***
Перед глазами по ту сторону разума тяжело сгоняет один за другим слои реальности-времени неподъёмный часовой маятник его мысли. В левой его руке зажат осколок каменно крепкого гладко заточенного дерева. В правой — тяжёлое и всё ещё живое —человеческое тело. Я укладываю выверенно ровно. Линия должна быть чёткой. Недопустимы погрешности. Таков мой замысел. Тяжёлый полутруп опускается на землю, и он поднимается во весь рост, оглядывая бездыханное тело, что ещё пару часов назад было настоящим человеком. Мегуми в последний раз сверяется с компасом, определяя правильность его расположения. Мне нужно, чтобы голова была обращена на север. Это важно. Таков мой замысел. Компас исчезает из рук, и обе ладони обхватывают рукоять деревянного кола. Он в замахе возводит их кверху, и тёплая полуживая кровь с костным хрустом и чавканьем впитывает свежее дерево. У моей жертвы уже нет рук. Я забрал, что было мне нужно. Теперь он бесполезен, но умрёт такой смертью, которую я задумал. Таков мой замысел… Фушигуро неспешно открывает глаза и глубоко выдыхает, избавляясь от сущности убийцы, которого пришлось в себя впустить. Вердикт в очередной раз произносится столь легко, будто он и вправду палач, решающий чужие судьбы. — Уложили головой на север, руки отделены при жизни. Следов насилия и борьбы нет: вероятнее всего чем-то накачан. Доза лошадиная, но не летальная, причина смерти — пробитие грудной клетки. Во взгляде детектива Масамичи профессиональная беспристрастность. От вспышек камер он уже давно не моргает. — Как думаешь, ритуальное? — Это не ритуал, — Мегуми совсем слегка режут глаз кровавые провалы вырезанных рук на фоне побелевшей трупной кожи, — в таком случае, забрали бы что-то более сакральное. Мозг, сердце, кровь… Если руки имеют для него значение, это исключительно личный интерес. Фушигуро, стоя ровно у ног распостёртого тела, кажется, всё ещё физически чувствует, как их обоих пронзает эфемерный северный вектор. Компасы подтверждают это заключение. — Руки отделены необычайно аккуратно, буквально хирургически. Труп уложен идеально ровно. Для убийцы он — первая колода будущего дома. Он забил кол в углу. Линия, что единит их с жертвой, кажется вот-вот материализуется в форму то ли стрелы, то ли лезвия, рассекая напополам мягкую плоть их обоих. — Мы установим личность и изучим фото, — детектив с прищуром глядит в кровавый провал отсутствующего плеча. — Возможно с руками было что-то не так. — Да. — Мегуми кивает на неживую пробитую грудь, — Как бы кощунственно ни звучало, разгадка нашего дела в его руках. Пока что мы ищем перфекциониста, причастного к хирургии. Чтобы узнать больше — изучите кол. Он явно имеет для убийцы значение.***
Темнота северной ночи с привкусом холодной инфернальности окутывает голый и скрипящий безлиственный лес. В кромешной тьме он чувствует редкие капли странно густого дождя на коже. Дыхание вырывается белым паром, под ногами, кажется, хрустит стеклянная изморозь, но капли эти почему-то тёплые. Мегуми стирает её с лица, и на пальцах его остаётся красное. А при следующем вдохе лёгкие переполняются кисловатой резью ржавого железа. Гнилостный дух мгновенно выбивает из груди свежий воздух, сознание почему-то мутит и ведёт, и когда он пытается поднять голову, вместо леса встречает костяная чаща, а вместо неба — рябь обезличенных тел, нанизанных на острия оленьх рогов. Мегуми стряхивает с пальцев свежую кровь, и вместе с её тяжёлыми каплями слетает наземь часть темноты его бессознательности. Исполненный спасительного смысла текст возникает в голове последовательными короткими сполохами. Моё имя Фушигуро Мегуми. Сейчас одиннадцать десять вечера. Я в Балтиморе, штат Мэриленд. Если не отвести взгляд от трупов, каждый будет пытаться затянуть его сознание в момент своей смерти. Ему нельзя задерживаться здесь. Мегуми, глядя строго под ноги делает спешный широкий шаг по лесной тропке, и кровавый лес в тот же миг остаётся позади. Над головой теперь хмурое бессолнечное небо, под ногами — серый, будто бы костяной песок, где-то далеко впереди — металлическое холодное море, что едва слышно плещется о мягкий берег. А у самой кромки этого моря что-то высокое, мрачное и млосное в дымке жидкого природного контражура. Мегуми его не видит, но оно издалека выдаётся ему живым, и в одночасье мёртвым. Что-то там сквозь метры пропахшей морем пустоты смотрит на него в ответ, взывает к разуму нарастающей изнутри липкой тревогой. Моё имя Фушигуро Мегуми. Сейчас… наверное утро… …И чтобы согнать с себя ошмётки ужаса, нужно вспомнить, где он ложился спать…***
Воздух в лёгких пахнет букетом препаратов, антисептиком, и совсем немного кровью. Пропитавшийся её запахом и бурым цветом деревянный осколок лежит подле околевшего тела на столе для аутопсии. — Это ольха, — резюмирует детектив, стоя у тела с другой стороны стола, — выточен вручную. — Ольха — идеальное дерево. — Аура профессионального спокойствия доктора Юдзи обжигает ледяным холодом всю половину его тела. — В трактатах Витрувия — лучшее для строительства.* — Наши физиогномисты вычислили пропорции его рук, — Мегуми протягивают лист с печатными буквами. Он буравит текст внимательным взглядом, и заключение медленно формируется в мыслях, пока процесс не перебивает мягкий уверенный голос. — Это идеальная пропорция. Античный канон по трактату Витрувия.** — Итадори своими пустыми светлыми глазами пускает по трупу замогильный холод. — И наброскам да Винчи. — Полушепчет Мегуми, и пазл в голове складывается в цельную картину. — Будут ещё жертвы. У южной, западной и восточной границы, как только он найдёт идеальные части. — Мегуми отводит взгляд от околевшего трупа и возвращает его стоящему напротив детективу. — Убийца собирает Витрувианского человека.***
— Твои сны не учащаются? — Юдзи протягивает ему соусницу с кленовым сиропом и делает мелкий глоток чёрного кофе. Запах бумаги и кожи в кабинете сегодня упразднён их общей горьковатой сладостью. — Не учащаются. — Фарфор тихо клацает о лакированное дерево. — Наполняются новыми деталями. — Вот как? — Взгляд Юдзи на пару мгновений теряется в густой черноте кофейной чашки. — И что же это за детали? «Кровь» — Думает ответить Мегуми, но слова так и встают комом где-то на грани диафрагмы. Напиток в его чашке приобрёл внезапно странный багровый оттенок… А когда поднимает взгляд — кровью залит весь стол, да щедро полнится кусками гниющего мяса. Из мяса торчат острые кости. Доктор Юдзи, сам измазанный кровью, с горящими среди сумрака и багровой черноты тёплыми глазами, отпивает из чашки очередной глоток, и на губах его остаётся густой след вездесущего алого. — Что ты видишь, Мегуми? — В одночасье отовсюду шепчет ему что-то, он зажмуривает глаза, в который уже раз мыслесловом возвращая себя в момент времени. Я Мегуми Фушигуро, Балтимор Мэриленд, семь двенадцать вечера… …И галлюцинация должна бы исчезнуть, но когда он открывает глаза, обнаруживает себя на диване в своей же гостинной. Что ж, прежде чем отличать галлюцинации от реальности, следует разграничить сны от галлюцинациий. А пока господин Фушигуро не научился, он просто здесь и сейчас. Сейчас разум вполне себе ясен, реальность по пробуждении явственна, как после зимнего холода явственно ощущается тепло протопленного дома. Сейчас — запах дерева и шероховатость любимого пледа. Сейчас — шум деревьев за окном, такой знакомый, привычный собачий лай, перебивающий не менее привычный и знакомый, тихий но беззаботный смех. — Проснулся? — смеющимися глазами улыбается Нобара, отражая очередную атаку чьей-то слюнявой мордашки, — Я их покормила, ты же не против? Фушигуро лишь улыбается, почёсывая за ухом вертлявую дворнягу. — Предатели мохнатые! — Шутливо ругается он, — Опять кому попало проходу не даёте? — Это я-то кто попало?! — Кугисаки, всё ещё посмеиваясь, отвешивает шуточный подзатыльник, — Ещё и своих же псов обзывает! — Мне можно! — Улыбается Мегуми, глядя на беззаботно резвящихся собак, — В прошлой жизни я был породистым ретривером. — Или волшебным самураем, который наплодил себе целую свору духов-шикигами! В бытность твоим психиатром стоило догадаться! Фушигуро тихо смеётся, отвлечённый от мрачных мыслей чужим смехом и какофонией собачьего лая. Где-то поодаль клокотали у кромки леса голые по осени серые ветви.***
Дождь на заре ноября в северном штате — явление до того редкое, что мог бы быть назван чудом. Дождь на заре ноября — чудо лишь до того момента, покуда не застынет с первым морозом в блестящий стеклянный наст и гололёд на ровном полотне асфальта. Дождь на заре ноября определённо станет причиной закрытия пары десятков школ и повышенной статистики ДТП. Этот ноябрьский дождь станет по замерзании в лёд произведением искусства. По крайней мере, то, как сейчас размыта по каменистому склону кровь уже выглядит по-своему прекрасно. Следующее тело было найдено с отрезанными ногами. — Либо наш «Витрувий» растёт в своём мастерстве, либо стечение обстоятельств до боли успешно. — Горько улыбается Масамичи, — Я так понимаю, высчитывать пропорции ног смысла не имеет? — Тот же почерк, то же положение, но иное место, — констатирует Итадори, отступая на шаг от кровавого ручейка, — идеальное место. Снова. — Погодные условия не входили в его планы, — Мегуми говорит громче, силясь заглушить грохот и плеск мириадов капель, — он просто делал, что был должен. Дождь сыплет с посеревших небес щедро и безудержно. — В античной философии душа делится на три составляющих: страсть, ум и рассудок. Если он собирает тело, то явно планирует стать его душой. — Фушигуро молчит, пока в голове вьются-клубятся золотые ниточки событий. — Тело без рук мы нашли у крайней северной границы. — Это значит? — Масамичи против воли прищуривает глаза, то ли от дождя, то ли впадая в глубину раздумий. В любом случае, Мегуми мыслит быстрее. — Он отсекает голову. Отрицает ту часть, где локализуются ум и рассудок. — Фушигуро молчит ещё мгновение, слушая, как капли барабанят по зонту. — Позиционирует себя как страсть духовная, отрицая при этом человеческую. — То есть искать нужно… — Да. — Мегуми поднимает взгляд, встречаясь с чужим, внимательным и пронизывающим. — Просто наложите Витрувианского человека на карту города, и как следует проверьте сердце. Вы ищите белого мужчину средних лет, амбиверта с медицинским образованием и налётом нарциссизма. — Ты думаешь, он позволит так просто себя вычислить? — Без сомнений попытается помешать, — просто произносит Фушигуро, — однако, «отсечённая голова» косвенно добавляет к его портрету черту импульсивности. Он определённо сбежит, но определённо будет недостаточно аккуратен. Мегуми кривится едва заметно, и подминает жухлую траву носком ботинка, ощущая, как неприятно липнут к коже промокшие брюки. — Здесь вы ничего полезного не найдёте: если что и было, мать-природа смыла следы. — Мегуми тяжело выдыхает, и устало трёт переносицу свободной рукой: дождливый холодный день неумолимо склонял его в сон. — Торопитесь попасть в сердце.***
В большинстве случаев появления нереальных сотканных сознанием видений словесные упражнения помогали. Импровизированная выбраковка работала лучше всего когда он был в одиночестве. На этот раз он снова напротив Юдзи, в прохладных кожаных объятиях своей терапии. — Справляться будет легче, если поймём, какие ситуации или чувства провоцируют галлюцинации. — На него глядят внимательно, но не раздражающе пристально. — Накануне происходит что-то шокирующее или странное. Мегуми думает и понимает: у его сознания нет спускового крючка. — В моей повседневности легче выделить как редкость спокойное и нормальное. Итадори тихо усмехается, продолжая свою тихую мягкую речь. То ли Фушигуро кажется, то ли в чужом голосе простреливает лестная вкрадчивость. — О нормальности по чьим меркам мы говорим? Общепринятым для среднестатистического обывателя, или человека, который каждый миг жизни идёт об руку с жестокостью и смертью? — Доктор Юдзи откидывается в кресле, легко ему улыбаясь. — Не ровняй себя с простым человеком, Мегуми. Ты — исключение. Исключение и я, как куратор твоей терапии, который понимает тебя как минимум эмпирически. Потому что в полной мере разделяет твою повседневность. — Повседневность по нашим исключительным меркам? — Конечно. К нему склоняются, опираясь локтями о гладкую столешницу. — В системе определения реальности мы важны. Наша исключительность есть мерило общественной нормы. Мегуми горько улыбается в ответ. — Звучит нарциссически, тебе не кажется? Но Юдзи ни йоту не выглядит задетым. — Ты когда-нибудь задумывался, почему вся реальность, в которой мы существуем, ощущается так, будто написана отпетым психопатом? Пока Юдзи молчит, эмпатия шепчет Мегуми о чёрной надменности. Этот шёпот он намеренно пропускает мимо ушей. — Потому что не-исключительные никогда не будут в силах внести свою лепту. Мир никогда не строился обычными. — То есть, весь этот мир — однородная серость, а мы, в противовес, психопаты? Итадори тихо смеётся. Беззлобно, но будто бы над ним. — Тебе не идёт утрировать. Его собеседник на миг погружается в собственные мысли, покручивая в пальцах серебристую ручку. — В своё время я был увлечён живописью. Должен сказать, в высоких академических кругах считается примитивизмом использовать сплошной однородный цвет. Каждый предмет на профессиональном полотне состоит из множества мазков, отличных оттенком, которые не различить, глядя издалека. Обобщение сливает их в один чистый цвет. Юдзи смотрит прямо в глаза и откладывает ручку. — Я говорю о том, что нет никакой однородной серости, но не всем дано это увидеть. Эмпатия, разум, интеллект — то, что даёт нам пропуск за музейное заграждение. У каждого свой вкус, если желаешь. — Усмехается Итадори. — Найди причину, по которой портится твой. — И поддать её выбраковке? Во взгляде Юдзи то ли одобрение, то ли что-то вроде гордости. — И поддай её выбраковке.***
В этот раз по ветвям не развешены изувеченные трупы. В этот раз запаха крови в воздухе наравне с углекислым газом, кислородом и азотом. Пока он идёт по лесной тропе, в голове стоит образ красных мясных лёгких, которые изнутри окрашиваются в багровый. А затем, стоит шагнуть за грань последних корней, больной воздух заканчивается, и врывается неудержимым потоком в лёгкие ледяной и солёный прибрежный ветер. За спиной плещется океан, то эфемерное что-то, уже виденное им, за десяток ударов сердца становится ближе. Оно всё ещё невидимо в бессолнечной дымке, неразличимое, чёрное, гротескно огромное, но до сознания его, до ощущений вполне способно дотянуться. Оно без труда дотягивается, и Мегуми слышит слышит обращённый к себе безмолвный внутренний шёпот. Слышит, и зажмуривает глаза, силясь его отогнать. Фушигуро Мегуми, Мэриленд, Балтимор, три часа двадцать минут… Фушигуро Мегуми, Мэриленд, Балтимор, три часа двадцать минут… Фушигуро Мегуми, Мэриленд, Балтимор, три часа двадцать минут… …Но сон отступает лишь будучи согнанным кем-то другим. — Мегуми! Он с трудом разлепляет сонные глаза, и воспалённые веки весят как свинцовые. Зрение пофрагментно выхватывает из лёгкого сумрака лицо Юдзи в опущенном окне. — Проснись. Мы на месте. В сердце Витрувианского человека опустевший заброшенный дом. Это тоже есть символ, — в тот же миг думается ему. Чертёж квинтэсенции Возрождения — не такая уж квинтэсенция. И да Винчи, рисуя идеальное тело, бросил в руки человеческих догадок фантазии о его наполненности. Идеал всегда недосягаем. Как минимум потому, что у людей не бывает пустых сердец. Фушигуро отводит взгляд от посеревшего фасада, и в реальном времени видит их, простых и не-исключительных, кто рыскает по скудной в помощи земле. Вот детектив раздаёт какие-то распоряжения, вот следственная группа из разноцветных, но схожих оттенками мазков на полотне снуёт вокруг. Вот доктор Кугисаки, стоя поодаль, приветственно ему улыбается… А вот и кто-то значительный и новый, не видимый им раньше. — Мегуми? — Вырывает его из раздумий Итадори, —ты знаком с доктором Сатору? — Господин Фушигуро! — Звенит буквально в лицо неоправданно громкий и бодрый для такого места голос. Неестественно тёплая на морозе ладонь крепко жмёт его руку. — Я наслышан о Вас. И необычайно рад личному знакомству. От человека этого отталкивающе несёт запахом бумаг и лабораторных препаратов, что явно пытались перебить эксцентричным древесно-мыльным парфюмом. Уже сейчас личная интуиция шепчет ему «нет». — Господин Сатору мой коллега, — тихо сообщает Итадори, — и директор Балтиморской психиатрической клиники. — Я тоже о Вас наслышан, — Выдавливает из себя Мегуми, — как и о Вашем заведении. — Если доктор Юдзи рассказывал Вам о моём заведении столько же, сколько мне о Вас, я польщён как никогда. Сатору весьма искренне улыбается, но в этой улыбке Фушигуро видит странную оценивающую дерзость. Чувство, будто этот человек своими полуживыми почти обесцвеченными глазами беспардонно, слой за слоем уже препарирует его психику. От этого чувства хочется сбежать. И покуда Фушигуро Мегуми достаточно вменяем для вольной жизни вне стен психиатрички, отказывать себе в этом желании он не намерен. Стоя в одиночестве посреди опустевшего строения, он наконец отпускает свой расслаивающий ткань реальности маятник. А когда маятник останавливается — воздух, как в его давешнем сне, окрашен алым. Или воздуха нет и вовсе? Воздух был, но вскоре исчезает. Кажется, будто комната наполнена до краёв горячей, по-человечески безостановочной кровью. Он стоит посреди сокращающейся, давящей на перепонки гулом своего биения сердечной камере, и галлоны этой иллюзорной крови растекаются отсюда на десятки, сотни километров, во все концы идеального тела. Его не сбивает с ног потоком, лишь потому, что он проходит насквозь его тело. «Витрувия» здесь больше нет. И он сюда не вернётся. Не вернётся, потому что задыхался в этом сердце так же, как задыхается сейчас он сам. «Витрувий» хотел стать страстью, но не выдержал напора её абсолюта. «Витрувий» хотел дышать. Ему нужен был воздух. Когда в комнату к нему входит Масамичи, она снова наполнена северной водной сыростью. — Имеешь догадки, где он? Фушигуро долго выдыхает, выгоняя из груди остатки железистой вони. Голос его тих, но удивительно лёгок. Должно быть так чувствуют полноту жизни профессиональные фридайверы, с первым глотком чистого воздуха после долгого погружения. — Лёгкие. — Уверенно произносит в ответ Мегуми. — «Витрувий» переместился в лёгкие.***
То, что каждый на этой земле дышит своим собственным воздухом, Мегуми осознал в полной мере лишь когда научился сливаться с чужими сознаниями. В лёгких Витрувианского человека пахло тем, чем дышит его создатель. В лёгких Витрувианского человека пахло отдалённым деревом, въевшейся в землю сыростью да холодом зимнего ветра. Он не ошибся. Как и всегда. Запахи дерева и прохлады привели к пахнущему изнутри железом охотничьему дому. В лёгких — малый круг кровообращения. В лёгких Витрувианского человека обязана быть кровь, чтобы сделать его живым. В охотничьем доме — холод и укрытые хрустальной изморозью хирургические инструменты. В охотничьем доме — полумрак с белым пятном одинокого запертого контейнера. В напряжённой тишине, нарушаемой одним лишь свистящим снаружи ветром, предохранитель оружия лязгает достаточно громко, чтобы от неожиданности вздрогнуть. Грохот одиночного выстрела и звон сбитого замка кажутся и вовсе оглушительными. Зато крышка контейнера отворяется без скрипа, и налитая по самый край чёрная кровь отличается в полумраке от зеркальной глади лишь плотной и резкой железистой вонью. Она не сгнила в зимнем холоде, но замёрзла без движения поверхностная ледяная корка, которая — он уверен — скрывает под собой что-то важное и значимое для него. Мегуми давит на лёд рукоятью, и его глухой стеклянный треск кажется ещё оглушительнее давешнего выстрела. А затем из мелких поверхностных трещин льются наружу, сочатся, как из пореза на живой коже мелкие круглые капли. Сочатся, и растут в размерах, набухают, как рост лесных грибов в ускоренной съёмке, и Мегуми думается на мгновение, что их разлогие на километры грибницы-сосуды уходят в лесную почву, минуя все мыслимые преграды: дно контейнера, хлипкий бревенчатый пол и фундамент этой нехитрой постройки. Он думает о грибах, пока капли не сливаются в одно, не затягивают свежей кровью сломанную ледяную корку, пока не переливается она через бортики контейнера, а тонкие струйки не обращаются бурными весенними потоками. Кровь со скоростью прорванной паводком дамбы заполняет сумрачную комнату, она свежа, тепла, как нормальная температура тела, она почти согревает промокшие ноги, и Фушигуро, запоздало отключив сознание от сети кровавой лёгочной сети мицелия, только сейчас осознаёт её, чавкая шагами бросается к выходу, но этот дом не желает его отпускать. Дощатая дверь заперта без замка, выбивать её оказывается бесполезно, и когда кровь поднимается до уровня шеи, в ней почти хочется уснуть. Она до сих пор тёплая, будто нарочно его убаюкивает, заставляя вспомнить измождённый затравленный разум, до чего хорошо, беззаботно-безопасно было в околоплодных водах до момента обречённого бессмысленного рождения. Возможно он сейчас переродится — мелькает в уплывающем сознании последняя связная мысль, когда кровь под самый потолок наполняет комнату… Она схлынивает с него, не душит больше и не усыпляет подступающей смертью, когда он выныривает, хватая солёный воздух, из холодных вод пустынного моря. Крови на нём больше нет — вода всё смыла. Он с трудом выбирается на берег, и лишь когда расфокусированное задышкой зрение возвращает ясность, видит, что завявшие, околевшие зимой кустики песчанной травы — не трава вовсе, а торчащие из серого песка белые оленьи рога. Мегуми слышит чьи-то безмолвные шаги перезвоном холодных песчинок. Слышит, и направляется на звук, угрузая ногами в мягкой грязеподобной почве полосы прибоя. А когда достигает источника этого звука — видит наконец воочию то, что пряталось от него в полумраке бессолнечной тени. У грани океана — тотемный столп мумифиципованных, иссушенных ветром тел. Вокруг столпа танцуют без музыки выбеленные смертью тела, что были нанизанны на древесные ветви-кости в его больных видениях. В их спинах и грудых клетках он видит прорезанные насквозь бескровные сквозные дыры, но они пляшут как марионетки какой-то лихорадочный ритуальный танец. Кому они его посвящают? Чтобы понять достаточно просто поднять взгляд к безучастному небу. На вершине столпа — разлогий, не поддающийся законам земной физики, трон из рогов какого-то исполинского животного. А на этом троне он видит того, за кем гнал собственное сознание. На вершине тотемного столпа — сам Витрувианский человек. А точнее — его тёмное, инфернальное, исполненное сверх-человечности живое обличие. Четырёхрукое больное божество, исполненное силы, жестокой надменности и непререкаемой предначальной власти. На его коже неведомого смысла чернеющие символы, кривая улыбка на лице говорит в одночасье о тысяче эмоций, а глаза, горящие диким опаловым пламенем — не от человеческой природы. Мегуми глядит в их адские воронки, и где-то в глубинах его «я» содрогается мембрана бессознательного. Я Фушигуро Мегуми, Балтимор, Мэриленд… Я Фушигуро Мегуми, Балтимор, Мэриленд… Существо на троне тихо отдалённо смеётся, и опускается к нему, недостойному, по ступеням человеческих тел. Со мной это не сработает. — Не говорит вслух — выжигает чужая проникшая мысль на этой тонкой резонирующей мембране. Выжигает, а после, бриллиантово бесценной милостью беспощадного языческого божества он слышит реальный физический голос. — Наконец ты меня нашёл…***
По пробуждении он видит перед глазами размытую нечёткую белизну. Белизна эта, кажется, окрашена искусственным неоновым светом. Где он? Что вообще происходит? Стоит с трудом подняться с постели — перед глазами стекло да прочная решётка одиночной камеры. Стены вокруг пахнут чужим безумием и плесенью, не-своя одежда, в которую он одет, пахнет больницей и нездоровой спиртовой свежестью с отдушкой специфического препарата. Память ему отшибло, то ли искусственно, то ли собственным сознанием, но оно же даёт ему знать, как сбылся главный безмолвный кошмар. Это Балтиморская клиника душевнобольных преступников.***
С поры пробуждения в собственной палате-камере, Мегуми так и не может сказать, сколько здесь пробыл. Единственный шанс ему узнать правду — встреча со знакомым, близким человеком здорового разума. Он думает в своём неопределённом бреду, что было бы не лишним помолиться о такой встрече божеству с океанского пляжа, но от таких мыслей ему и самому смешно. Доктор Сатору, однако, навещает его безо всяких молитв. Интересно, если бы он всё же помолился, пришёл бы кто-то, кому можно верить больше? — Как Ваше самочувствие, Мегуми? — Одна лишь поза этого человека кричит ему о пренебрежении и надменности. — Это лучше спросить у Вас. Сатору смеётся коротко и тихо, будто безуспешно пытается скрывать своё к нему отношение. Мегуми, к счастью, способен отреагировать никак. — Почему я здесь? — Значит, в тот момент случился провал… — Словно про себя рассуждает Сатору, — Скажу лишь одно. Аутоиммунный энцефалит. Детали позже. Сомневаюсь, что сейчас они Вам не навредят. Вот как… Он видит с высоты своего дарования, что ему не врут. Не врут, и сейчас хочется слышать всю ложь этого мира, лишь бы разум согласился с временным отрицанием. При этом, что бы ни кричали ему догадки больного разума, человек этот почти на его уровне — совершенно проницателен. — Считаете, что я, пользуясь положением, по собственной воле наношу Вам вред? — Я в своём состоянии ни в чём не могу быть уверен, доктор Сатору. Что вообще вызвало его сознательные провалы? Заболевания разума или влияние тяжёлых нейролептиков? — Печально слышать это от Вас, — наиграно кривится Годжо, — Ещё более печально, чем Ваши сомнения в выдержанности профессиональной этики в моём заведении. Его обиженный лепет Мегуми без стыда пропускает мимо ушей. Не для того его сознание вернуло себе возможно минутную ясность. Да и не такой он человек, чтобы непринуждённо поддерживать бесцельный трёп. В его ситуации, должно быть, никто другой тоже не стал бы. — Я могу увидеть детектива? — Бесспорно, у Вас есть право на посетителей, — Сатору глядит нечитаемо своими бесцветными глазами, и в сознание упрямо закрадывается ощущение «что-то нечисто», — однако я не до конца уверен в Вашем состоянии… Мегуми, честно говоря, даже не удивлён. Интуиция не подводила практически ни разу в жизни. — Что Вы хотите? — Так сразу?! — По-детски счастливо вскидывается этот невозможный человек. — Вы, господин Фушигуро, человек поразительной прямоты. Если желаете сразу к сути, не смею заговаривать. Хочу права на Ваше изучение. Странно со стороны такое слышать. Логично-неожиданно. — Моё… изучение? — Господин Фушигуро, Вам известна степень изученности мозга? На деле — не намного превосходит изученность дна мирового океана. — Сатору улыбается почти мечтательно: истинный фанатик своего дела. — Человеческий разум так загадочен, столько всего ещё предстоит открыть… — И я могу в этом помочь? — Даже не представляете, — и мечтательная улыбка утрачивает свою мечтательность, став адресованной не миру грёз, а человеку. — Вы, господин Фушигуро, как носитель своего разума — феномен. Мегуми молчит, прокручивая в голове варианты-нити сплетений настоящего. Переплелись они до неприличия предсказуемо. — Дам согласие, если Вы выполните ещё одну просьбу. — Внимаю Вам. — Хочу видеться с детективом регулярно. Дело «Витрувия» нужно довести до конца. — Разве Вы не помните? — Теперь уже в неподдельном удивлении вскидывается доктор. — Ваш «Витрувий» уже арестован. К тому же признан невменяемым. Мегуми кажется, что внутренние органы укрылись изморозью. Неужели он намекает, что… — Хотите его видеть? — Да. — Почти обрывая своего собеседника на последнем слове, чеканит он. — Я выполняю Ваше условие… Взамен требую выполнить мои.***
Увидеть под именем Витрувия совершенно незнакомого ему убийцу было… Странно. Тем более, такого, каким он его увидел. Вся внешность этого человека говорила с ним физиогномикой интроверсивного флегматика. Разве что с самой малостью психопатичной надменности. У него мелкие глубокие глаза, тонкий разрез губ, едва заметные линии скул да длинный ровный шрам поперёк переносицы. Выглядит так, будто и не расстроен своим пребыванием здесь. — Чосо. — Глуховато произносят по ту сторону защитного стекла. — Господин Фушигуро, полагаю? Ему улыбаются приветственно, и по всему вполне искренне. — Знаете меня? — У меня… Есть свои источники. — «Витрувий» на мгновение заглядывается в его глаза, и со странным вздохом отводит свои. — Хотите спросить о чём-то? Или рассказать? — Сейчас могу сказать только то, что Вы проделали впечатляющую работу. Почти меня поймали. И поймали бы, если… — Если бы не оказался здесь? Чосо лишь печально усмехается: — Вы, должно быть, удивитесь, но от безумия никто не застрахован. А Вы, как никто другой, большую часть жизни пребываете в зоне риска. — Чосо, для чего Вам Витрувианский человек? Напротив него молчит не убийца — человек, что глубоко в сознание загнал своё мировоззрение. — Господин Фушигуро, Вы верите в Бога? При своей работе этот бессмысленный вопрос он слышит, наверное, слишком часто. — Я верю в человеческий страх и социальный конформизм. Бог создан теми, кто почти их не испытывает для тех, кто испытывает. Психопатами. По их образу и подобию. — Вы считаете психопатом меня, господин Фушигуро? Во взгляде Мегуми мелькает профессиональная проницательность. — Сложно сказать. Чосо вновь улыбается так легко, что улыбка не трогает его увечье. — Однако и у меня есть свой бог. Мегуми молчит, прокручивая в голове под-контекст его наводящих слов. Что греха таить, он предполагал подобное и прежде. — Подношение… — Подношение. — Вы никому этого до сих пор не говорили. — Не говорил. — Вы же понимаете, что наш разговор слушают и записывают? — Конечно понимаю. — Почему Вы решили рассказать мне сейчас? — Он позволил мне. — Чосо, кто Ваш бог? В ответ ему молчат, задумчиво опустив взгляд, а затем вдруг смотрят в глаза уверенно и открыто. — Когда придёт время, он сам Вам покажется.***
«Витрувий», к сожалению или счастью, не знал, что именно натворил Мегуми. Однако детектив, подначиваемый профессиональной жёсткостью с толикой чувства вины, был с ним беспощадно откровенен. — Ты нашёл в том доме очередную деталь. Торс по античному канону. Ты вырезал и частично съел его лёгкие. — Я нашёл уже отделённый торс, или… деталь была жива? — Деталь была жива. Мегуми кивает молча. Он, поразительно, почти ничего не чувствует. И куда только девалось «абсолютное сочувствие» по отношению к самому себе? — Не в моих правилах и квалификации оправдывать преступления, но у тебя тяжёлая невротическая инфекция. Стоило обратиться за помощью, как только появились галлюцинации и расстройства сна. — Ты прав, наверное стоило. — Но ты бы этого не сделал? — Не сделал. Мегуми молчит, глядя куда-то сквозь свои руки и крышку стола. — После заключения диагноза тебя признали невменяемым на момент совершения, — Масамичи, устало вздыхая, трёт переносицу, — однажды ты отсюда выйдешь, но когда именно, никто пока не знает. Фушигуро усмехается поимающе-печально, вспоминая разговор со своим доктором. Чья-то профессиональная одержимость так просто его не отпустит. — Я точно знаю, что нескоро.***
Его новые сны продолжали быть сюрреалистичными, исполненными бессмысленных пугающих образов, пока однажды снова не выбросило в ледяные кровавые волны. Кровь во сне густая и тяжёлая, она топит его как бесформенное живое существо, затягивает в солёную, кислую металлом бессветную глубину, и плыть в кровавой море не под силу тяжело, дышать — вовсе невозможно, он и не дышит, пока из кровавого моря не вытаскивает посторонняя сила. Он судорожно смахивает с глаз остатки крови, чувствует кожей воздух, но дышать всё ещё не выходит. Это, должно быть, видения сонного паралича. Как объяснить иначе то, что с ним творится? И объяснять себе он ничего уже не может, стоит лишь вернуть зрению ясность. Его, обхватив за горло ладонью, держит на весу над багровой водой витрувианско-языческая хтонь. Оно глядит ему в душу зияющими жерлами неземных беспокойных вулканов, в которых будто бы сгорает лиловыми воронками хлористый цезий из бесконечных недр какой-то смертельной, ещё столетиями не открытой звезды. Оно и шепчет физически, и вызывает нейронные волнения где-то в глубинах его разума, беспощадно забивая весь чувственный эфир. — Забрал моё подношение… Оно приближает его к своему лицу, и голос в голове отдаётся металлическим зудом. — Придётся за него заплатить. …И Мегуми осознаёт, что может наконец вдохнуть с колючей резью, когда опускает взгляд от гипнотических воронок, чтобы увидеть, как концы оленьих рогов, коими украшен тотемный столп, выходят насквозь из его груди. Аллегория полусатанинского языческого распятия. Мегуми висит на остриях рогов, продырявленные мёртвой костью безвольные мертвецы танцуют вокруг свой лихорадочный ритуальный танец под звенящую музыку песка, где-то в отдалении шумит багровый океан, а прямо напротив — витрувианско-языческая хтонь с явным упоением слизывает кровь с его тела. Её размазывают по коже широкие когтистые ладони, и он не чувствует, лишь должно, безболезненно понимает, как внутрь его тела тоже врывается это запредельное космическое пламя. Мегуми теряется взглядом где-то в отсутствующем небе, и когда, на контрасте с кровавой жестокостью, его глаза осторожно накрывают ладонью — видит под веками раскат пылающего золочёным пурпуром газового облака, а темнота, что его окружает, выдаётся пустотой внутри себя. Он не видит и не чувствует, но, кажется, слышит, как опасно похрустывают рёбра, от того, что его тело раскачивают последние волны телесного резонанса. И хруст их достаточно громкий, чтобы от него проснуться...***
То, что доктор Юдзи пришёл к нему в тот же день было то ли сверхудачным совпадением, то ли подарком неблагосклонных к нему небес. И теперь Фушигуро намерен рассказать о кошмаре, не поддающемся выбраковке. Он рассказывает, и в паузах между их словами чем-то неестественная ватная тишина каменным грузом сдавливает сознание. Интуиция Мегуми настойчиво шепчет о чём-то нехорошем, тревожном, нависшем над головой невидимой смертельной пикой. — Мегуми? — Окликают его внезапно, тихо-кричаще в оглохшей тишине, — Тебя что-то отвлекает? Почти ничего, кроме того, что он застрял в месте заточения всех человеческих проклятий. Мегуми возвращает ему взгляд, и внезапно видит вместо человеческих глаз провалы лиловых инопланетных вулканов на вполне человеческом лице. Видит, и оказывается втянут в омут безмолвной зрительной борьбы с полуреальным и не-человеческим. Оно глядит ему в душу с забавляющей надеждой и раззадоренным хищным выжиданием. Мегуми понимает, как медленно но верно падают на свои места последние осколки общей картины. Полотно это наполнением походит на сливки творений Босха, а формой и пластикой — сплетается с темнотой Тициана и Гойи. Что он должен сейчас ответить? — Я не отвлечён. Всего лишь задумался. Предположительно полу-человек легко усмехается напротив. — О чём же? Мегуми молчит, но позволяет себе наконец подобную смелость. — С кем я говорю? — Разве мой друг меня не узнаёт? — Театрально неискренне протягивает что-то, что говорит с ним сейчас от имени и лица Итадори Юдзи. Фушигуро в моральной усталости может лишь тихо вздохнуть. — Прекрати уже. Ему криво улыбаются, испустив короткий, но с тем весьма красноречивый обличающий смешок. — Браво, господин Фушигуро! Мегуми, однако, триумфальную радость не разделял. — Это ты посоветовал мне отбраковку иллюзий? — Конечно я, — сверкая пламенным пурпуром, усмехается хтонь, — было дико любопытно, как скоро ты до меня доберёшься. И что будешь делать, когда это произойдёт. — И что же предполагалось? — Абсолютно ничего. — И хтонь открыто смеётся. Не над ним — ему. — Тебе, как никому другому известно, что за специфическая прелесть таится в позиции наблюдателя. — Через больнично белую столешницу к нему склоняются ещё ближе, от чего лица почти касается чужое дыхание. — Конструкции догадок могут лишь её испортить. Странно задавать идолопоклоннику и его идолу один и тот же бессмысленный вопрос, но сейчас Фушигуро хочет развеять интуитивную тревожность. — Ты же понимаешь, что Сатору смотрит? — О, не волнуйся об этом. — На лице существа сохраняется улыбка, но эмоция её теперь иная. — У господина Сатору есть проблемы поважнее. Он подозревал, и теперь в одно мгновение уверился. — Что ты с ним сделал? — Я разностороняя личность, и интересов у меня немало. — То ли кажется ему, то ли глаза хтони вспыхнули немногим ярче. — Внёс крохотные изменения в интерьер его кабинета. Глаза напротив странно вспыхивают, и на мебране своего бессознательного Фушигуро видит офисное кресло, наскоро обтянутое свежей человеческой кожей. Видит в своей голове, чужих глазах, и понимает, насколько до этого времени был слеп. Был, как Брэдберевский марсианин,*** что до того отказывался верить в реальность, воздействующую на все чувственные анализаторы, что пустил пулю в висок, считая себя неизлечимо больным. Благо, в самоотрицание он ещё не скатился. Последнее осталось выяснить… — Что теперь? — Оставляю за Вами выбор оружия, господин Фушигуро, — осмысленно произносит хтонь, улыбаясь теперь уже мягко, — Хотите отрезать прошлое? Отстрелить? Перебить чем потяжелее? Он не успевает задуматься и ответить, потому что аккурат после чужих слов доносятся откуда-то из коридора отдалённые крики охраны. У него два выбора: заточение здесь и бессмысленная невинность, либо безграничная теперь свобода. Он слишком долго наблюдал, чтобы сейчас отказаться от действия. Существо напротив, будто прочитав его мысли, одной рукой толкает наружу бронированную дверь, а в следующий миг в пальцах у Мегуми пульсирует уже почти забытый оружейный металлический холод. Он снимает с предохранителя и целится в полумрак коридора. Прежде чем громыхнёт в больничной тишине его неопределённое будущее, успевает спросить. — Как твоё имя? Существо за его спиной улыбается, и адскими плотяными крыльями поднимаются за плечами четыре руки. Горячее дыхание опаляет ухо, и томные звуки на выдохе звучат аккурат в паузах трёх прицельных смертельных выстрелов. Су… Один. Ку… Два. На... Три...