретную тему. Испуг ударяет в груди, а в голове осознание: что если он сейчас навязывается?       — Это ничего, что ты мне рассказываешь?       — Поверь, никто это в секрете не держит. Не рассказал бы сейчас я, будь уверен, рассказал бы Феликс уже через две минуты. Или Ангела, болтушка.       — Я тоже слышу! — говорит девушка из вредности. Не считая брошенного в шутку нахмуренного взгляда в их сторону, внимание ее все на девочке. Ангела и маленькая леди стоят в музыкальной части бара и наблюдают, как Феликс громко несёт части установки, потому что железяки тяжелые и не могут не ударяться периодически друг о друга. Девочка цепким взглядом следит за передвижением парня по помещению.       Герман с улыбкой закатывает глаза и ведёт плечом.       — Так вот, работал Феликс в оживленном заведении, барменом, конечно. Алан и Ангела тогда сильно поссорились, и Ангела пришла в этот бар или клуб…       — Клуб это был! — слышится голос Феликса, сидящего на корточках, через звон установки, у которой он что-то подкручивает.       — Это она сама со мной поссорилась, я вообще молчал большую часть времени, — спокойно утверждает Алан, а Ангела стреляет в него красноречивым взглядом и ловит ухмылку.       — Дай я расскажу уже! — смеётся, — Ой дураки, — обращается к Дану. — У барменов в любом заведении есть негласная обязанность: выслушивать исповеди пьянчуг и подливать им, если что. Ангела напилась и выложила, лёжа на барной стойке, тому всю историю любви с Аланом вплоть до самой ссоры. Ругала его крепко и рыдала. Феликс все это вежливо выслушивал и периодически поддакивал.       — Ты это так описываешь, как будто я вусмерть набухалась! В то время как я выпила одну маргариту и была лишь в легкой меланхолии.       — Какой ещё меланхолии! Ты мне всю стойку слезами умыла!       — Мне было очень грустно!       Герман тянет Дана за локоть вперёд:       — Пойдём поближе, а то так и будем перекрикиваться.       Феликс к тому времени уже заканчивает сборку и садится на стул за установку. Алан сидит на развёрнутом от стола к сцене стуле в телефоне, нога на ногу, словно абстрагированный от всего происходящего, а маленькая девочка подходит к Герману и тычется в его бок головой, любопытно осматривая всех присутствующих. Парень бережно обнимает ее за талию, поглаживая ладонью маленький бок.       — Верно, — Феликс говорит на выдохе, глаза распахнуты, — тебе было грустно, но в табло получил-то я! Знаешь, Дан, как все было? Она пришла, выпила свою маргариту, начала мне ныть и билась, чуть ли не в истерике, а потом успокоилась. Я уж подумал, что, слава Богу! Только потом она начала что-то активно печатать в своём телефоне, фыркая при этом. Эх, угораздило же после какому-то мудаку начать к ней приставать, я был обязан вмешаться! Думал, посажу ее на такси и отправлю домой отсыпаться, а то, мало ли, на улице ещё перехватят и изнасилуют, меня же совесть съела бы тогда! — Феликс замолкает, вертит барабанные палочки в руках. — Стоим мы на улице минуты три, и почти вплотную подъезжает чёрная машина, из которой, — пауза, после которой бармен тараторит все одной фразой, — простите, говорю, как думал тогда, выходит, какой-то китаец! Мне от его темного взгляда буквально поплохело, но Ангела, дорогая наша Ангела решила, что будет хорошей идеей швырнуть меня на амбразуру. Она прилипла ко мне, фыркнула в лицо Алана и представила как нового парня! А после поцеловала! Не по-настоящему, конечно же, Боже упаси, в уголок губ. Да только мне хватило. Тут я понял, что настал мой конец, и верно, тут же меня за другую руку грубо выдернули от Ангелы и ударили аккурат в скулу! — бармен неосознанно касается левой щеки и трет ее пальцами. — Как она только не треснула…       Лицо Ангелы запылало. Ей все ещё неловко вспоминать эту ситуацию, хотя Феликса она только веселит. Ему определённо доставляет удовольствие в красках описывать историю, произошедшую несколько лет назад, хоть и рассказ его был полон деланного возмущения. Создаётся впечатление, будто бы знакомство было совсем недавно.       Алан периодически поглядывает на происходящее нечитаемым взглядом, не меняя положения головы и, конечно же, слышит все, несмотря на кажущуюся отстранённость. Но в этот момент он решает втянуться в разговор:       — После того, как она убежала из дома, я решил подождать, пока перебесится. Но уже через полтора часа я начал получать сообщения и фотографии содержания «я в клубе, ищу нового парня». Конечно, у меня ума хватило понять, что это стандартная провокация, но забирать ее все равно поехал из беспокойства. Уже подъезжая, вижу, как стоит беглянка моя с каким-то синеголовым придурком. А после тех действий Ангелы, о которых рассказал Феликс, я среагировал моментально, потому что мысль о том, что какой-то мудак наплёл ей что-то слащавое с целью отвезти наивную девочку невесть куда, не дала повода дальнейшим размышлениям. Такую схему в клубах я знаю, уж поверьте.       — Ну все! Прекратите! А то я себя чувствую провинившимся детсадовцем! — Ангела ноет, прислонив руки к лицу.       — Да ла-адно тебе! — Феликс выплывает из-за установки и по-дружески бодает девушку бедром. — Благодаря тебе мы сейчас все вместе. Зато после ты быстро выдала всю правду своему азиату! Я потом получил смс от него с извинениями и приглашением поговорить. Сидел в кафе с фиолетовой щекой да по душам разговаривал с ним часа два.       — Да, лыбился и смеялся как придурочный после каждого слова.       — Потому что осознал всю глупость и забавность ситуации! А ещё и уложить в голове не мог, что у пианиста такой сильный удар может быть. У пианиста!       — У тебя были тогда синие волосы? — спрашивает Дан. Его действительно заинтересовывает этот факт. Почему-то кажется, что волосы Феликса видели не только три цвета, но и пять, и намного больше.       — О да, у меня волосы были насыщенного индиго. Такой глубокий цвет, как на картинах Ван Гога! Я бы с удовольствием еще раз в него покрасился… — Феликс улыбается, Алан закатывает глаза.       — Каждый раз удивляюсь, как ты еще не облысел…       — Вот-вот! — добавляет Ангела. — У-у, клянусь, возьму однажды машинку и побрею тебя, пока ты спишь. — Феликс в ответ фыркает.       — Он с тех пор не меняет мое имя в контактах, кроме первой его части. Сначала был «Синеголовым придурком», потом «Оранжевым придурком» и так по мере смены цвета волос.       — Не изменяю традиции. Теперь ты «Красноголовый придурок».       А Дан восхищается красочным описанием цвета; Феликс действительно мастер слова. Он так живо описал глубину оттенка, что у Дана теперь синева эта перед глазами. Он думает не об испорченных краской волосах, а о том, как интересно и нескучно, должно быть, у Феликса проходит жизнь. Красные, как спелая вишня, синие, как море, даже уродски зеленые, как выцветший газон волосы — отражение легкости на подъем и любви к жизни внутри него. Он такой настоящий. Черт, да этот бармен вытянул его из безысходности своей мудрой придурковатостью и вдохнул жизнь, вселив уверенность в завтрашнем дне, это ли не чудо? Люди на психологов и психотерапевтов годами учатся, а после, за то, что «дипломированные», за один сеанс запрашивают бешеные деньги. Дан не заплатил ни за что. Даже за сраный чай.       — А мне было бы интересно увидеть цвет вживую, — он поддерживает Феликса. — Мне все, на самом деле, интересно, сам я никогда не красил волосы… — Как только парень проговаривает это, Феликс отклоняется назад, приоткрыв рот в полуулыбке и прищурившись. — Что?       — Да-ан, зачем ты сказал об этом? — тянет девушка, уткнувшись лицом в ладони.       — Решено, я не буду краситься в синий. Вместо этого я покрашу в синий тебя!       — Что?       — Да, — бармен кивает сам в себе, убеждаясь в своей гениальности и наблюдая за заторможенной реакцией парня рядом. Дан действительно не ожидал такого исхода разговора, поэтому зависает, обдумывая услышанное. Он проговаривает эти слова про себя еще раз, и еще, чувствует, как они ложатся на язык, прислушивается к тому, как на них отзывается тело; отчего-то мысль не кажется отталкивающей. Однако он ничего не отвечает, позволяя событиям течь так, как они текут. Феликсу ответ, видимо, и не нужен вовсе. Зато отзывается Герман, все еще стоящий в обнимку с дочерью:       — Знал бы ты, Дан, сколько я отстаивал права своих волос на натуральный цвет. То, что их не нужно осветлять перед цветным окрашиванием, было для Феликса целой находкой! — он переводит взгляд на Алана и Ангелу и кивает в их сторону. — Ему же хватило только посмотреть на него своим красноречивым взглядом, а Ангела, напротив, с радостью согласилась. Долго потом ходили как два китайских мандарина, — Герман смеется.       Дан впитывает каждое слово. Ему кажется, что он очень давно знает этих людей. Странное чувство, с которым он сталкивается впервые в жизни, ничуть не пугает, хотя в голове порой возникают мысли о том, что возможно ли такое, чтобы он вдруг почувствовал себя на своем месте? Чтобы после нескольких лет одинокой однообразной жизни, погасившей огонь в глазах, все вдруг переменилось и вселило веру в настоящее и будущее? Его потрясает тот факт, что один единственный случай смог перевернуть все, к чему приспособилось его сознание, пошатнуть и подвергнуть сомнению прочно засевшие мысли и установки, к которым привык ум. Неужели для того, чтобы очнуться и начать жить, нужен был толчок со стороны? Та музыка потрясла, пробудила его, и парень безмерно благодарен этому чуду.       — Самый мой нелюбимый цвет, кстати, — Феликс кривится, высунув язык. — Я был похож на сорокалетнюю продавщицу, а не на горячего бармена. — Дану кажется, что все было не настолько плохо, как оно описывается.       — Ты и сейчас на нее похож, — со смешком выдает Ангела, за что получает легкий подзатыльник от парня.       — Ладно, ребятки, что мы здесь стоим, когда у нас такие красивые инструменты наготове? Идите, играйте, а мы с Мирой будем смотреть и хлопать!       — А еще одного человека на люстру посадим, умник? У нас три инструмента. Что играем, кстати? «Прощание» или, может, «Противостояние»? Или еще что-то?       — Мне хотелось бы сыграть «Поля Вердена», — так воодушевленно предлагает и улыбается глазами Герман, что никто не хочет спорить. Поля Вердена так поля Вердена.       — Отлично! — говорит Ангела. — Дан, хочешь заменить меня и сыграть на виолончели? — парень в ответ качает головой. — Почему?       — Я же песню не знаю эту, да и навык растерялся, поэтому можно я лучше тоже постою и похлопаю?       — Мы не будем тебя стеснять, — произносит Герман, — поэтому, конечно, можно. С Мирой поближе познакомитесь, — он проводит ладонью по плечу девочки, после чего отходит от нее, приближаясь к установке и одновременно снимая черную водолазку, оставаясь в одной черной майке с большими прорезями в рукавах. Всю поверхность кожи от самого плеча и до запястья левой руки занимает татуировка.       Прямо под круглым месяцем, окольцовывающим плечо, летит изящный журавль, расправив оба крыла и изогнув шею к морю так, что сам становится похожим на луну. Небо испещрено извилистыми завитушками, которые меняют свои изгибы и плавно перетекают в волнующееся море, в котором игриво плещутся два усатых карпа. Вода обволакивает их прекрасные хвосты и плавники и развевает как ветер паруса. Смотря на эту тонко выполненную работу, любой человек почувствует руку истинного мастера.       — Дан, ты хоть моргни, — говорит Феликс, и Дан возвращается в реальный мир и действительно моргает.       — Простите. Тату прекрасная. Нет, правда! Мне очень нравится.       — Правда? Спасибо! — отвечает Герман. — Я мастер, владею тату-салоном. Рукав делал не я, конечно, я только дизайн составлял, — смеется, — но у меня работают хорошие мастера.       — Это очень круто!       — Можешь заходить, — Герман подмигивает.       — А почему же только он? — перебивает Феликс. — Мы все вместе зайдём. Твой салон нам почти такой же родной как бар!       — Ха-ха-ха, хорошо! — Герман садится за установку и руками, не глядя, находит барабанные палочки и играется с ними, ловко вертя между пальцами. Затем коротко отбивает ритм по тарелкам и барабанам — проверяет звучание и заодно раззадоривает себя ещё больше перед игрой. Глаза его уже горят в предвкушении. — Ну! Давайте, наконец, пробежимся по полям Вердена!       

Apocalyptica — Fields of Verdun

      Теперь все занимают свои позиции и начинают творить. Музыка берет своё звучание с виолончели, которая поет теперь не так протяжно, как при первом посещении Даном бара, смычок то устремляется вверх, то испуганно вздрагивает и меняет своё направление, стекает вниз. Мечется из стороны в сторону и не может решить, куда же ему бежать, а бежать из рук хозяйки некуда. Он все чаще меняет своё расположение и плывет по струнам как лодка по беспокойным волнам. Стиль музыки совершенно другой. Инструмент рисует в голове причудливые образы, сменяющие друг друга кадр за кадром, передает затишье, но также и присутствующий в нем гнёт, беспокойство и тревогу из-за чего-то грядущего и ужасного. Виолончель сливается с песней и растворяется в ней, босой девушкой бежит по полям.       Там, на полях, дым сливается с небом и травит некогда чистый воздух. Там, на полях, трава выжжена огнем и земля рыхла от бесконечных взрывов и копаний, копаний. Там, на полях, птицы не летают, и в моменты затишья не звучит ничего, кроме вздохов людей, вдыхающих прожженный могильный воздух, смерти предвестник. Только девушка, утонченная и незримая, ступает аккуратно по пеплу белыми, как лист бумаги, ногами и запевает причудливую песнь, устремив взор свой к небу. Такие они, поля Вердена.       Бас появляется позже, он имеет второстепенную, но очень важную роль в игре, служит поддержкой другим инструментам и придает завершающие нотки антуражу войны. Он как некая подушка, нижняя нота, на которую безбоязненно ложатся верхние и сливаются воедино, создавая безупречное звучание согласных инструментов.       Установка входит, врывается в игру быстро, стремительно и нагло выхватывает главенствующую роль. Она придает скорости и дерзкой напористости игре. Затишье кончается, начинается действие. Ритмичное звучание тарелок чередуется с басистыми отрывистыми ударами об упругий натянутый материал барабанов.       Бах, бах! Снаряды летят сквозь тела и разрывают их, складывают друг на друга на землю беспорядочно и тут же рвут снова. Огнь, шум, грязь и страх — и так день и ночь, день и ночь без конца. Слезы застывают на лицах людей, но они все стреляют, стреляют… И только все еще незримая девушка опечалено проходит мимо плывучей походкой, наблюдая за всеми ужасами, творящимися здесь, и песню свою не прекращает, только вот приглушается она взрывами.       Герман входит в кураж. Его руки порхают вокруг всей установки и жалят барабанными палочками, метко и точно. Море меняет своё настроение. Море больше не спокойное и безмятежное. Море теперь волнуется и с удовольствием управляет своей стихией. Майка с широкими рукавами двигается в такт музыке и движениям ударника и напоминает чёрный парус пиратского корабля. Мышцы рук и вены напрягаются и становятся отчетливо видны, а сюжет татуировки словно оживает и переживает шторм: волны бурлят в движении, карпы в бушующей воде переплетают хвосты и все также плывут неразлучно, а изящный журавль хлопает крыльями и пытается улететь ввысь к прекрасному небу, подальше от грозной стихии.       Ударник закусывает губу сквозь широченную улыбку, не зная, как ещё выразить своё довольство моментом. Бисерина пота, текущая со лба, так и не падает: задерживается в брови. Музыка идет на спад.       Дан мельком замечает, как Феликс бабочкой упархивает к барной стойке, только заслышав звон дверного колокольчика.       — Привет, — слышится откуда-то снизу и парень тут же обращает внимание на соседний стул: на нем, вздёрнув маленькую голову и пристально вглядываясь в его лицо своими темными глазами, сидит Миранда. Мордашка ее имеет серьезное выражение, что не может не умилять и подсознательно строит отношение к ней как ко взрослой.       — Привет, — дружелюбно отвечает Дан и улыбается.       — Тебе нравится, как играет мой папа? — спрашивает девочка, и бровки ее взлетают вверх. Теперь она выглядит не просто серьезно, а умилительно-серьезно. Дан от такого зрелища не может скрыть рвущуюся наружу улыбку, и улыбается ещё шире. На несколько секунд он переводит взгляд на сцену, на которой трое полностью отдают себя музыке, и ловит взгляд Германа, который секундно улыбается им и снова полностью концентрируется на барабанах.       — Очень нравится. Ребята большие молодцы.       — Мне тоже нравится. Папа всегда так радуется, а мне нравится, когда он радуется.       — Да, — не понятно, с чем соглашается Дан. Девочка рядом с ним сидит довольная. В глазках темных словно искорки маленькие зажигаются и сияют. Они с отцом как два полюса, хотя их характеры и похожи: оба спокойные, и вместе они как тихая утренняя гавань, где море волн почти не знает.       — В кого ты вся такая темненькая? Папа у тебя светлый с ног до головы.       — В маму. Только ее нет больше, я мало ее помню.       — А, — только на такой ответ находится Дан и в онемении разворачивается от Миры. Его тело в один момент становится таким тяжелым, что тянет вниз за собой уголки губ и плечи. В рёбрах что-то стягивает.              — Ну, я помню, как бегала дома, упала и разбила коленку, а она мне пластырь налепила прямо сюда, — девочка выпрямила правую ногу и ткнула пальцем в колено, — и сказала что-то очень приятное. А-а-а ещё помню, как мне приснился страшный-страшный сон, а она меня успокоила и легла со мной, рассказывала мне истории разные, пока не уснули. А потом мы с папой ходили к ней в больницу. Мне там не нравилось, воздух был странный, и маме было плохо. Вот, — закончив говорить, Мира смотрит на Дана. А у Дана как будто язык к небу прирос и губы оказались зашиты, поэтому он через силу угукает. Сам же чувствует, как тяжесть в груди меняет своё расположение и находит пристанище в горле и голове, но держаться там долго, увы, не может. Соленые дорожки катятся по его щекам, и он даже не сразу это замечает, лицо остается задумчивым и непроницаемым.       — Ты плачешь? — удивленно спрашивает девочка.       — Я плачу? — заторможено и не менее удивленно реагирует Дан и поворачивается к девочке.       Он плачет? Как интересно, сколько раз он уже плакал за такое короткое время? Удивительно, как может поменяться жизнь в одночасье. Думается ему, что теперь слезы будут каждый раз выступать в подходящие и неподходящие моменты, отыгрываясь за все то время, когда он их подавлял, а потом вообще перестал ощущать желание заплакать.       Музыка сменяется на более спокойную — теперь играет одна Ангела на своей виолончели. Герман встает передохнуть от такой насыщенной и уверенной игры и направляется в сторону барной стойки.       — Папа, дяде плохо!       — Плохо? — Герман сразу обращает внимание на них и сталкивается с покрасневшим лицом Дана.       — Она рассказала, — лицо Германа тут же приобретает удивление в виде чуть взметнувшихся птицей бровей и дрогнувших губ.       — Рассказала, — произносит на выдохе и грустно улыбается, и Бог только знает, что за чувства у него бушуют в груди. А может быть, и не бушуют, а ноют или сковывают.       Герман кивает и все-таки доходит до стойки, где Феликс тут же начинает вертеться изящным волчком, взмахивая фартуком, и наливает тому стакан прохладной воды с лимоном. Определенно замечает, что друг загрустил, но ничего не говорит.       Дану очень неловко. Он чувствует укол вины, хотя и понимает, что ничего не сделал. Вина, скорее, за проявление слабости, чего долгое время он не допускал. Они сидят с Мирой рядом и молчат, каждый думает о чем-то своем, пока девчушка не обращается к нему скромно:       — Это из-за меня ты заплакал, да? Не грусти, пожалуйста, — и смотрит таким виноватым взглядом, как будто сама сейчас заплачет. Видимо, не поняв изначально, что произошло, долго об этом размышляла и, в конце концов, пришла к выводу, который отчасти верен.       — Что? — Дан уже не плачет и видит, что теперь и Мира загрустила, что смущает его, не хочет, чтобы она сейчас еще и заплакала. Дан не умеет успокаивать детей. — Нет, нет, конечно, нет, — отрицает он, — в этом нет твоей вины, это… м-м-м, чувства мои меня заставили, вот как. Такое случается со всеми. Реакции на происходящее, знаешь… они разные у каждого человека. Вот, — девочка внимательно его слушает.       — А, я поняла, — кивает, — но ты все равно прости.       — И ты меня прости.       — За что? — Мира удивленно вскидывает подбородок и смотрит в глаза.       — За то, что из-за того, что я загрустил, загрустила ты, — Дан снова улыбается. Ситуация умиляет.       — А, — снова кивает, — тогда прощаю.       — Вот и хорошо.              

****

      Проходит несколько часов. За это время было отыграно несколько песен. Последние посетители уже ушли, поэтому Феликс с большим удовольствием вешает на входную дверь табличку «Обед» и с превосходным настроением сообщает, что скоро привезут доставку из китайского ресторанчика.       — Так у нас же кухни нет, — жуя кабачок, говорит Ангела, когда Дан интересуется, почему еду не готовят здесь, а заказывают в других заведениях. — Точнее, она есть, моем же мы где-то стаканы, но готовить блюда… Зачем? Это же лишняя морока! Представь, кто-то должен готовить, следить за сервировкой, убирать рабочее место после каждого приготовленного блюда, — она морщится в отвращении. — А мы тут, вообще-то, не дипломированные повара! Горе-художник, который бармен, виолончелистка-копирайтер, золотце-музыкант на все руки и тату-мастер, который ударник, — вот наша команда.       — Нравится мне, как ты нас по классам определила, — весело гогочет Феликс, — я «горе», а он «золотце». — Ангела смотрит на парня, словно он удивился очевиднейшей вещи.       После того, как еда доедена, Герман выходит на улицу проветриться, а остальные убирают со стола; Дан вызывается выбросить мусор и выходит на задний двор. Солнечный свет освещает его лишь наполовину, поэтому улица выглядит пятнистой: тени собираются в причудливые формы, а в некоторых местах ложатся полосочки света. В основном чувствуется прохлада. Стены кирпичные дают почувствовать ностальгию. Тогда, в юношестве, много времени проводилось на улице, нужно было много ездить и ходить по местам, пусть и времени практически не хватало. Зато были изучены переулки и дворы, кафе и улочки. В этом районе Дан практически не бывал, но есть много похожих мест с таким же осязаемым холодом от кирпичей и их особенным запахом.              

Javi Lobe — Lost Time

      Первые несколько секунд парень осматривается, дышит, а потом замечает Германа, стоящего дальше на несколько метров. Как он здесь оказался, если выходил через главный вход? Ударник держит в руке только что зажженную сигарету, втягивает дым, задерживая его на некоторое время в легких, и выпускает, смотря в пустоту. От всех движений его исходит неумолимая тоска.       — Что же я такое делаю?.. — произносит медленно и испускает вместе с дымом протяжный горестный вздох. Разворачивается по направлению к двери и останавливается в удивлении, заметив Дана. Его лицо сейчас совсем иное, его как будто заморозили: рот приоткрыт, но улыбки нет, брови не нахмурены, глаза все еще с морщинками, пусть и не такими уже видными. А в опущенной руке тлеет дымящаяся сигарета. Но несмотря на это, во всем его взгляде чувствуется печаль. Глаза, как два глубоких тихих озера, смотрят с болью, чего сам Герман, наверное, и не замечает. Он только подходит ближе, тушит сигарету и выбрасывает ее в помойное ведро у стены, снова смотрит в глаза. — Только им не говори, пожалуйста, — Дан кивает и немного отходит от двери, но Герман проходит мимо и идет вдоль стены, чтобы войти в помещение, как ушел из него — через главный вход.       Дан стоит еще минуты две с таким же замороженным лицом. В горле странное ощущение, которое он пытается сглотнуть. Кажется, на него наваливается слишком много за все то время, что он не общался с людьми, но оно… оживляет, пробуждает чувства, все разом. Он успел почувствовать удивление, комфорт, радость, печаль, нежность, возможно и что-то еще. Может быть, это слишком интенсивная терапия, ведь даже суток не прошло, но, видимо, так нужно.       Дан касается ручки двери и только тогда замечает, что до сих пор стоит с мусорным пакетом. Выбросив его, он заходит обратно в бар и вливается в прежнюю атмосферу.       — Да-а-ан! — тут же перед его лицом появляется счастливейшая Ангела с какими-то тетрадками, на которые она обращает внимание, поднимая на уровень глаз и легонько встряхивая.       — Что это? — спрашивает парень.              — Ноты! Ты же умеешь их читать? — она поднимает брови.       — Умею, вчера вечером достал своего сочинения, пробовал играть, не без фальши правда, — делает акцент на последних словах, но глаза Ангелы все равно загораются, будто бы не заметила этого.       — Своего сочинения? Как чудесно! Алан тоже сочиняет, и это, — снова встряхивает тетради, — в общем-то, его конспекты с университета. Только не его сочинения. Хотя сам он тоже любит сочинять музыку, вообще-то. Ой, я же уже это сказала! — Девушка улыбается и смеется, ей видимо особое удовольствие доставляет хвалить своего парня. — И у него просто потрясающий почерк! Смотри, — она открывает одну и становится рядом с Даном, листая.       Почерк причудливый. Ручка, видно, выбрана тонкая, поэтому ноты выглядят более изящными и похожи скорее на интересные плавные завитушки, но читать их легко. Дан, кажется, знает, что затеяла Ангела. И верно, девушка поворачивает к нему голову и спрашивает:       — Что хочешь сыграть? — Дан усмехается и берет тетрадь, просматривая ее, и натыкается на очень интересную композицию. Ноты скачут, а в голове создается примерное звучание мелодии, которое интригует Дана, так что он делает свой выбор.       — Вот эту, — показывает открытую страницу Ангеле.       — О-о-о, хороший выбор!       

Adam Hurst — Incantato

             И Дан растворяется в музыке. Она льется, на удивление, легко, невесомо касаясь воздуха и вырисовывая в нем причудливые узоры, пушинкой отталкивается с одного места, для того чтобы нежно перепорхнуть на другое. Точно прекрасная балерина кружит по всему воздушному пространству и гибко вытягивается вслед за солнцем, зовет далеко-далеко…       И тут все начинают собираться за одним столом: Ангела уже сидит на стуле животом к спинке, сложив на нее локти и голову; Алан стоит рядом, опершись спиной о стол, и смотрит сосредоточенно куда-то вниз; Феликс оставляет мокрую тряпку на барной стойке и тихо присоединяется к ним, сев на диванчик, где уже был Герман с Мирой на коленях. Он аккуратно придерживает ее за живот, а сам влажными глазами смотрит куда-то сквозь материальный мир, в пространство. А Дан играет, полностью отдавая себя моменту. Сегодня он еще раз понял, как же сильно он скучал по музыке. Он играет, не боясь ошибиться, играет, смело водя смычком по струнам, играет, играет…       И неизвестно, о чем думает каждый, находясь в согласном молчании и лишь ей одной, музыке, общей любимице давая сказывать свою историю. Известно только, что по окончании все обязательно пробудятся как от сладкой дремоты и станут еще ближе, еще роднее. Чувства по-новому распустятся в сердцах каждого.       Так закончится день. Звезды зажгутся особенно радостно в чистом ночном небосводе; мокрая земля заблестит, задышит свежестью. И только самые внимательные заметят, какое же красивое сегодня звездное небо.              

****

      Холод от пустого помещения касается кожи лица. Дан медленно идет вдоль голой стены, вдыхая запах штукатурки — запах предвкушения, и думает, что здесь бы хорошо повесить маленькие полки, а именно в той стороне — у окон — хорошо бы вписались столы.       Ему хорошо, даже очень. Дан довольно осматривает пока еще не заполненную ничем, абсолютно белую комнату и счастливо выдыхает: ему нравится это ощущение под ребрами и покалывание в кончиках пальцев, значащее — теперь он знает точно, так как выучил сигналы своего тела — нетерпение и предвкушение.       «Вот она — новая жизнь!» — думает парень уже на протяжении трех месяцев, и мысли эти придают сил изо дня в день.       — Дан! Идем, Ангела уже в дверях ждет, — говорит внезапно подошедший сзади Феликс и чуть наклоняет голову, отчего волосы его, теперь родного каштанового цвета, спадают на лоб. Кстати, этот цвет ему очень идет. Теперь бармен не похож на веселый разноцветный чупа-чупс. Он стал более уютным, хотя поведение осталось прежним.       — Иду, — Дан улыбается, последний раз окидывает взглядом комнату и, встряхнув синими волосами, идет вслед за Феликсом на выход.       Там стоит одетая в сиреневое пальто Ангела, такая же счастливая, как и двое парней. Они выходят на улицу, и Феликс закрывает дверь их будущего бара на ключ. На лицо снова лезет улыбка.       Помещение находится в очень удачном районе в центре города, где много магазинов, большое здание корпорации, а также облагороженная зеленью местность. Поэтому ежедневно через это место проходит большой поток людей. Стоит ли говорить, что свободные этажи и даже просто квадратные метры расхватываются арендаторами как горячие пирожки?       Ребята месяц охотились за свободным местом в этом районе. Сначала караулили объявления на сайтах, и у каждого в телефоне висели не закрывающиеся вкладки, которые в свободное время они просматривали. Но как назло всегда находился тот, кто уже, оказывается, первым позвонил и арендовал. Затем они поняли, что нужно менять тактику, и так два дня были потрачены на обход всех зданий в районе и вопросы о том, планируется ли аренда какого-либо помещения в ближайшее время. Удача им улыбнулась, поэтому, не желая упустить найденное, друзья «забронировали» помещение. Это означало, что они заплатили за то, что им позвонят, когда оно будет доступно. Да, не совсем честно, но это был шанс.       Дан переехал и теперь живет в хорошей квартире-студии поближе к бару, а деньги с продажи вложил в общий бюджет для расширения сети. Все также работает на прежнем месте, но уже с большим энтузиазмом, а недавно похвастался тем, что отвоевал новый график, который ему одобрили только из-за его блестящей репутации: два дня в офисе, два дня на дистанте.       Остальные тоже очень много работали и больше экономили. У Германа и так был очень неплохой поток клиентов: хорошенькое личико плюс грамотный блог делали свое дело. Феликсу помог продвинуться Дан, так что теперь у бармена стало больше заказов на дизайн логотипов, обычные рисунки и на все остальное, на что требуется работа дизайнера. Алану предложили писать музыку, потому что владеет он не только ручкой и нотной грамотой, но еще и специальными программами. Ангела помимо копирайтерства нашла себя в создании украшений.       — Да ты ж осторожнее! — испуганно повышает голос Ангела и цепко хватается за сидение впереди нее, когда Дан сворачивает в опасной близости с другой машиной. — Еще и коала чуть не упала.       — Чего ты боишься? — не отвлекаясь от дороги, отвечает парень. — Я все вижу.       — Вижу я, как ты видишь, — дуется девушка, — мы чуть не умерли! — снова драматизирует. — Феликс, скажи ему!       — А, что? — Феликс в непонимании поворачивается к ней, отвлекаясь или от созерцания деревьев за окном, или от своих мыслей.       — Ничего, — обиженно бубнит, а Дан не сдерживает смех.       — Правильно, ничего, потому что мы уже приехали. Выходим, — говорит, хватая пакет, находящийся между сидениями.       Хотя поездка была совсем недолгой, небо уже успело потемнеть. Они подъехали к тату-салону Германа и вышли, и почти одновременно с ними из другой машины вышел Алан в черном пальто.       — О! Как удачно, что мы встретились, — говорит Дан, — вместе зайдем и поздравим! Все всё достали? — на ходу оборачивается и видит Ангелу, которая обеими руками держит голубую коалу, и Феликса с небольшим пакетом.       — Да, пойдемте, — говорит девушка, смотрит на своего парня продолжительным взглядом и подходит к нему.       Они входят в помещение, освещенное белыми софитами, и сразу чувствуют уют. На стенах у входа развешаны эскизы тату, для того чтобы привлечь внимание посетителя, а если пройти немного вперед, то можно подняться на второй этаж, жилой. Это двухъярусная квартира — Дан знает; считает, что это очень удобное решение. С правой стороны стена непродолжительная, она сразу углубляется в небольшую комнату, где Герман обычно принимает посетителей. Он сидит там и сейчас и рисует в скетчбуке черной ручкой растительный узор. Оборачивается на звон колокольчика и нежно улыбается друзьям, которые уже поздоровались, разулись и прошли дальше.       — Где моя маленькая кошечка? — громко зовет Ангела, стоя посреди коридора у лестницы. Вскоре слышится топот, и вниз сбегает Миранда в желтых носках и врезается в девушку, обняв ее поперек талии. — Ух ты!       — Привет. А это что? — любопытно спрашивает девочка, чуть отстранившись и посмотрев на коалу.       — А это тебе подарок. С Днем рождения, родная! — она гордо вручает девочке большую игрушку, затем садится на корточки и берет Миру за руку. — Ну-ка, дай-ка, — и надевает браслет на резинке с ярко-голубыми и белыми бусинами, которые вместе составляют слово «happiness». — Вот так.              — Мальчики тоже хотят тебя поздравить! — Миранда скромно склоняет голову вбок и благодарит.       — Ну что вы здесь-то расселись, — смеется Герман и выходит из-за стола, для того чтобы закрыть входную дверь. На нем неизменная черная майка с широким рукавом. — Пойдемте наверх.       — Понеси, пожалуйста, — просит Мира папу и вручает ему игрушку. Считает, так удобнее будет подниматься по лестнице.       — Я вас двоих могу понести, — произносит и хватает девочку за ноги, сажая ее на предплечье, и, для того чтобы удержать равновесие, она льнет всем телом и обнимает его за шею.       Таким образом, все оказываются на втором этаже квартиры. Герман аккуратно спускает дочку на диван в гостиной, и та радостно укладывается на коалу, обнимая ее обеими ручками.       — Развлекайтесь, — ударник подмигивает друзьям, — я пойду еще поработаю, — произносит и уходит в сторону, совершенно противоположную той, где находится лестница. Друзья понимают намек.       — Мира, спускайся, давай, к нам, — Феликс проводит рукой по мягкому ковру, — и зверька с собой возьми.       Когда девочка оказывается на ковре вместе с игрушкой, парень с улыбкой пододвигает к ней яркий пакет.       — Выбирал долго, поэтому уверен, что тебе придется по вкусу. Желаю, чтобы ты оставалась такой же прекрасной и всегда была верна себе! Это важно, солнце, — Миранда уже открыла тонкий железный пенал со множеством карандашей. Бровки ее взметаются вверх, когда она понимает, что это не все, и в пакете лежат еще и краски, и кисточки. Она встает, подходит к парню и робко обнимает его, поблагодарив. Феликс обнимает ее в ответ и солнечно улыбается.       Алан дарит ей толстую черную тетрадь с кожаной обложкой, гелиевые ручки и «Маленького принца». И он, и Ангела молчат о том, что это девушка была той, кто заставил купить его книжку, когда вместе они ходили по магазинам, выбирая подарки.       «Ты же просто так взял этот ежедневник, чтобы просто посмотреть и положить на место, верно?» — притворно нежным голосом спросила тогда девушка, но, встретившись с продолжительным молчаливым взглядом, направленным точно ей в лицо, скрипнула зубами. — «Да брось, Алан, серьезно? Ты семилетней девочке хочешь подарить черный кожаный, мать его, ежедневник?»       «Нет, еще ручки», — Ангела вскинула брови и открыла рот, только увидев набор из черных и белых гелиевых ручек, затем вскинула голову с безмолвной мольбой всем богам и стоном. — «Ты безнадежен!»       «Смотри, у ежедневника есть белые листы и черные, а еще они толстые, сделаны из качественной бумаги, так что даже фломастеры не будут просвечивать. Представь, как красиво будет смотреться белая ручка на черном листе? Кстати, между прочим, в наборе есть еще ручки с блестками…»       Ангелу речь тогда ничуть не впечатлила, поэтому она молча ушла в другой отдел и вернулась уже с розово-золотистой книжкой. — «Вот! Подаришь вместе с этим!»       Сейчас они с девушкой только переглядываются, ведя понятный только им двоим безмолвный диалог. Впрочем, парню все равно кажется, что его подарок придется Мире по душе.       — Вот, это мой тебе подарок. Будь умницей, — парень не сдерживает улыбки, когда девочка обнимает его.       Настает очередь Дана. Он все думал, что подарить его маленькой знакомой, ведь они встретились не так давно, но все решилось само собой. В памяти всплыла прогулка, где все они ходили по городу. Мира тогда с особым интересом рассказывала о милой пижаме-комбинезоне, у которой имеется еще и капюшон. Вспомнив это, Дан воодушевился, и вскоре был заказан голубой костюмчик в виде динозавра, который в данный момент он ей дарит.       — Это тебе для уютных вечеров с теплым чаем или какао, для холодных зим и для хорошего настроения. Присоединюсь к поздравлению Феликса: будь верна себе, делай то, что нравится. Твои люди тебя всегда поддержат, — и Дан сам уже раскидывает руки для объятий, в которые влетает девочка, восторженно благодаря его и всех остальных.       И Дану счастливо. Он понимает, что люди в ответе за свою жизнь и то, что в ней происходит, невзирая на то, какими ужасными могут быть внешние обстоятельства и то, какие травмы может нанести их переживание. Ведь все берет начало из головы. Но для детей, этих маленьких людей непременно нужно создать лучшую обстановку, в которой они могут расти с комфортом, самовыражением и светлыми чувствами, а для этого нужно дарить им любовь и показывать ее на собственном примере, тогда они будут любить самих себя и окружающих. Еще одна истина открылась ему.       Вскоре в комнату с улыбкой заходит Герман и зовет всех на кухню, где их встречает торт с семью свечами. Миранда смущается, но вместе со всеми садится за стол и задувает свечи. Некоторое время проходит в тишине, пока раскладывается по тарелкам торт и каждый думает какую-то свою мысль.       — О-о-о, до сих пор не могу поверить, что мы открываем новый бар! — восклицает Феликс. — Никогда до этого не думал, что мы начнем расширяться. Дан, это все ты! — легонько толкает того в бок, на что тот отвечает:       — Мы все друг другу помогли. Я и сам с баром сроднился за эти несколько месяцев, в нем такая атмосфера… особенная, восстанавливающая, поэтому я понимал, почему вы не хотели его пиарить. Но мы ведь решили, что и не будем, правда?       — Правда. И как мы до этого не додумались до такого очевидного варианта? — удивляется Ангела. — Всего-то придумать иное название новому заведению! Я в шоке, как все просто.       — Это судьба, мандаринка. Наша судьба была всем нам встретиться, пусть в разное время, но разве оно имеет значение?       — И правда, — Ангела задумывается, затем кивает. — Ты прав.       Так проходит час. Большая часть внимания отдается Миранде — сегодня ее день. Герман вспоминал забавные моменты, когда дочка была маленькой. Хотя она всегда отличалась терпением и спокойствием, все равно любила разговаривать и порой вгоняла в краску своей детской честностью, как и все дети, собственно. Несмотря на то, что данный жизненный эпизод является для Германа неоднозначным: одновременно и счастливым, и болезненным, отчего он относится к нему очень бережливо, словно к фамильному хрусталю, он все смелее и чаще говорит о нем. И друзья очень чутки и осторожны.       «Знаю, жизнь продолжается. Но я бы давно убежал от воспоминаний, или в воспоминания, не знаю… я бы забылся, не знаю, какими способами, но, черт его, знаю, я сделал бы так. Я вовсе не сильный человек. Мира… она та, благодаря которой я не могу этого сделать, она вечное напоминание, и я вечно буду благодарен за это. Ведь благодаря ней я работаю над собой, так как не могу просто уйти в раковину, как сделал бы без нее. Она дает мне жизненные силы, и сама того не знает. Мое маленькое солнце… Я, знаете, смотрю на нее когда, то понимаю, что все будет. Будет… Просто будет. И силы находятся, и я иду», — чистосердечно признался однажды Герман.       Работа продолжается и по сей день, и пусть отголоски прошлого все еще преследуют его и будут преследовать, с каждым днем он освобождается все сильнее от оков, в которые сам же себя и заковал; сейчас в диалоге никто почти не почувствовал изменившегося настроения из-за затронутой темы.       Вскоре Ангела, никогда не умеющая скрывать свои эмоции, начинает показывать свое беспокойство. По пять раз меняет позу за минуту разговора, вглядывается в лица друзей, но, когда ловит насмешливый взгляд Алана, направленный точно ей в глаза, выпрямляется с видом «смотри, что могу» и негромко кашляет, привлекая внимание.       — Кстати, раз уж никто не заметил, — девушка неосознанно говорит громче, чем обычно, и вытягивает над столом правую руку, — оцените мой маникюр!       И все устремляют взгляд на ее пальцы. Герман забавно округляет глаза, Алан улыбается одним уголком губ, показывая зубы, и уводит взгляд в сторону, Дан удивляется, но его лицо тоже озаряется улыбкой, Миранда любопытно наблюдает за всеми, а Феликс с оценивающим видом приближается к руке, аккуратно берет пальцы и то приподнимает их, то опускает. Затем выдаёт со щелчком пальцев, подмигивая:       — Красивые звездочки!       — Вообще-то она показывала кольцо, — осторожно поправляет того сидящий рядом Герман, а Феликс смотрит на него кисло и с наигранной разочарованностью.       — Ну всю шутку мне испортил, е мое… — и закатывает глаза. Только почему-то именно после этих слов все начинают смеяться. — Кстати, кольца же не было?       — Не было, — кивает в подтверждение девушка. — Я его только сейчас надела.       — У-у, хитрая!       И только Миранда нахмурено дуется. Бровки темные ее поднимаются и опускаются к переносице. Видно, что девочка старательно думает, но, в конечном итоге, сдаётся и спрашивает:       — А что произошло?       — Алан сделал мне предложение, солнце, — Миранда подобно папе округляет глаза, когда осознание приходит в ее маленькую голову.       — Это значит, вы поженитесь?       — Да, — тепло улыбается девушка.       Мира не знает, что ей сделать, кроме как вскочить с места и обнять сначала Ангелу, потом Алана. И эти ее действия снимают оцепенение со всех: начинают сыпаться искренние поздравления, улыбки становятся шире, сердца растапливаются.       И Дан чувствует невыразимые чувства. Искренние, чистые. Они рождаются где-то в глубине тела и распускаются цветами, нежно касаясь живота, груди и горла. Он улыбается, потому что хочет улыбаться, смеется, потому что хочет смеяться. Дан присоединяется к поздравлениям и крепко обнимает друзей. Они снова делят эмоции.       Все вдруг события за прошедшие три месяца всплывают в памяти так живо и ярко, как будто Дан заново их переживает.       Вот их тихие вечера в баре, когда, уставшие, занимались своими делами и тревожили друг друга разве что тихими разговорами и предложенной чашкой чая. Вот их громкие вечера в баре, когда они дурачились, смеялись, танцевали со швабрами и слушали звучание любимых инструментов. Вот Дан впервые в тату-салоне; тогда Герман старательно рассказывал все, что было интересно парню, показывал свои эскизы и довольно улыбался, видя восхищение в чужих глазах. Вот Феликс пришел в квартиру к Дану, потому что тот начал загоняться из-за того, что не заслуживает таких прекрасных людей. Красноволосый тогда поморщился от мрака и атмосферы, царившей там, поднял шторы, улыбнулся, и дышать стало легче. Затем помощь с переездом и искреннее удивление, как по-другому можно себя чувствовать на новом месте       Сейчас Дан запечатлевает и этот счастливый момент, чтобы в будущем так же воспроизвести его в памяти. Запоминает диалоги, свои тёплые чувства, физические ощущения: белое освещение, гладкость стола, то, как обдаёт лицо прохладный вечерний ветерок, когда они вместе выходят на прогулку.       У них нет направления, у них есть здесь и сейчас. И сейчас они идут, совсем не зная, куда. Идут медленно, скрашивая полупустые улицы веселыми разговорами и чистым смехом. Слушают рассказ будущих супругов о том, каким образом было сделано предложение.       Сутки назад парень специально пришёл домой раньше, чем девушка, купил гирлянду из лампочек, светящихся тёплым желтым светом, и свечи; из гостиной взял стол и декоративные подушки и всем этим обустроил балкон, благо размеры позволяли. Он бы обошёлся и без этой романтики, но это было то, что нужно Ангеле, а значит — нужно и ему. Затем поехал встречать свою девушку, вручил ей горшок с каланхоэ, как она села, и на ее удивлённый взгляд только пожал плечами. Дома посадил на диван и сказал сидеть, пока не позовёт. И когда Ангела с каланхоэ в руках переступила порог балкона, увидела обстановку, его, всего такого красивого в костюме, то обомлела и все поняла. Следующие полчаса Алан обнимал ее, рыдающую в окружении подушек, и, когда она нашла в себе силы остановить слёзы, все же встал на одно колено.       — …и знаете, я в тот момент поняла, что второго такого у меня точно никогда не будет, такого, который будет терпеть меня и мои закидоны. Я просто поняла, насколько сильно его люблю. Это… это непередаваемо, он такой красивый стоял… Ой, видите? У меня глаза повлажнели.       — То есть ты думала о каком-то втором? — с серьезным лицом спрашивает Алан, но все знают, что он шутит.       — Йа-а, — девушка стукает его в плечо, — что ты такое говоришь! — он тут же примирительно ее приобнимает.       Небо синее, облака низкие, Луна сияет мутным светом. Слышится стук шагов о твердый асфальт. Дан пропускает через себя свежий воздух и чувствует глубокое умиротворение. Затем он обращает взгляд к небу. В последнее время он делает это часто, даже если находится дома. Просто в этом случае он выходит на балкон. Так просветляется разум неким образом, успокаиваются мысли. А вечером атмосфера всегда особенная: воздух совсем иной, чем днём, и мысли совершенно иные приходят в голову. Сознание находит покой.       И снова он вспоминает, что раньше было совсем по-другому. Раньше вечером выходили наружу все те демоны, которые заглушались днём. Раньше вечером обострялись все чувства, так что хотелось разодрать грудь, только бы выпустить их. Не ощущать. Раньше вечером было ужасное ощущение собственной никчемности. Оно приходило и шептало мерзкие вещи. Раньше…       — С тобой все в порядке? — Дан поворачивается на зов и видит вопросительный взгляд Феликса, приподнимает уголок губ. Потом тихо смеётся.       — Да. Теперь да, — произносит и через некоторое время касается плеча парня. — Выслушаешь меня?       — Конечно, — говорит Феликс и обращается к остальным. — Мы немного отстанем!       — Принято! — Помнишь… ты мне говорил, что это не мое? Ты был не совсем прав. Тогда ничего не было моим, я сам себе даже не… не принадлежал. Я только бесконечно жалел себя и зарывался в своих переживаниях, саморазрушался, не понимая, к чему меня это все ведёт… — Дан на некоторое время останавливается, следующие слова даются ему слишком тяжело. — Я почти шагнул под машину тогда, Феликс, представь. Я не знаю, все как в тумане, будто это и не я был вовсе. Сейчас так страшно об этом думать… Но все так переменилось! Я как будто ожил, знаешь, и я бесконечно благодарю вас за это.              

Smyang piano — Still with you

      Все это время Дан смотрит прямо — так легче говорить. Но когда он поворачивается в сторону, где идет парень, то наталкивается на его серьезный и очень осознанный взгляд. Становится приятно. Некоторое время Феликс обдумывает его слова, а потом в один момент притягивает его к себе и крепко обнимает.       — Я рад. Я рад… — говорит честно и замолкает ненадолго. — Я рад.       И нечего ему больше говорить, когда все за него говорят глаза и энергия, которой он делится в данный момент. Она теплая, радушная; люди чувствуют ее и тянутся к человеку с такой энергией как мотыльки к свету. И Дан помнит, как сам три месяца назад потянулся к ней. Ни о чем не жалеет, только радуется.       Они стоят, и первая капля падает на землю с неба. Они стоят и не замечают, как друзья поворачивают назад и настигают их. Только когда Ангела встает рядом и громко говорит между их лицами: «Расцепляйтесь! Дождь пошел!», они реагируют и замечают, что одна капля превращается в две, две — в пять, и сейчас тысячи прохладных капель громко ударяются об асфальт и разлетаются прозрачным бисером.       И все они устремляются в обратном направлении. Ступают по холодному мокрому асфальту быстро, ища глазами места, где можно укрыться от ливня, но ничего на пути, увы, не попадается, поэтому им приходится в очень ускоренном темпе идти обратно.       — Какой дождь?! Вы сейчас серьезно? У кого зонт?! — на бегу кричит Феликс.       — Ни у кого! — отвечает Герман, который за секунду поднимает на руки дочь, словно пушинку, и большими быстрыми шагами идет следом за всеми. Миранда жмурится от капель, попадающих на лицо, но осматривает все вокруг, завороженная атмосферой.       — Как так?! — не унимается Феликс.       — Вот так! — вклинивается в разговор Ангела. — Живи теперь с этим!              Шаг. Лужа.              — Блин, почему мы именно в том районе, где даже зайти некуда?! — не унимается Феликс.              Шаг. Громкий всплеск.              Цветные лужи мерцают под ногами и рябью расходятся при каждом движении. Дан подставляет лицо небу, так чтобы дождевые капли скатывались по коже, попадали на брови, нос, губы, а сам смотрит из-под мокрых ресниц наверх. Как красивы сегодня ночные облака.       — Ничего-ничего, тату-салон совсем рядом!       Рядом… Да, прямо сейчас они все вместе идут в тату-салон, где их ждет теплый воздух, крыша над головой и уют.       — Тогда давайте, последний рывок — и мы в тепле! — подгоняет Феликс. — У-у, паршивый дождь, я же заболею! С детства с дождем плохие отношения.       Они придут мокрые до нитки, Герман раздаст полотенца и свою одежду, потому что переодеться больше не во что, Миранда наденет пижаму в виде синего дракончика, которая станет теперь ее любимой. Затем все по очереди пойдут отогреваться в душ, и день завершится молчаливым чаепитием под пледами и сонным зевом. Ангела уснет на плече Алана, из-за чего ему придется нести ее в комнату, а потом разойдутся и остальные.              Шаг. Вот она — жизнь.