Paenitet

      «Идиотская гордость. Подавись ей. Ты же этого желал, не правда ли? Сказал же, что хотел. И что же не радуешься? А может, идиот ты, которому нужен реальный мозгоправ, кто выбьет из тебя подобную дурь», — мысли съедают, их очень много, и каждая из них лупит больнее другой.       Сяоджун молчит. Что сказать, не знает. Все слова, казалось, кончились, стоило только рту приоткрыться, а глазам найти среди сидевших за столом парней хрупкую девичью фигурку, от одного вида которой сердце готово потрескаться и разлететься на крошечные осколки. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, так и чешутся что-нибудь сделать, но конечности будто бы все разом парализовало. Невыносимо слишком.       Цзыюй молчит. Сказать тоже нечего. Да и что говорить, когда ничем хорошим не закончится, а повторение новой ссоры не за горами. Она чувствует этот взгляд и неловко обнимает себя за плечи в попытках отгородиться от удушающего чувства вины. Спрятаться от того, кто близок настолько, что дыхание перехватывает, а попытка заговорить проваливается вниз, под рёбра, вместе с едким комом в горле.       Это больно.       До тошноты.       До чёртовых мурашек вдоль позвоночника и ощущения нахождения в вакууме. Кислород будто бы перекрыли, потому что смотришь в глаза, которые любишь, скользишь по губам, которые поцеловать хочешь до потери сознания от удовольствия. Но не можешь: не то время и место, обстоятельства тоже не те, чтобы обнять широкие плечи, прижаться к крепкой груди и услышать стук сердца, бьющегося в унисон с твоим.       Больно, мамочка, как же больно. Но мамочки нет. Ей не до Цзыюй, находящейся в нескольких тысяч километров от дома, даже времени на звонки не находит, а если и найдёт — то живой не оставит, не забыв упрекнуть очередной раз в выбранной профессии, накричать и назвать шлюхой, потому что «ты трахаешься со всеми, Чжоу Цзыюй, тебя окружают одни парни, а учила я тебя далеко не этому».       Ей двадцать четыре — взрослая достаточно, чтобы думать головой, но всё равно слова родной матери задевают больше, чем должны. Из-за этого порой накатывает мерзкое состояние, вынуждающее плакать в подушку и медленно, выжигая изнутри, ненавидеть себя, то сигарету на балконе выкуривая, то закидываясь назначенными антидепрессантами, то заниматься привычным самокопанием до тех пор, пока разозлённый Цянь Кун — лидер и просто замечательный человек во Вселенной, видимо, обладающий безграничным терпением и широтой души, — не встряхнёт за плечи и не отведёт на кухню, где как раз за завтраком собираются все участники «WayV». С ними соскучиться грех: невозможно при всём желании. Чего только стоит вечно подстёбывающий всех и каждого Тэн и вторящий ему макнэ ЯнЯн, берущий со старшего не самый удачный пример. И Цзыюй в такие моменты обо всём забывает, с улыбкой раздавая пару хлопкóв по плечам, потому что всех и каждого любит той любовью, какой не любили за всю жизнь. Она ведь самая старшая среди этого китайского (ну почти) сборища, значит, младших должна уважать и не обижать.       Но последний пункт почему-то проваливается с треском, стоило только закрутиться отношениям с Сяо Деджуном — вокалистом и просто невыносимым человеком, от чьего взгляда порой морозит похуже нахождения в морге. С ним сложно и в то же время легко до невозможности, отчего иной раз кажется, будто они — соулмейты, чью встречу предсказала сама Судьба, повязав на их запястья красную пеньковую верёвку, которую невозможно разорвать даже если того захотеть.       Привязывается Цзыюй крепко, даже слишком, поражаясь самой себе невольно, когда в одну из бессонных ночей шепчет заветное «ты мне нравишься». А Сяоджун выслушивает скромное признание с каменным выражением лица, хотя алые кончики ушей и бешеный стук сердца выдают смятение, и протягивает руки.       Чжоу помнит этот момент слишком хорошо, даже сейчас улыбается от самой себя, тогда в сторону дёрнувшейся, словно пощёчину влепили (что совершенно привычное явление в прошлом), но тёплые ладони осторожно касаются оголённых — а всё из-за сползшей футболки — плеч и тянут на себя, вынудив приблизиться на расстояние полуметра. Чувствует, как длинные пальцы вокалиста осторожно проходятся вдоль острых из-за частых диет ключиц, обжигая кожу столь желанными прикосновениями и вгоняя в краску довольно интимным действием, скользят ниже, минуя локтевой сгиб, и, огладив тонкое запястье с выступающими венками под кожей, переплетаются с её пальцами. Цзыюй ошеломлена и растеряна, всё это кажется сном, но младший действительно здесь: смотрит в глаза с теплом и сжимает её холодные ладони своими горячими крепко, словно отпустить боится. Но она не возражает, хоть и смущена достаточно, но смелости хватает, чтобы опустить голову, скрывая за длинными волосами алые щёки, что-то неразборчиво пискнуть в ответ на раздавшийся близко над ухом смешок и даже неловко дотронуться губами до его щеки…       На данный момент те события в прошлом, произошли полгода назад, но всё равно невольно на плёнке воспоминаний прокручиваешь и понимаешь: сладко-больно от этой ностальгии. Словно из любимого Рая падаешь в Ад реальности и разбиваешься о её, реальности этой, скалы. Она давит и душит, круша выдержку, и навалившаяся новая ответственность на хрупкие плечи только хуже делает.       Получив счастье, оказывается, не забывать надо о плате. Например, о времени, которого не хватает не то что на романтику, но и на банальное «как твои дела?» от того, что в туры отправляют отдельно от своих, ничего толком почти не объясняя и ссылаясь на успешность, продвигают больше, запихивая в разные фотосессии для рекламы известных брендов, а Чжоу с начальством не спорит, нацепляет маску покорности с вежливой улыбкой и перед каждой съёмкой закидывается таблетками: ментальное здоровье порой сильно шалит, а после, вымотанная и раздражённая, либо без задних ног спать валится, либо в студии пропадает за записью очередной лирики, потому что от внезапно посетившего вдохновения никуда не денешься.       От этого страдает не только она. Понимает ведь, что и Сяоджун работает на износ, срывая голос и выкладываясь на все двести процентов в зале для тренировок. И ему обидно, и ей, что не контактируют почти как раньше, а если выдаётся свободная минутка, то не обходится без ссор, ставших частыми гостями в отношениях. Срываются, в основном, когда раздражены, друг на друге, но быстро отходят и мирятся, скрепляя мизинцы, как в далёком детстве. Остальные мемберы привычные уже, свидетели почти постоянные, руками только разводят и улыбаются. Не говорят ничего, за что Чжоу им благодарна за понимание и немую поддержку во взглядах. Да и больше некому…       А сейчас, находясь в окружении людей, ставших самой настоящей семьёй, глядя в родные глаза, в которых целый океан эмоций плескается, манящий в свои глубины с такой силой, что хоть срывайся сразу, Чжоу лишь губы кусает и вздыхает тяжко, шумно, однако молчит. Сказать в своё оправдание нечего; и чувство вины в груди лепестками ненавистных красных роз разрастается, целыми бутонами расцветает, и от этого лицо горит, а кулаки сжимаются. Но порыв ударить кого-то, желательно себя, приходится затолкать поглубже из-за взгляда Цянь Куна. Он людей как открытые книги читает, качает отрицательно головой, хмуря брови, и Цзыюй глаза прикрывает, поворачиваясь корпусом к Сычену.       Он словно солнышко — мягкое, тёплое, по-весеннему согревающее и успокаивающее. Улыбается лишь глазами и накрывает трясущуюся ладонь своей. Ничего личного, просто жест поддержки без какого-либо подтекста, но ей не легче, хотя должно быть не так совсем. Вместо обычного успокоения невольно вспоминается вчерашняя ссора с Сяо Деджуном, инициатор которой — она сама в этот раз.       Нашла повод, а теперь расплачивается ещё и самый родной человек. Идиотка, не умеющая себя в руках держать.       Но проклинать себя сейчас бессмысленно. Необходимее всего просто поговорить. Но слова все будто бы закончились, и Цзыюй стискивает зубы в бессильной злобе, которая всё же сменяется отчаянием и ощущением нестерпимой боли в грудной клетке и сильной, удушающий тоски. Словно кислород забрали, и вот-вот задохнётся от вцепившихся невидимых пальцев, сдавливающих горло с каждой секундой взгляда на Сяоджуна. Кажется, именно из-за его присутствия атмосфера в комнате душная, тяжёлая, давящая своим весом и бьющая со всей дури по оголённым нервам, скрученным в спираль. Скоро лопнет, а Цзыюй и вовсе не выдержит ощущения нахождения под толщей воды, из-под которой невозможно вынырнуть: на дно утягивают, туда, где мало света и кислорода, зато много тьмы, а гиря на ноге только глубже толкает, отчего окончательно не выдерживает, вскакивая резко из-за стола.       Руки трясутся, а глаза со стороны кажутся дикими, с расширенными зрачками, как у испуганного зверя, ослеплённого светом фар проезжающий машины. Кажется, именно так люди сходят с ума, а Чжоу Цзыюй уже несколько дней как не в себе, раз бежит к себе в комнату, буркнув извинения за прерванный ланч, зная, что никому в голову не придёт искать её и тревожить, потому что парни понимающие и явно не захотят попасть под горячую руку, кожа которой на удивление холодная, покрывшаяся мурашками и продолжавшая дрожать даже после накинутой сверху куртки, ведь на балконе достаточно холодно, а пальцы комкают сигарету и больше её ломают, нежели щёлкают прямоугольничком серебристой зажигалки с изображённым на ней драконом: подарок Тэёна перед дебютом, прямо в день её рождения, которым дорожит до сих пор, скучая по самой Корее и ребятам из других юнитов, несмотря на то, что сейчас на своей родине — в Пекине. Но это не радует, хотя должно хоть какое-то облегчение приносить.       Говорят, что родные стены помогают, но сейчас подобные слова кажутся пустым звуком.       Не легче. Совсем. Больно. Противно. Омерзительно. И внутри ещё вдобавок всё ноет, сердце не на месте, а тело напряжено и напоминает со стороны соляной столб, не реагирующий на любые воздействия.       Сейчас бы поплакать, обращаясь к народной мудрости «слёзы всё смоют», но даже они, казалось, закончились, раз всё, что может Цзыюй — это гробить свой организм, вдыхая никотиновые пары, пропитывающие лёгкие, застревающие в волосах и вылетающие через приоткрытую форточку на оживлённую улицу.       Кун, если узнает о её проделках, по головке не погладит, а там и остальные подключатся — начнут ворчать и даже подзатыльники отвесят, ведь на голосе и здоровье скажется сильно. Да и она же девушка. Но будет гораздо хуже, если прознают вездесущие менеджеры, в этот раз не оставшиеся ночевать в общежитии, что только на руку. А там и начальство, и тогда… Страшно представить, что с ней будет, да и лидеру тоже достанется, потому что не уследил.       Вокалистку передёргивает, и здесь не только пробравшийся за шиворот холод сказывается, но и раздавшийся громко голос, выбивший из колеи, заставивший съёжиться и захотеть просто исчезнуть отсюда, а также подойти и крепко прижаться к источнику тепла.       — Ты идиотка, что ли, совсем, Чжоу? Это переходит уже все границы, — о да, Цзыюй отчётливо понимает: Сяоджун не в восторге от увиденного, и вдобавок злее тысячи чертей.       Да и как тут не будешь злым, если эта идиотка даже куртку застегнуть не в состоянии! Вылетела в тоненькой, весенней, а январь в этом году холодный, по сравнению с прошлым, ещё и курит.       Старается контролировать перехватившее от подобного беспредела дыхание и чуть ли не рычит, видя ссутуленные плечи и опущенную низко голову, отчего длинные волосы касаются голого пупка, а от долгого молчания, бьющего набатом по ушам, все тормоза срывает напрочь, раз он продолжает говорить всё, что накопилось за эти дни.       — Твоё поведение и игнорирование выглядит жалко, не находишь? Или весь мозг проебала окончательно из-за этих чёртовых сигарет? — Чжоу молчит, только жмётся ближе к стенке, обнимая себя руками, и, кажется, перестаёт дышать, пока он, не выдерживая уже совсем, делает несколько шагов, загоняя в угол, словно кот мышку, и останавливается на расстоянии вытянутой руки от той, чей образ разрывает мозг, ломает восприятие и гоняет круглосуточно по венам патоку вязкую с адреналином, провоцирующим тахикардию. — Так и будешь молчать? — очередное молчание в ответ и тихий полувсхлип-полувыдох. Издевается. — Послушай, Чжоу Цзыюй, ты нарываешься на неприятности, предупреждаю тебя. Положи эту сигарету, а ещё лучше — выкинь, пока я тебя не сдал, — блефует в попытке образумить, но вокалистке плевать, и это раздражает только сильнее страдающий от недостатка сна организм. — А, ну да, кто я такой, чтобы всеми любимая Ева разговаривала с таким, как я.       — Сяо… — так тихо, будто послышалось, но нет: что-то пытается из себя выдавить. — Ты что говоришь такое…       — Как же ты достала, Чжоу Цзыюй, — нервы сдают от тихого охрипшего голосочка, кажущегося несчастным, отчего Сяоджун чувствует почему-то себя именно маньяком, загнавшим свою жертву в угол с целью убить. И мудаком тоже. — Достала! Как же ты бесишь своим молчанием и необоснованной ревностью… — и замолкает, не договорив, видя, как девушка, дёрнувшись, словно от пощёчины, подходит ближе.       Медленно, словно по минному полю, но всё же с каждым шагом сокращает расстояние, не оставляя свободного пространства между телами. В глаза заглядывает, приподнимаясь на носочки, а трясущаяся ладонь — совершенно ледяная и покрывшаяся мурашками — останавливается в паре миллиметров от щеки. Словно боится, что оттолкнут, ударят, если коснётся, проведёт пальцами по коже, очертив острые скулы.       — Сяо, — зовёт его тихо, даже слишком, и от этого шёпота что-то резко падает вниз за грудной клеткой и разбивается на крохотные, больные осколки, — пожалуйста, — он позволяет себе маленькую вольность, и тонкие пальцы льнут к щеке, резко вызывая толпу мурашек, — пожалуйста… — губы Чжоу дрожат, а глаза с расширенными зрачками блестят нездорово, вызывая больше вопросов, чем ответов.       — Цзыюй, — её имя лёгким послевкусием горечи отдаётся на языке, — что ты делаешь?       — Я… — ведёт ладонью по коже, очерчивая скулы, скользит ниже, к губам, пройдясь подушечкой большого пальца по нижней губе и не убирая. А он не против этой ласки, хотя должен ненавидеть, по идее. Наоборот, жмётся к теплу, мазнув сорвавшимся с губ тёплым дыханием по фаланге изящного пальчика. — Я… Не могу… Не могу так больше, Сяоджун. Я словно с ума схожу, когда тебя такого вижу, лишь одно осознание того, что это из-за меня, убивает.        — Ну, нервы ты хорошо всем потрепала, не спорю, — усмехается тихонько, приподняв уголок рта в слабой ухмылке. Так явно не стоит говорить, правила вежливости и субординацию между субэ и хубэ никто не отменял, но Цзыюй не обращает на это внимания, не слыша этого, плавая в рвущихся наружу чувствах, льющихся потоком с языка.       — Прости, прости меня, — голос дрожит, срывается хрипло, а из глаз кофейных моря на паркет прямо капают, образуя водопады, похоронившие выдержку вокалиста под своей толщей, отчего не может больше: ни смотреть на слёзы на родном лице, от которых становится больно под рёбрами, ни слышать усиливающих всхлипов, разрывающих барабанные перепонки, ни стоять просто так. Обхватив хрупкую фигурку, притягивает ближе, и с кривой улыбкой отмечает, как Чжоу к его груди льнёт щекой, цепляется изо всех сил руками, боясь, что оттолкнёт (будто у него получится это сделать вновь), носом в ткань толстовки зарывается, словно котёнок, но трястись продолжает — это не просто охвативший целиком дикий убийственный холод, а накопленная временем тьма вырывается из души вместе с бессвязными «прости», оставляющими ожоги на ключицах, и скулежом собаки, брошенной хозяином.       Дурная ассоциация.       Пошло всё к чёрту.       — Глупая, — шепчет, склоняясь и с тихим вздохом прижимаясь губами к горячему лбу Цзыюй, ощутив, как та резко вздрагивает, поднимая и без того огромные глаза на него, продолжающего осыпает короткими поцелуями каждый миллиметр кожи, обходя приоткрытые губы. — Что же ты творишь, Цзыюй, что вообще у тебя в голове происходит. Ты думаешь, мне кто-то другой нужен? Думаешь, у меня есть желание смотреть на кого-то также, как я смотрю только на тебя? Как бережно касаюсь, вдыхаю твой сладкий запах персиков и не могу надышаться только тобой одной? Нет, малышка, лишь ты в моих мыслях крепко засела, и никуда оттуда не денешься. Ты как наркотик, Цзыюй: подсаживаешься и хочешь ещё и ещё. Ты как едкий дым, оседающий в лёгких, каким ты травишься, думая, что все вокруг великие слепые. Но, помимо всего этого, в первую очередь, ты — особенный человек для меня и всегда таким человеком будешь. Запомни это уже, вырежи на рёбрах, чтобы вечно помнить! — под конец держать себя в руках становится невыносимо трудным, желание коснуться девушку по-настоящему прогрессирует где-то на подкорке мозга, словно выжжено калёным железом, но покорно ждёт.       А Цзыюй кажется, словно весь мир резко схлопнулся до одного конкретного человека, стоящего прямо перед ней, в чьих глазах так безнадёжно, так безвозвратно тонет, что никакие слова больше не нужны, чтобы понять одну простую истину: нужна ему, любит и — главное — прощает, что дороже всего на свете.       — Запомню, — шепчет благодарно и к чужим губам жмётся, поднявшись на носочки, как слепой котёнок тычется — так неловко, словно первоклашка, заливается румянцем смущения, на что раздаётся хмыканье, но Цзыюй знает, даже не поднимая головы, что Сяоджун по-доброму сейчас улыбается и не думает осуждать. — Обязательно запомню.       Сердце под ухом колотится в унисон с собственным, а в душе, кажется, расцветает бутонами ароматная вишня, разнося расслабление по организму двух людей, нашедших своё упокоение друг в друге.       Всё, остановка — конечная.