мою любовь звали ненависть

мою первую ясную, грязную, обжигающую любовь звали ненависть. она сидела на подоконнике класса с уличной стороны, курила дешёвые сигареты и нравилась абсолютно всем. она нравилась всем парням, которые толпой стали ходить за ней по пятам. нравилась девушкам, которые тихо вздыхали и чуть ли не по очереди спрашивали у неё, как решаются (даже самые простые) задачи. нравилась учителям, которые приходили в восторг от ее знаний и стараний настолько, что закрывали глаза на неформенную юбку и нагло торчащие из карманов сигареты. она нравилась людям на улице, соседям и бабушкам на скамейке. она нравилась мне, потому что, улыбаясь им всем самой тёплой улыбкой, она отворачивалась и усмехалась. я стояла в стороне, не смея встречаться взглядом с её чистыми голубыми глазами. «глаза сияют только у чистейших ангелов и у нечисти с самой чёрной душой», говорила мне бабушка холодными вечерами, рассказывая наизусть сказки, что никогда никем не были записаны. глядя на криво расплывающуюся улыбку моей любви, я не сомневалась, что в ее душе нет ни капли ангельской благодати. у моей любви было имя, совсем неподходящее ей. и красивая фамилия — разумовская, только так к ней обращались все вокруг. но, глядя в её глаза, я видела там лишь одно чувство, что она никогда не закрывала глубоко внутри — ненависть. я назвала свою любовь ненавистью. однажды она посмотрела на меня в ответ, когда я осмелилась немного понаблюдать за её лицом и светящимися на солнце рыжими волосами. горящая вечно ненависть немного поутихла, когда она закусила губу и чуть наклонила голову влево, не отрывая от меня взгляда. никто больше не заметил. кучка одноклассников начала драться, почти не издавая звуков поначалу. её глаза стали прожигать эту кучу глупых мальчишек. они не выдержали и начали ругаться. ругаться за право стоять возле неё и спросить разрешения помочь ей с чем-то. она смеялась, пока за нее дрались. и иногда (совсем на немного) переводила свои хитрые сияющие глаза на меня. со звоном ненавистного звонка, все стали расходиться, девочки растаскивали мальчиков и кричали, что пойдут за завучем. она пожала плечами, словно отец переключил фильм, что она смотрела, на новости, и слезла с подоконника в класс. многие из нас думали, что она спрыгнет на улицу и уйдёт, даже не потрудившись забрать вещи. но она ведь любила удивлять. любила, когда все смотрели на неё. особенно в замешательстве. проходя мимо меня, она подмигнула и поманила меня рукой. через несколько секунд дверь класса за ней закрылась, а я так и осталась стоять в нерешительности. мне нельзя было уходить с урока. мне не нужно было этого делать. тем более до прихода учителя оставалось не больше минуты. но меня позвала она. я быстро покидала тетрадки и ручки в сумку и по краю кабинета пробралась к двери. пусто. я слышала шаги учителя. но у лестницы мелькнул рыжий огонь. я с дрожащими коленями подошла ближе. она схватила меня за запястье и потянула вверх по лестнице. шаги раздавались снизу, а потом затихли вдали коридора. мы пошли в туалет на третьем этаже. я не спрашивала зачем. она держала меня за руку. вывалив на подоконник содержимое своей косметички, она рассматривала тени и разноцветную тушь какое-то время. она всегда красилась ярче всех. и, наконец, обернулась ко мне. — поможешь? дома не успела, проспала. — я не очень хороша в этом. — научим. мою любовь звали ненависть. я была готова ненавидеть весь мир, лишь бы эта ненависть касалась моего лица с такой нежностью, подкрашивая мои глаза розовыми тенями. она накрасилась ярко. как будто мало было костра на голове — веки стали рыжими, губы почти морковными. два черных сердечка на скуле подводкой. ею же она нарисовала мне небольшие стрелки. наверное, я должна было рассматривать свой макияж, но я не могла оторвать взгляд от её лица. она хмыкнула. — заходи в гости, научу рисовать такие стрелки. как будто бы я смотрела на свои чертовы стрелки. — приду. — напишу тебе. до встречи, юленька. она смешно смаковала моё имя на губах. она снова усмехнулась, прежде чем уйти. возвращаясь в сторону класса, я видела, как моя любовь перелезала под турникетом, пока охранник бежал к ней через фойе. она смеялась, сбегая по уличным ступенькам. я соврала учителю про прогул, не задумавшись ни на секунду. уроки тянулись невыносимо медленно и скучно. я ждала её сообщения. оно пришло лишь на перемене. я с трепетным восторгом подумала, что она специально дождалась этого времени, чтобы не мешать моей учёбе. что она заботилась обо мне. моя милая девочка, ненавидящая весь мир, умела глубоко любить. перечитывая её адрес снова и снова, я думала лишь о том, что хотела встать хотя бы одной ногой в ряд с музыкой, ренессансом и венерой, в которых жили её глубокие чувства. она жила с бабушкой в обычной девятиэтажке. ей было семнадцать. и для её семнадцати в ней жило слишком много ненависти. в квартире был порядок, только бесчисленное количество немытых бокалов и кружек стояло во всех комнатах, словно хозяйки могли захотеть чая в любой момент — пока гладят вещи или сидят в ванной. моя любовь со смехом тыкнула меня в нос, прежде чем отвести в свою комнату. я почти споткнулась о тумбочку у самого входа. на ней были навалены таблетки, коробки из-под них и рецепты. увидев мой взгляд, она показательно скривилась и махнула рукой, проходя дальше. таблетница была заполнена наполовину, она презирала все таблетки от депрессии и давления. витамины, наверное, тоже не пила. она будто совершенно забыла, зачем я здесь, и начала говорить о своих книгах. у неё было кошмарно много книг. большие и маленькие, толстые и нет, они стояли ровными рядами на полках, лежали у кровати и на подоконнике. книг здесь было больше, чем её. она рассказывала о книгах и авторах, о своих любимых историях. в них слишком часто кто-то страдал и я всё думала, что зря она забывает о своих таблетках. очередной герой погиб — в моей голове уже сплошное литературное месиво. мне кажется, что я вот-вот упаду с кровати. ей было семнадцать, и она слишком любила миры, в которых её никогда не было. она замолкает и вдруг смеётся. — я же обещала научить тебя рисовать стрелки. — не надо. мне нравится тебя слушать, ты так горишь… она не дала мне закончить предложение своим звонким смехом. и я поняла, что заканчивать и не надо. она горела. ненавистью или любовь — неважно. — я тебя всё же накрашу. я лежала на её кровати, пока она делала мне свои идеальные стрелки. её рыжие волосы закрывали меня от мира словно огненная стена. я честно не знала, чего во мне больше — страха или восхищения. она проводила меня до своего подъезда, оскалившись сидевшим на лавочке тёткам. так я узнала, что мою любовь звали ненавистью и в глаза. тётки зло косились на нас и весьма громко осыпали мою милую комплиментами вроде «шлюха рыжая». только у своего дома я осознала, что она запихала мне в руки потрепанную книгу достоевского — «униженные и оскорблённые». она стала засыпать меня сообщениями. в моём телефоне никогда до этого не было столько мемов и грустных картинок. иногда она отправляла мне их прямо на уроке, сверкая мне глазами с соседнего рядя, пока учителя устало вздыхали. ещё реже она отправляла мне их за минуту до звонка на урок, я собирала вещи и убегала на третий этаж к туалетам под завистливые взгляды одноклассников. мою любовь звали ненависть, когда она сверкала глазами на вопросы одноклассников и притворно улыбалась одноклассницам. но она всё еще нравилась им, даже с этим нескрываемым огнём. я снова нашла её у большого окна, в этот раз на первом этаже. она курила тонкую сигарету, морща нос. — отвратительно. как все это курят? — она снова подносит сигарету ко рту. — зачем тогда снова куришь? она жмёт плечами. она так обыденно жмёт плечами, что у меня щемит сердце. я привыкла к ней уже сильнее, чем к смеющейся девочке на подоконнике класса. — пойдём гулять? — ещё три урока… — значит, у нас три часа прежде, чем вернуться домой. она открыла окно нараспашку и выбросила сигарету. она протянула мне руку, обещающе улыбнувшись. моя рука легла в её неуверенно, но ждать было не в её стиле. она резко притянула меня к себе и забралась на подоконник. — что ты делаешь? — забирайся. мы полетим. я не думала о том, что делала. не думала об опасности. главная опасность смотрела на меня кристально-голубыми глазами. мы спрыгнули на землю, держась за руки. я благодарила дьявола, что пришла в мягких кроссовках, а не на каблуках. в бога я уже не верила — не рядом с ней. она таскала меня по дворам и паркам. она перебегала дорогу и терпеливо ждала, пока я перейду, убедившись что рядом нет ни одной машины. она не стала ждать, наоборот, крепче сжала мою руку, собравшись перебежать дорогу поближе к магазину. рядом стояли менты. мы пролетели в метре от несущейся машины, пролетели прямо у них на глазах. они кричали остановиться, но мы бежали дальше и затерялись среди рыночных рядов. она играла со мной. она играла со мной, утопая в собственной любви. я не ребёнок, но мне нравилась эта игра. ещё больше мне нравилось, в какой восторг от этого приходила она. пока я была рядом с ней, все были против. она сжигала, сжигала и сжигала. но она любила меня. она полюбила целовать мои руки и губы, полюбила писать мне добрые пожелания перед сном, полюбила засыпать мой стол полевыми цветами, слушать меня, мои желания и давать почитать свои книги, которые никто больше не смел держать в руках. она любила меня, но продолжала сжигать. все были против. от учителей до моей дорогой мамы. да и, если бы меня спросили, хотела бы я любить её в другой жизни — вряд ли мой ответ был бы «да». но я не могла оторваться от её лица, когда она смотрела на меня влюбленно и говорила о французской революции. она всегда замечала мой странный взгляд и обязательно прерывала рассказ, смеялась. — я сумасшедшая дура, да? о, мне не нужно было отвечать. она сама прекрасно знала, что да. к концу года она стала уставать. уставать улыбаться не едко. теперь ненависть в её глазах стала замечать не только я. она грубила всем учителям и не реагировала на занижение оценок. они со вздохом перестали пытаться так на неё повлиять. она поворачивалась ко мне на контрольных, чтобы проверить, что я решила хотя бы на четыре, и чуть ли не рычала, когда из-за этого мне хотели не засчитывать задания. её всё ещё любили, наверное, так же, как и я, не понимая, почему. она разрисовала стены на четвёртом этаже. — неровный, зато живой, — хмыкнула она, поведя плечом, на мой ошарашенный взгляд. строки из рок-оперы моцарт мешались с земфирой, цитаты гюго с неизвестными мне аксиомами из книжек по экономике. среди разрисованных стен она впервые рассказала мне, как её избивали в старой школе на переменах и никогда не трогали на улице — чтобы взрослые не вмешались. гнев, разбуженный ею во мне, с трудом держался внутри. — не бойся, девочка моя, мы отомстим. — ты стала смелее, — хмыкнула она, пряча нос мне в шею. через две недели, мы сорвали важное спортивное мероприятие в той школе — посередине забегов подожгли стол с бумагами и грамотами. мы бежали быстрее, чем менты сообразили, что это поджог. все были против, видимо, даже наша судьба. июль, она уезжала в петербург. — я сумасшедшая дура, да? спрашивала она, целуя мои похолодевшие руки, и почти с тоской оглядывалась на поезд. она прекрасно знала, что да. я поцеловала её в лоб. она любила меня сильнее, чем могла вынести. я любила её так же сильно, как она ненавидела мир. у неё я впервые по-настоящему узнала, что такое ненависть. «разумовская» навсегда выбито на моём запястье. мою первую любовь звали ненависть.