lovesick girls

      время проходило мацуду насквозь — не касалось, не задевало.       некоторые в ее возрасте получают высшее образование, если не второе, то первое точно. другие некоторые образовывают семейные ячейки, выходят замуж и задумываются или заводят детей.       к мацуде это словно не имело никакого отношения, время не для нее, временные шкалы общественности не для нее. для нее играющая из динамиков где-то в глубине магазина музыка и чувство легкости. глядя на нее, на душе становится легче.       айдзаве становилось легче.       подол коротенького пальто забавно двигался вслед за его хозяйкой, концы шарфика, переброшенные на спину, двигались тоже, вся мацуда была такой яркой зацикленной картинкой, на которую смотришь и думаешь, что это по-настоящему.       мацуда была настоящей.       с ее улыбками, с ее выбивающимися из укладки волосами, с ее шарфиком — по-другому и не назовешь, шарф это тот, что у ягами-сан, длинный, темный и связанный его женой, а у мацуды шарфик, с маленькими помпонами на концах и узором по всей длине. она не похожа ни на картинку из журнала, ни на билборд на улице, ни на что не похожая, сама по себе и сама для себя, мацуда тота.       за телефон на рабочем месте ее стоило бы погонять, отчитать слегонца, но важных и требующих сиюминутного решения дел не было, и айдзава лишь вздыхала в сторонке, наблюдала за тем, как мацуда пролистывает ленту из фотографий доведенных до аскетичного идеала девушек, поджимает губы и отчего-то так грустно на них смотрит. айдзаве хотелось взять ее за плечи и встряхнуть, заставить очнуться.       чему ты завидуешь, мацуда?       почему ты завидуешь картинкам из журнала, билбордам на улице, ленте с фотографиями ненастоящими идеальными девушками?       она смотрела на идеальные черные локоны, уложенные в небрежную, но привлекательную косу, и касалась своих собственных — сделанное в прошлом месяце каре чуть отросло, кончики завивались, особенно на передних прядях, обрамляющих лицо. айдзава за ее спиной хотела рвать и метать, ухватиться за воротник рубашки и припечатать мацуду к стенке, открыть ей глаза на правду.       айдзава продолжала стоять за ее спиной, спустя пару долгих, наполненных самоконтролем минут касаясь плеча девушки и склоняя к рабочему процессу. склонить ее к любви по отношению к самой себе было соблазнительной идеей, но она не была уверена, насколько это уместно.       и не была уверена, насколько были уместными прогулки вдвоем, походы в магазины вдвоем, сближение с мацудой, которое ой как не походило на женскую дружбу — на что-то другое, но думать о такой мацуде…       любимой, любящей, влюбленной.       …айдзава не решалась. раз за разом соглашалась сходить с ней на харадзюку и в спальные районы, раз за разом соглашалась дожидаться ее из примерочных и заходить в них самостоятельно, заставляя ждать уже саму мацуду, и раз за разом думала — почему?       почему у тебя нет парня, мацуда?       попытка оправдать эти волнения и эти мысли чем-то вроде родительской заботы выглядели максимально натянуто и глупо, скорее как ворчание тех, кому шанс не выпал, но очень бы хотелось. айдзава злилась на саму себя, глядя на мацуду, разглядывающую чужие фотографии переплетенных рук и блестящих на свету колец, пойманная между желанием свести с этого направления их обоих и желанием предложить сделать такую же.       думать о мацуде в таком контексте уже было вступлением на ту территорию, которую айдзава пыталась заблокировать в собственной голове, но эта война была проиграна ей изначально — и выбора как бы не было.       мацуда была бы хорошей девушкой. свидания с ней были бы интересными и запоминающимися. такие отношения были бы свежими, новыми, не похожими на те, на которые мацуда все так же продолжает смотреть, листая ленту.       хотелось бы знать, что там, в этой чертовой ленте, есть, что еще за сюрпризы айдзава увидит, заглядывая из-за плеча мацуды, что еще ей предстоит преодолеть в собственной голове, слабо и никчемно пытаясь убедиться в том, что чувств за мыслями нет.       чему ты завидуешь?       почему ты смотришь на них?       посмотри на себя, мацуда.       посмотри на себя.       посмотри.       — посмотрите на себя, сэмпай, — голос тихий-тихий, преисполнен нежностью. — вам идет.       мацуда сидела напротив, поджав под себя ноги в цветастых пижамных штанах и держа перед собой настольное зеркальце, пытаясь держать его так, чтобы айдзаве было видно саму себя. очередная прогулка по магазинам кончилась очередным пакетом с покупками, по-хозяйски разложенных айдзавой в квартире мацуды. она не помнила, как они пришли сюда, и не помнила, откуда знает дорогу до туалетного столика, прячущегося за стеллажом, и не помнила, как оказалась перед мацудой, у которой от восторга блестели глаза.       нельзя было сказать, что причин для восторга не было, но для айдзавы они не особо-то играли. подобранная в цветовую гамму внешности помада, умело нанесенная тренированными руками, здесь заслуга не ее, а мацуды.       — я знаю, вы сейчас скажете, что это не так.       — не скажу.       — правда? — во взгляде девушки проскочила искра, и айдзава начала беспокоиться — не вспыхнет ли она от таких эмоций?       — ты молодец. я никогда не умела обращаться с косметикой.       — это большое упущение, — она дуется, — у вас очень красивое лицо, сэмпай. правильные черты и хорошая природная палитра, вам очень легко подобрать косметику… хотите, я попробую?       — боюсь, мне будет нечем отплатить тебе за услуги визажистки.       молчание вместо ответа заставило напрячься — в любой другой раз мацуда обязательно бы разошлась речами о великой и волшебной силе дружбы, бескорыстного добра и о том, что ей для айдзавы-сан ничего не жалко, хоть и называть ее так официально в дружеской обстановке было очередным подчеркиванием разницы между ними.       но всего этого не было.       была мацуда, убравшая зеркало подальше и сцепившая руки. была айдзава, выдернутая из комфорта и застрявшая в недоумении.       потом было тепло. от мацуды всегда веяло теплом, вот такой она была, и губы у нее были такими же, и поцелуй словно совокупность всех ассоциаций с девушкой — легкость, нежность, искренность и немного неловкости, когда она пытается хоть куда-нибудь деть руки, положить их то на диван, то на чужие колени.       хотелось поцеловать ее еще раз.       мацуда признавала, что имеет такой грешок — смотреть на других и завидовать им. признавала, что хотела бы быть хоть на чуть-чуть похожей на девушек, чьи фотографии она рассматривает и кусает губы от внутреннего негодования.       и, наверное, ей пора признаться, что на айдзаву-сан она тоже смотрела. заглядывалась, смотрела украдкой, всегда пыталась увидеть больше, чем можно, но в первую очередь она видела ее взгляды — ловила их на себе, чувствовала нутром, ощущала, как ходит под прицелом или по арене цирка.       персонального цирка — для нее и для айдзавы-сан.       цирка, где главные артисты — они сами.       отчасти это цирк потому, что наблюдать за тем, как айдзава не слишком пытается скрываться или скрывать свои взгляды, было смешно, вспоминая ее слова про дружбу, про заботу, про положения, про все на свете, о чем ей та говорила так долго, пытаясь игнорировать свой собственный голос.       мацуда видит.       мацуда слышит.       мацуда и в правду удивительная, не похожая ни на кого-либо другого.       — я смазала вам… тебе помаду. извини. я поправлю.