Белое и красное

Скучные белые стены клиники «Гленвилль» окрасились кровью. Бывшие пациенты, рыча, стеная и неистово хохоча, наводили свои изощренные порядки, отчего их обитель наполнялась какофонией звуков, различных по громкости и степени отвратительности. В коридорах царило безумие, выпущенное на свободу и бесконтрольное. Сидеть бы ему за решеткой до конца дней своих, если бы не самые опасные его представители, известные в «Гленвилль» как братья Хилликер. Самый юный из братьев, Трехпалый, был безнадежно безумен, как и двое других, нареченных Одноглазым и Пилозубым; он был бесстрашен, ибо врожденная нечувствительность к боли избавила его от необходимости оценивать риски; он был тощим, но это была здоровая худоба подвижного подростка. Как ни странно, всё это играло ему на руку, и Трехпалый успешно лавировал среди хаотично снующих мужчин и женщин в больничных рубашках, то проскальзывая между ними, то бросаясь наперерез. Перспектива быть сбитым на пол и разорванным на куски, что в творящейся суматохе было бы неудивительно и с некоторыми уже случилось, его не пугала вовсе, и младший Хилликер дополнял бесшабашный аккомпанемент заразительным смехом. Со стороны могло показаться, что смеется он невпопад, как и положено пациентам психиатрического профиля, но Трехпалому действительно было весело. Ему нравились шум и бардак, нравились случайные смерти вокруг, нравилась легкая эйфория от осознания, что именно благодаря им с братьями в белостенной тюрьме торжествует безумие. Но если остальных свобода превратила в зверей, Хилликеры были охотниками — весьма удачливыми, ведь их добыча переполнила коридоры. Откуда узникам «Гленвилль» было знать, что три молодых каннибала выпустили их на убой. И пока соседи по отделению бесцельно слонялись по разнесенной больнице, Хилликеры тотчас взялись за работу. Трехпалый тоже, хотя, надо сказать, обязанность он себе выдумал сам. Нет, он сбежал не назло старшим, велевшим ему держаться рядом и быть на подхвате — Трехпалый твердо решил, что способен на большее, и, пока братья заняты устранением медперсонала, вполне сможет самостоятельно перетащить на кухню их первую жертву: незадачливый смотритель, охранявший отделение «С», скоро начнет разлагаться, и должен как можно быстрее пойти на поживу. Младший Хилликер был страшно воодушевлен предстоящим занятием и, с высоты своей тринадцатилетней мудрости, был уверен, что ему хватит на это сил и оставшихся пальцев. Да и обстановка вдохновляла на подвиги: грохот, музыка и толпа потенциальной закуски напоминали последний Фестиваль Первопроходца, на котором семье Хилликеров довелось побывать и вернуться домой с богатой добычей. А семья у них была большая. Вернее сказать, это было целое поселение потомственных каннибалов, скрытое глубоко в предгорных лесах Западной Вирджинии. О лесах тех ходили дурные слухи, мол, сжирает чаща непрошенных визитеров, забредающих дальше положенного — любопытные туристы и отчаянные местные пропадали без вести с одинаковой регулярностью, и не оставалось от них ни оружия, ни снаряжения. Здешняя власть и полиция списывали всё на диких зверей, да только не те звери хозяйничали в злосчастном лесу. Вот уже полтора века людоеды Хилликеры, спустившись с гор, вели свое леденящее кровь ремесло. Они были по-звериному осторожны, не оставляли следов и съедали свидетелей, поэтому поймать их так никому и не удалось, а легенды о них так и остались легендами. Хилликеры неспроста считались большой семьей. В их общине все в той или иной степени приходились друг другу кровными родственниками: каннибалы поддерживали и чтили порочные связи, а потому все дети у них рождались преимущественно от инцеста. Что же касается непосредственно братьев, в этом они составляли редкостное исключение: их Па привез себе слабоумную жену из города, в надежде, что здоровый союз поможет заделать сильных наследников — продолжение рода считалось в общине чуть ли не главной функцией. Но среди людоедов нет места здоровым детям: все пятеро — четыре парня и девочка — появились на свет уродцами. Пусть так, ведь среди породистых Хилликеров почти не было тех, кто вышел лицом. Но выводок Па преследовал ряд и других пугающих странностей. Все пятеро родились, почти не издавая звуков, тогда как младенцам положено визжать и хныкать; всех пятерых поразила анальгезия, лишившая их способности чувствовать боль; наконец, все пятеро хоть и отзывались на свои имена, говорить так и не научились, даже когда подросли. Таких недугов, да еще сразу, не было ни у кого из общинников, даже у самых честных почитателей кровосмесительных связей. Па и Ма, прослыв родителями самых странных из Хилликеров, были в отчаянии и проклинали всё и вся, считая детей, приносивших сплошные несчастья. Отец семейства, человек с почти ясным умом и познаниями касательно работы промышленных предприятий, догадывался, что в мутантов их превратила отрава с бумажной фабрики, которую, не церемонясь, сливали в ближайшую реку, но обвинить во всем злой рок было надежнее и проще. Мало кто в их невежественной общине принял бы за истину, что зеленая субстанция, лежащая на воде маслянистой пленкой, способна изуродовать детей еще в материнской утробе. Но, вне зависимости от того, были ли отпрыски Па жертвами токсичных отходов, или же их умами действительно управляла демоническая сущность, соплеменники с самого начала не питали к ним добрых чувств, свойственных для такого рода сообществ. Очень уж сильно юные Хилликеры отличались от родичей, а наличие особенностей всегда сулит общественную неприязнь. В частности, распространялась эта неприязнь на троих старших сыновей Па, которые, по совместительству, и были зачинщиками кровавого бунта в лечебнице «Гленвилль». Трехпалый, сохраняя боевой настрой, наконец добрался до отделения, где они с братьями еще недавно содержались под раздражающим контролем врачей. Место самого строгого режима в больнице обозначалось буквой «си», и младший Хилликер безошибочно узнал ее на стене возле входа; Па дал своим детям основы дошкольного образования, и, будучи закоренелым протестантом, даже пытался привить им каноны христианской религии, что, в сущности, оказалось не слишком плодотворным занятием. Молодежь хоть и была на редкость сообразительной, не питала особого интереса к наукам. И все же братья усвоили некоторые отцовские уроки, и даже выучились собирать свои имена из перечня букв, называемого алфавитом. За первой дверью обнаружился смотрительский пост с большой красной кнопкой, за второй — ряды зарешеченных камер, которые она открыла. Не сама, разумеется; Одноглазый верно решил, что для удобства следует создать суматоху. Клетки, даже открытые, внушали младшему Хилликеру ненависть и, что ему еще больше не нравилось, гнетущий страх. Ни дать ни взять огромные беззубые рты в стенах, норовящие поглотить, уничтожить. Собственно, для этого, должно быть, и выстроили проклятую «Гленвилль» — братья ясно поняли это, как только их заперли здесь и отмыли с вонючим щелоком. Зачем бы еще нужно было непременно связывать их, колоть иглами, от которых голова тяжелела, и насильно всыпать бесполезные порошки. Труднее всего было обходиться без пищи. Нет, их, конечно, кормили безвкусной жижей с редкими кусками постного мяса, но еда, которую братья предпочли бы всему остальному, расхаживала в белых халатах или томилась, по соседству с ними, в застенках. Средний, Одноглазый, даже как-то учинил скандал, принесший ему заслуженное прозвище. Глаз у него был красивый, круглый и гладкий, в узорчатых капиллярах, с каплями крови на темной радужке — он дал братьям как следует рассмотреть его, а потом съел. Старший тоже успел отличиться, и Пилозубым его прозвали отнюдь неспроста — стена в их тюрьме была каменная, и вскоре рот парня, методично лязгающий об эту самую стену, превратился в акулью пасть. Он был так усерден, что верхняя губа его разошлась надвое, открывая десну и бритвенно-острые зубы, которые старший не раз использовал, стремясь урвать для себя и братьев мяса получше. Питаться человеческой плотью научило Хилликеров их племя, и невозможность следовать привычке повергала всех троих в бешенство — праведное, но, как выяснилось, наказуемое. Из всего, что случалось с ними за время их заключения, это было самое худшее. Когда братья в очередной раз подняли шум, призывая врачей к ответу за все лишения, двух старших замотали в брезентовые рубашки и увели за недосягаемую белую дверь, а младшего, чтобы никого не цапнул и не мешался, припечатали к стене металлическим стержнем, раздвоенным на конце, — этой противной штукой ловили за шею буйных — и держали так, пока решетка со скрежетом не задвинулась. Минуты две он бился в нее, пока не сошел весь пыл, а потом, охваченный ужасом, осел на бетонный пол. Впервые в жизни Трехпалый остался один — так, чтобы быть в полном неведении, где двое старших, что с ними и вернутся ли они вообще. И ведь не понять, почему его оставили здесь: он надрывно рычал и бросался на стены наравне с братьями, и происки докторов злили его не меньше, но их все равно разделили, будто зная, как всем троим будет страшно. Па сызмальства научил их, что «такие больные ублюдки как вы, сильны, когда вместе», и без братьев младший чувствовал себя обнаженными, безруким, беспомощным; он присягнул бы, что Одноглазый и Пилозубый, что бы с ними ни делали, испытывают то же самое. Забившись в угол, он в отчаянии грыз ногти и не заметил, как прокусил до крови. Своя и братская плоть у них в деревне была под запретом, но остановить его было некому, а соленая влага на языке приносила успокоение. И Трехпалый исступленно грыз дальше, не глядя, что делает, а оголенные нервы услужливо молчали, избавляя от боли. Два последних пальца с правой руки ушли подчистую, оставив лишь кровоточащие дыры, пока младший, ставший истинно Трехпалым, наконец, не очнулся. Тогда, увидев, что натворил, он впервые пожалел о том, что деспотичного Па больше нет с ними, и, стремясь ощутить отца и отвлечься, принялся вспоминать его скучные уроки с буквами, цифрами и молитвами. Получалось не очень, но свое имя он вспомнил, и в дальнем углу их тюрьмы на выщербленной стене до сих пор бурело кривое «Джаред». Спустя, кажется, целую вечность, братья все-таки вернулись к нему — оба разбитые и несчастные, хоть это и не омрачило радости воссоединения. С той поры они, посовещавшись, решили, что буянить пока не стоит. Им ли не знать, что такое скрываться в засаде, поджидая новую кровь. Охотник затаивается, а потом бьет без промаха — врачам-то, конечно, такая наука без надобности. Они всё сновали взад-вперед, пропадая за белой дверью и появляясь, и знай себе радовались, что пресловутое лечение помогло. Удивительно, как легко было их провести. Всего-то и надо было притихнуть, как в настоящей засаде, а уж это братья умели. Их фамилия по-прежнему носила жуткую славу, и санитары чурались войти к ним без своего бесчестного оружия, — игл и порошков — а мрачная история молодых каннибалов обошла всю лечебницу, но жестокие, извращенные сознанием братья перестали себя оправдывать. Им нравилось, что их боятся, и всеобщее «признание» радовало троицу до ухмылок, но выказывать потенциал стало опасно, не то их опять растащат по разным углам. Теперь только увечья, сообразные именам, указывали, что это и есть знаменитые Хилликеры. Пилозубый, самый высокий и сильный, тихо водил языком по своим клыкам; на него надели намордник, от которого старший легко мог избавиться, но не делал этого, прикидываясь скудоумным. Одноглазый, ниже ростом, но крепко сбитый и косолапый, степенно расхаживал от койки до койки, и пустая глазница вызывала трепет своей чернотой. Трехпалый, субтильный и хлесткий как намасленный кнут, мирно обсасывал руку в том месте, где были пальцы; ее с боем несколько раз перевязывали, но Джаред за ненадобностью срывал бинты. Ему все равно не больно, да и дальше он не пошел: восьми пальцев ему еще хватит, но меньше — хуже. Братья перестали вредить себе и медперсоналу, и их большей частью оставили в покое. Засада почти сработала. Охотник расчетлив, умен и холоден, вот и они тоже. Но среди докторов выискался такой, кто не велся на их ухищрения; в звериных стаях зачастую бывает так, что один оказывается умнее сородичей, и тем самым обретает право их возглавлять. Вот и Доктор Райан возглавлял людей в белых халатах — здесь это называлось не вожак, а главврач. Он один находил их спокойствие деланным, мол, «то, что Хилликеры присмирели, не означает, что они перестали быть смертельно опасными. На мой взгляд, они лишь позволили нам увериться в их животном коварстве. Будем продолжать работу. Я бы возобновил сеансы ЭСТ — для старших. Трехпалый еще ребенок». «Ээстэ» оказалось тем, из-за чего их тогда разлучили. Братья уверили младшего: ему повезло, что его здесь считают ребенком, хотя по меркам их общины он давно уже вырос. Но за это снисхождение Трехпалый не собирался меньше ненавидеть врачей, тем более — Доктора Райана, что упорно избегал их засады и остерегал от этого свою стаю. Он хорошо знал свое дело. Взгляд у него был пронзительный и бесстрастный, а говорил он выверено и твердо — только с коллегами. Общаться с пациентами отделения «С» было ниже его достоинства. Чем-то он даже напоминал Па; по крайней мере, Трехпалому. И это неуловимое сходство вызывало еще большую неприязнь: простой человек не может быть подобен охотнику-Хилликеру, а Доктор Райан и здесь отличился, чтоб его. Неужели он столь же расчетлив, умен и холоден?.. Неизвестно, сколько еще им пришлось бы сидеть в заточении, если бы не эта глупая шлюха, коллега Доктора Райана из другой «Гленвилль», которую тот однажды привел с собой — показать звериные клетки отделения «С», где жались в углы или бесцельно бродили стонущие, несчастные тени, бывшие когда-то людьми. И еще Хилликеры — они изначально были собой, и их кровожадная природа не пришла на смену чему-то другому. На них Доктор Райан ожидаемо заострил ее внимание, ведь за время своего пребывания здесь юные каннибалы сделались местной достопримечательностью. Двое коллег стали рядом напротив решетки, и братья чувствовали, что эта женщина не охотница. Еще бы — она попалась в засаду даже никчемного Бобби- Бородавки из камеры напротив, который вряд ли вообще планировал кого-то ловить. Ему просто повезло: повезло, что женщина-неохотница прошлась в опасной близости от него; повезло, что хватило длины руки; повезло, что в волосах у нее нашлась заколка с желтым цветком. Нет — отмычка с желтым цветком. Бородавке-то она ни к чему, а вот Хилликеры… Поначалу, когда Доктор Райан и его спутница скрылись за белой дверью, Бородавка не желал расставаться с добычей и едва не испортил всё, но Одноглазый был убедителен, Пилозубому тоже хватило длины руки, а Трехпалый сумел приладить отмычку и открыть замок левой рукой — она у него всегда была сильнее, и пальцы на ней были в целости. Выйдя на свет, братья уже не прятали хищных ухмылок. Голодная беззубая пасть в стене все еще зияла за спинами Хилликеров, что победно крались к двери, но навредить не могла. Они тоже были голодные. Старший сказал это за всех, сорвав, наконец, намордник, и его пробный, размеренный, как львиный зевок, оскал обозначил начало бойни. Другие затворники, разумеется, стали возмущенно галдеть из зависти к их свободе, но это было даже к лучшему: шум привлек смотрителя из-за двери. Оставаясь на посту, он успел бы поднять тревогу, а так успел только вскрикнуть, когда братья соткались из тени и свалили его. Это тоже была засада — самая настоящая. И успешная, в отличие от предыдущей, самой долгой и заунывной в жизни юных Хилликеров. Пилозубый, как заведено, бросился первым, за ним — Одноглазый. Джаред готов был присоединиться, но братья и без него справились. Острые зубы старшего брата, наконец, обагрились кровью, когда он рванул ими, вырывая кусок из шеи смотрителя. Па учил их, что плоть там мягкая, а раны смертельны. «Вскрытая глотка — хорошая смерть, — говаривал он. — быстрая, без страданий. Так-то, мои маленькие больные ублюдки. Захотите поиграть — шею не троньте». Но играть им сейчас было некогда, и Пилозубый, опять же, сказал за всех. Следующим был средний — он сделал жертву своим тезкой, выбив ему глаз ключом от белой двери. Удивительно, какой опасной может быть побрякушка, не предназначенная для крови. Наверно, ключ был охотником среди побрякушек. Как отмычка с желтым цветком. Последним к туше пустили Трехпалого — кряжистый смотритель в любом случае насытил бы их до отвала, но в разделе добычи была своя иерархия, и Джаред никогда не лез вперед старших. Тот был еще жив, когда младший Хилликер торжествующе, почти изящно склонил колени и отгрыз ему нос. Почему именно нос, Трехпалый не знал, и не вкладывал в свой штрих сакрального смысла; должно быть, он просто привлек внимание тем, что соблазнительно выпирал на изуродованном лице. Но о выборе своем Джаред не пожалел, и жевать упругие хрящики было приятно. А еще это была первая кровь, легшая ему на язык с той поры, когда последняя фаланга его мизинца с хрустом отделилась от кисти. Но объедаться сейчас было бы неразумно, ведь работы им предстояло еще немерено. И любимым делом Хилликеры занялись без промедления, о чем говорили стены: были белые — стали красные, и всё за считанные минуты. Другие пациенты, выйдя на свободу, тоже, можно сказать, помогли им. Некоторые даже обнаружили задатки охотников, хотя пользы от этого было мало, так как затаиваться они не умели, и бросались в основном друг на друга. Остальные были травой, в которой скрывались три ядовитых змея. Когда Одноглазый изловил женщину-неохотницу и предложил показать «ээстэ», Трехпалый, разумеется, согласился — в его возрасте любопытство не грех, и он был рад посмотреть, что это за такой зверь, разлучивший его с родными. На поверку оказалось, что это всего лишь кушетка с ремнями и электродами, но среди прочих кушеток она определенно была охотницей. Врач и правда смешно танцевала, пока ее било током, и по щекам ее бежали женские черные слезы, хотя временами Джаред, зная, что и братья через это прошли, смеялся вымученно. Однако старшие Хилликеры упивались местью и, к счастью, ничего подобного не испытывали. Тем более, на очереди был Доктор Райан, что определенно искупало все их страдания. Джаред надеялся, что ничего не пропустит. Перестав портить себе настроение воспоминаниями, он переключился на то, за чем пришел. Смотритель лежал все там же, в багровой луже, и оттащить его на кухню обещало быть делом нетрудным и быстрым. А там, как только они разделаются с Доктором Райаном и всеми его приспешниками, и до настоящей трапезы недалеко — кровь на щеках засохла и стягивала кожу, поэтому Трехпалый смело предвкушал новую и ничего не боялся. Хотя быть осторожнее, наверно, стоило. Па говорил им, бывало: «Коль у пса морда в крови, его либо остерегутся, либо убьют. Смотрите, сынки, как бы на вторых не нарваться». Но кто тут может его убить? Смешно. Пусть с ним нет братьев, но он ведь тоже Хилликер, и их время в «Гленвилль» пришло. Трехпалый на пробу повел плечами и, довольно щерясь, с готовностью протянул к телу тонкие, но сильные, оплетенные слоем мышц руки, однако Па в своих наставлениях был неизменно прав. Бородавка. Теперь он точно всё испортил. Тяжелый и коренастый, он двигался на удивление бесшумно, и Джаред учуял его в последний момент: чужая кровь, живая и бурлящая слепой злостью, пронзила обоняние так резко, что сжалось горло. Трехпалый вильнул в сторону, как раз вовремя, чтобы Бородавка схватил пустоту и недовольно зарокотал. Они оказались лицом к лицу, и черные блуждающие глаза впились в Джареда, как ржавые крючья. Настоящего Хилликера было не пронять взглядом, но младший ясно понял, что Бородавка пришел не за телом. Трехпалый понятия не имел, чего ему от него надо. Бородавка, видно, и сам не знал — настолько безразделен был его гнев. Такими и должны быть хорошие пациенты: по законам в мире Доктора Райана, если человек не знал, кто он, когда и где, его запирали в «Гленвилль». Из братьев-охотников пациенты были плохие — они-то всегда знали, что делают и с какой целью. А Бородавка, может, и знал когда-то, но теперь уж забыл. Скорее всего, глубоко в душе, если она у него была, Бобби просто боялся Хилликеров и решил напасть первым. Тут ему опять повезло, что самый младший и хрупкий из них отбился от больших братьев. Но рассуждать об этом было не время, и Трехпалый рискнул уложить его. Чем не возможность научиться самостоятельности. Лишь бы хватило сил и оставшихся пальцев. Джаред был расторопен, и нырнул ему под руку, чтобы вспрыгнуть на спину — так всегда Пилозубый делал. Бородавка взревел и закрутился волчком, пытаясь сбросить маленького охотника, но Трехпалый вцепился намертво, шипел и ловил зубами мясистую шею. Плотоядный азарт туманил нездоровую голову; братья гордились бы им, и даже Па похвалил бы за смелость. Но смелость — это, как оказалось, не всё, и чтобы свалить тяжелого Бородавку, Джареду катастрофически не хватало веса. Прокусить шею ему удалось, но Бобби от этого взбеленился еще пуще прежнего, и Трехпалый с опозданием и обидой признал, что не справится с ним. Не надо было уходить в одиночку. Они сильны, когда вместе, так Па говорил, и был прав. Он и братья назвали бы его не смелым, а идиотом. Бородавка, в конце концов, совладал с младшим Хилликером и, перетащив его через плечо, швырнул на бетонный пол. Раздался оглушительный звон — Трехпалый ударился затылком в стальные прутья решетки. В глазах потемнело, но больно не было, хотя по всем законам должно было быть. Братья давно поняли, что с ними что-то не так. Па всегда ругал чью-то мать, когда спьяну наступал на гвоздь или невзначай рубил тесаком по пальцам, а Ма пронзительно вопила, рожая на свет еще двоих Хилликеров, и старшие дети, конечно, смекнули, что всё это неспроста. Но Трехпалый, Одноглазый и Пилозубый ничем таким не страдали, и в их родной общине это считалось странным, неправильным. Кто-то их побаивался из-за этого, а кто-то и вовсе терпеть не мог — на всякий случай, чтобы не связываться. Шутка ли: быть особенными даже среди потомственных каннибалов. Стоит признать, что в опасениях родичей была правда. Вместе с чувством боли из братьев ушла и грань между тем, что можно, и тем, что нельзя. Хилликеры, конечно, долгие годы творили мрачные вещи, но и в мире людоедов имелись свои «нельзя». А вот братья никаких «нельзя» отродясь не признавали, и некоторые их выходки обращались в настоящий скандал, который, через рассказы соседей, непременно доходил до отца — к скорбной разумом толстой Ма обращались редко, ибо та любила вспылить сиюминутно, и попасть под горячую руку никто не желал. То ли дело Па, непреклонный и строгий, как постулат в Священном Писании. И если он, заслышав об их проделках, осенял себя крестным знаменем, это всегда предвещало трепку. Впрочем, бить сыновей деревяшкой из поленницы или багром было пустым занятием — мальчишки, в отличие от родителя, не знали ни боли, ни тоски, ни отчаяния. Не их это был язык. Нет, они понимали людскую речь и слушали отцовские наставления, но запретить им что-то было нельзя. Братья в конце концов сами решали, стоит ли игра свеч — решали между собой, обязательно в три головы. И хотя в их единодушии была определенная чарующая сила, в семье своей — и большой, и маленькой — они все равно были лишними. Терпели братьев только за полезную в быту выносливость и небывалые успехи в охоте: тут уж Па хорошо обучил сыновей всему, что знал сам, а мясницкие ножи и стрелы прельщали их куда больше, чем азбука и молитвы. Правда, иной раз молодые Хилликеры подвергали их мир риску быть обнаруженным, добивая человека у самой обочины, где могли случиться свидетели. «Всякий, кто в лес войдет, либо не узнает о нас, либо живым не выйдет. Неужто не ясно, больные вы маленькие ублюдки?» Братья решили, что им ясно, и больше не высовывались из чащи. На успех это все равно не влияло, и загнать человека и зверя им было что плюнуть, а хитросплетение их умов выдумывало такие силки и ловушки, что даже сам Па рисковал повиснуть вниз головой. Но и в семейном деле предки не давали им спуску. В последний раз Па прицепился к старшему, мол, тот неправильно освежевал тушу. Самый сильный и невозмутимо свирепый, Пилозубый (хотя острых зубов у него еще не было) тогда возразил отцу, которого успел перерасти и обогнать шириной в плечах; у каннибалов с гор больше ценились законы звериной стаи, нежели социума, и по всем правилам старшему сыну — то есть, сильнейшему — полагалось бы свергнуть стареющего отца, чтобы устанавливать свои правила и потрошить тело как ему заблагорассудится. Но Па отстоял свой престол, и с холодной яростью вогнал колун в бедро Пилозубому. Никто его за это не упрекал: в тот момент первенец был его соперником, а не сыном. Сам Пилозубый тоже издал примирительный низкий хрип, признав поражение, а подросшая сестренка украдкой перевязала его раскроенную ногу. Сестренка, да. Эта маленькая криволицая умница с глазами вразлет под тяжелым лбом была любимицей Ма. А вот старшим братьям любить ее было нельзя, хотя они всегда тянулись друг к другу, как дети одних родителей. Па и Ма, должно быть, переживали, что пропащие старшие испортят тех, на кого еще есть надежда. Сам Трехпалый как-то раз слишком демонстративно обошел этот запрет и взялся показать младшенькой, как правильно вострить наконечники для охотничьих стрел. Он держался навеселе и не собирался делать сестренке зла, но полоумная Ма так не считала, и, увидев у него в руке острый камень, а рядом — любимую дочку, едва не задохнулась от страха и гнева. «Не тронь ее, чума бубонная!» — рявкнула она тогда, а потом подобрала увесистый березовый сук и саданула его по ребрам. «Что я буду за мать, если мои дети поубивают друг друга!» Трехпалый не убегал, не защищался, и покорно отлетел, куда послало его дубиной — ведь Ма могла разозлиться еще сильнее. На боку потом расплылся большой синяк, и Джаред дышал с присвистом, а иногда сплевывал кровью — не при братьях, они бы переживали. Но больно не было, ни разу не было. Даже теперь, когда заскорузлые лапы Бородавки ползли к его горлу — туда, где плоть мягкая, а раны смертельны. Трехпалый не думал, что его или братьев тоже можно убить таким образом, но сейчас, как прирожденный охотник, заваливший охоту, уже не был ни в чем уверен. Поэтому Бобби сполна изведал, как Джаред взбешен и расстроен: он всю рожу и руки изодрал своей добыче, которая, вопреки всему, была жива и здорова, и, к тому же, наседала на него сверху. Подростки, даже особенные, всё ощущают остро, и в тринадцать лет любое сердце, чуть что, рыдает в смертельной тоске. Анальгезия от этого не спасала. Поэтому немудрено, что Трехпалый острее чувствовал свою неудачу, нежели близость смерти, сжимающей шею пальцами Бородавки. Глаза у того были совсем пустые, как у застреленного оленя, и Бобби, похоже, вообще не осознавал, что делает и зачем. За эти приступы бессмысленной ярости Доктор Райан, должно быть, и запер его в звериную клетку. Надо было там его и оставить. Выманить отмычку с желтым цветком и уйти. Трехпалый уже хрипел, но Бородавка тоже временами терял хватку от его неистового сопротивления, и все никак не мог уцепиться как следует. Провалить охоту — это, как оказалось, куда ни шло. Умереть от рук потенциальной добычи — вот что точно никуда не годится. Нет уж. Хилликер, даже самый тощий и маленький, тебе не по зубам, Бобби. Не может человек стать смертью для него или братьев. Сбоку, против лампы дневного света, возвысилась тень. Она приближалась и чем-то размахивала. Па говорил, что «смерть приходит с косой, но и топора не гнушается». Раздался глухой влажный хруст, и Джаред расплылся в ухмылке. Он сразу знал, что смерть пришла не к нему. Вернее, к нему, но только чтобы помочь. На лицо брызнула теплая кровь, однако Трехпалый не облизнулся, а фыркнул. Он не думал, что все будет так, и поэтому вместо сладкого триумфа ощущал горечь. Или это у Бородавки кровь дурацкая. Он ссадил с себя мертвую тушу Бобби и приподнялся. Одноглазый выдернул из чужого черепа свое оружие — топор, точь-в-точь, как Па говорил. Средний, должно быть, взял его из той застекленной красной коробки на стене в коридоре. Бородавка почти не изменился, когда умер, только двигаться перестал. Глаза остались такими же мертвыми и стеклянными, и рот посмертно кривился в гримасе безумца. Противный он, все-таки. И невкусный. Одноглазый протянул ему руку — левую, чтобы и Джаред дал левую. Брат знал, что она у него сильнее. — Ты цел? — спросил он, не произнося ни слова. Темная кровь с лезвия топора беззвучно капала на бетонный пол. — Цел, — все еще злой на себя и свою несостоявшуюся добычу, Трехпалый вяло пихнул Бородавку ногой. — У тебя кровь. Прикинув, где она может быть, Джаред вспомнил, что ударился головой, и потрогал затылок под спутанными белесыми волосами. — Ну и пусть. Мне все равно не больно. У брата единственный глаз тоже был черный, но по-другому, не как у Бобби. Этот был живой, переменчивый: мог блестеть свирепо и весело, мог подергиваться туманом от гнева, а когда он смотрел на братьев, в нем виделись высверки знания, смысла и доброты. Даже Па говорил, что Одноглазый у них самый спокойный и преданный. Было еще слово «тупой», но оно им не нравилось; тупой — это плохо, тупым ножом не порежешь на лоскуты, а средний всегда делал свою работу исправно. Если бы Джаред вывел на стене и его имя тоже, получилось бы «Бенжи». Как будет полностью, он не помнил, да и не важно. Они все равно общались без слов и не звали друг друга по именам. — Куда тебя понесло? Большой с меня голову снимет, что я проглядел. Решив, что рассказывать и объяснять будет долго, Трехпалый просто правильно посмотрел на него, и Бенжи сразу всё понял. Значит, старший тоже поймет. — Не снимет. Он защищал нас всегда. Да, они трое, всюду лишние и не похожие даже на родичей, всегда стояли друг за друга горой, но Пилозубый — сильный, молчаливый, весь в шрамах — был у них вожаком и щитом. И если Па рвал и метал, старший неизменно закрывал братьев собой. На ум сразу пришел случай, когда они угнали отцовский пикап. Эта большая желтая махина была оформлена на человека, которого никогда не существовало, и Па частенько катался в город за спичками, гвоздями и водкой. Старший тоже выучился водить, но отец позволял ему только отгонять на свалку чужие машины, оставшиеся от жертв, да преследовать добычу в пределах предгорных лесов. Пилозубый ему не перечил — что им было делать в Фейерлейке? Там можно было развлечься только в ночь Фестиваля, а туристов и любителей природы у них здесь и так водилось предостаточно. Джаред и Бенжи, с ПДД незнакомые, видели в навыке брата что-то вроде сверхспособности, и, разумеется, тоже решили ее освоить. Может, у них бы и получилось, но они не поделили руль с передачей, и так сильно сдали назад, что въехали прямо в соседа. Живучий и крепкий, как любой людоед, тот сразу вскочил, но страшно рассердился, что расплескал ведро с потрохами из-за несносных отпрысков Па. Когда он метнулся в хижину и вернулся с дробовиком, мальчишки тотчас вывалились из пикапа — они полагали, что если огнестрел попортит машину, то их точно вздернут. А дома, пока братья наперебой защищали друг друга от злющего Па, Пилозубый, который весь день пропадал в лесу и знать не знал, что они задумали, тотчас взял всю вину на себя, и глянул так, что возражать не пришлось. Отец поверил и швырнул в него плоскогубцы, которыми выбирал из их тел мелкую дробь, а братья, знавшие правду, в тот момент любили старшего так сильно, как только могли. Это было давно, но и сейчас ничего не изменилось. У Пилозубого было самое короткое имя, даже одна буква повторялась два раза, — «Алан» — но оставлять его на стене было не обязательно. Имена друг друга были записаны у братьев глубоко внутри, в темноте души, крови, органов и инстинктов. Было там какое-то незыблемое хранилище, где помещалось все самое важное. Лишь этим местом они могли чувствовать боль, и лишь благодаря этому имели о ней какое-то представление. — Ага, — продолжал Одноглазый. — Как ему защитить тебя, если он там, а ты здесь? Па говорил, что мы сильны, когда вместе. — Па много правдивых вещей говорил, — отозвался младший, и вечно смеющиеся серые глаза вдруг сделались пасмурными. — Но однажды все-таки обманул нас. Бенжи помрачнел вслед за ним, и бесцельно размазал топором кровь, бегущую на пол из трещины в голове Бородавки. Да, однажды Па обманул сыновей, и поэтому их здесь заперли. В родной общине трех братьев никогда не любили, но это стало последней каплей. Их большая семья делилась на маленькие, и в каждой маленькой семье были мужчина и женщина, которые, что называется, продолжали род Хилликеров. Джаред, Бенжи и Алан с малолетства были осведомлены в подобных делах, и воочию видели, откуда дети рождаются, и как туда попадают. Для них это не являлось чем-то необыкновенным: в деревне не было места стеснению и устоям, что секс — дело двоих. Так что стонущие и разгоряченные клубки тел спокойно совокуплялись у общего костра и под звездами. Братья всегда с интересом наблюдали за ними и рассчитывали, что со временем, как заведено, тоже найдут себе пару, но Па их и от этого остерегал. «Нечего, — говорил. — девок портить. Нам и с вашими рожами бед выше крыши, а коль вы еще и плодиться начнете, так стократ больше будет». В продолжении рода он и Ма возлагали надежду на младших детей: те как раз были раздельнополые и, может, что-то дельное от них получилось бы. А нет — значит так судьбой уготовано, и, видит бог, не переведутся Хилликеры, если выводок Па и Ма ничего от себя не оставит. Главное — не таскать дурную кровь из маленькой семьи в большую. Но, как известно, запретить что-то братьям было нельзя. Старший, Алан, бродил по лесу не один, а с соседской дочкой, и времени они не теряли. Эти двое сливались не в оранжевом свете пламени, как положено, а вдали от всех, под соснами, на живой подстилке из мягкой хвои. Ну разумеется: сосед, завидев, что девчонка его спуталась с выродком Па, охолостил бы парня на месте. Их союз был настолько тайным и хрупким, что даже с братьями Алан поделился этим не сразу. Он утверждал, что льет семя мимо, что бояться им нечего, и будто бы говорил правду: они делали это много раз, а девушка так и не понесла. И на какое-то время их встречи стали обыденными. Она часто смеялась, и вечно угрюмый, серьезный брат приходил от нее подтаявшим. Он обещал, что всегда защитит ее, а она целовала каждую его царапину, хотя и знала, что он не чувствует боли. Язык общения у них был разный, но зато тела сами знали, что делать. Это было неправильно, но на свой лад ничего естественнее и быть не могло, а общая тайна сближала их еще больше. В мире людей они с подругой звались бы счастливыми. Но в один роковой раз он все-таки оплошал, и соседская дочка, которую ему даже трогать было нельзя, все-таки затяжелела. У костра ее ни разу не видели, но, как ни допытывался отец, кто ей сделал подарочек, девушка так ничего и не рассказала. И лишь когда она уже была на сносях, Алан сам признался во всем — и Па, и соседу. Что ни говори, а детей своих каннибалы не бросали, даже лишних и странных. Ребенок на отца похож не был. Вернее сказать, он вообще ни на что не был похож — кривое, кособокое, хрипло пищащее нечто, настолько искаженное и неправильное, будто его пожевали и выплюнули. Любой из братьев в сравнении с ним казался здоровым, нормальным. Алан готов был любить все, что пришло на свет от крови его, но новоявленный тесть отказался признать это существо. Он так разъярился, что разбил кулаки о стену, а на следующий день набил камнями безмолвный сверток и вышвырнул в реку, где вся рыба давно передохла от действия химикатов. Подруга Алана, мать без ребенка, выла и плакала, а он сам озверел до кровавой пелены перед глазами, и, слепой и неудержимый от гнева, голыми руками забил папашу своей невесты — прямо там, где тот и стоял, где мутная вода дробилась на большие круги. «Он был мертв… мертв… сукин ты сын», — прохрипел он, прежде чем самому оставить мир вслед за внуком. После этого Алан скрылся в лесу. С ним исчезли Джаред и Бенжи. До ночи никого из братьев видно не было, и до ночи вся община остервенело наседала на Ма и Па, мол, разделаться надо с ними — прогнать, уничтожить. Если старший убивает своих, то и остальные до этого дорастут; если старший плодит нежизнеспособных кривых ублюдков, то и в двух других то же гиблое семя. Смотря на безотчетную связь мальчишек, немудрено было, что их трио воспринималось всеми как единый слаженный организм. Куда один, туда и все, что тут еще говорить. В конце концов, Па предоставили выбирать: либо он сам избавится от сыновей, либо это за него сделает возмущенное племя, и третьему не бывать. Ма еще долго вопила и размахивала толстыми руками, но потом только беззвучно рыдала, скорбя по своим обреченным мальчикам; порченные, конечно, и не раз проклятые, а все ж таки родные дети. Па же не торопясь перебрал поленницу, выпил, подумал еще и решил, что третий вариант есть. Конечно, дурное всё это, но что поделать, если отпрыски его так опасны. Общинникам он их не отдаст, нет. И сам убивать не будет, не то гореть ему в адовом огне. Да и попробуй до них доберись. Если они втроем спина к спине станут, то и пытаться нечего, а если по одному, так их сам черт не растащит, это уж точно. Хорошо, стервецы, усвоили, что друг друга держаться надо. А если силой вопрос не решить, и греха избежать можно, то надо хитростью действовать. Они парни умные, но папке своему верят. Собравшись с мыслями, Па оттащил убиенного товарища-соседа на опушку, почти к обочине. Сказал, сам похоронит, ведь вина вся на нем, что таких чудовищ создал. Старухе своей он велел ехать к заправке и вызвать полицию, да чтоб молчала о том, что они сделать задумали. И когда взошел желтый кусок луны, сыновья сами отыскали его. Правильно, что домой не пошли, их бы там на клочки порвали. Трое — это хорошо, конечно, но общинников куда больше, и все они чистокровные Хилликеры. Никогда еще Па не видел старших такими растерянными. Понимают, значит, что даром всё не пройдет. И сами, похож, не рады, что у них большой учинил. «Сколько раз повторять, — как ни в чем не бывало, начал Па, хотя его жестокое сердце сжалось от горя. — Чтобы хорошие куски не выбрасывали. А?» Тут братья уже удивились, а Джаред, самый веселый и прозорливый, и вовсе косился на него с подозрением. «Ну чего встали, рты разиня? Один я, что ли, буду вашу закусь ворочать? Да не смотрите так. Соседушке уже ничем не повредишь. Я его специально сюда приволок, чтобы девка твоя не видела. Она, видно, не из капризных, раз вы с ней умудрились, но хоть какую-то совесть надо иметь». Алан при этом удрученно поморщился и неопределенно мотнул головой. Ему явно было не все равно. Братья его ощетинились, но запал их быстро угас. Теперь уже ничего нельзя сделать. «Не так уж это и плохо, — продолжал Па. — встретить в конце то, чем всю жизнь занимался. Вроде как искупление. Нелегкая судьба его ждет за могилой. А так, может, скостит ему Судия годок в преисподней. Побудьте людьми хоть раз, парни. Помогите ему очиститься. Родная кровь, как-никак». И тогда дети ему поверили. Может, и не всё поняли, но к делу приступили — знали, что отец ерунды не скажет. Па остался к этому безучастен; молодежь и сырым сожрать может, а у него желудок теперь не тот. Понаблюдав, как его давний приятель укус за укусом исчезает в их глотках, он решил, что пора прощаться. «Ты, Алан, не печалься больно. Ну вспылил, ну ошибся, с кем не бывает. Ты всегда молодцом был, пахал как лошадь. Что бы мы с мамкой без твоих ручищ делали. Не наследник, а мечта. Даже бабу узнал, это для такого ублюдка редкость». Первого сына он ободряюще саданул по плечу; здоровое оно у него, крепкое, а ведь он еще до конца не вырос. «Бенжи, — второго Па протянул почти ласково, и растрепал его смоляные космы. — ты хоть умом и не блещешь, но отморозка добрее тебя свет не видывал. Помнишь, как ты волчонка дохлого нашел и выходить пытался? И на что он тебе был, непонятно. Сам ведь как пес, преданный, все дела. Правда, и в рожу вцепиться умеешь, но этого ни одной собаке не запретишь, тем более бешеной». Третьему Па убрал с глаз длинную белесую челку, измазанную в крови. «А ты, Джаред, настоящий крысеныш. Это я не в обиду, сам знаешь. Крыса — она тварь разумная, хитрая. А какая живучая — в любую дырку залезет, вот ты такой же проныра. Не пойму только, в кого ты такой белокурый, прямо как Эрос; тебе если пол-лица волосами закрыть, того и гляди симпатичным покажешься. Наверно, в чью-нибудь бабку». Они всё жевали, вырывая куски со звуком, с каким рвется тряпка, и пока он говорил с ними, смотрели, не отрываясь. Не люди они, но и не звери тоже — зверь советов не ценит и никого не слушает. Что-то среднее, неприкаянное, неуместное, как бабочки в декабре, обреченное скитаться по земле в вынужденном одиночестве. Им, впрочем, никто и не нужен. Глядя, как братья слажены и едины, невольно усомнишься, действительно ли они такие неправильные. Вдалеке зашуршали покрышки, но мальчики, оглушенные трапезой, этого не заметили. На отца они тоже уже не смотрели, и Па тоскливо вздохнул. «Мои бедные маленькие больные ублюдки, — он ни к кому в особенности не обращался, удаляясь все дальше в лес. — Да сохранит вас Бог». А потом их заперли в «Гленвилль», найдя на месте бесчеловечного преступления. Трехпалый все думал, как это они не догадались, что это Па их подставил и обманул. Хотя всё было не так однозначно. За то, что в запале сделал Алан, да и за всё остальное тоже, их могли бы убить, а может, и съесть, как они съели своего родича. С этой стороны получалось, что Па их вроде как спас. Но, вне зависимости от истинных его намерений, они готовы были простить отца. Он им много хорошего сказал и сделал, и братьям не в чем было винить его. Бенжи думал о том же, — младший увидел это по его глазу — и оба они испытали прилив какой-то неведомой теплоты, знакомой лишь тем умам, чьи мысли все время сходятся. Старший брат сгреб его за окровавленный загривок, и они мягко сшиблись лоб в лоб. «Как боевые товарищи», — называл этот жест Па. — Пошли, — отстранившись, без слов сказал Бенжи, и глаз его возбужденно сверкнул разгорающимся угольком. — Мы с большим загнали Доктора Райана в его логово. Осталось дверь высадить. Почти поддалась, да только тебя хватились. — Ничего-то вы без меня не можете, — Джаред насмешливо прищурился и рассмеялся. Брат, зная, что он просто веселится, и больше один не уйдет, тоже хмыкнул. — А трупы? — Куда они денутся. И правда, куда. Тем более, работы еще полно, и резня почитай что в самом разгаре. Никто их не остановит, если они будут вместе. А когда всё закончится, и жнецы-Хилликеры отложат свои окровавленные серпы, — и топор — еды у них станет столько, что вся община за раз объестся. Обратно в деревню им путь заказан, но прикинуть-то можно. Выжившие обыватели «Гленвилль» все еще буйствовали, путаясь под ногами, и Одноглазый взвесил в руке топор, готовый, в случае чего, прорубить дорогу в живом лабиринте. Шустрый Трехпалый мог проскочить и так. Его несколько раз зашибли, но он даже и не заметил — удары были ему как простые прикосновения. На белых стенах застыла кровь, как и на лицах братьев. Простой белый цвет, который так любили врачи, был скучным, блеклым. Красный же был не в пример интереснее, и радовал глаз — особенно людоедский. Красных пятен развелось еще не так много, но скоро кровь возобладает над чистотой. Тогда каждый поймет, что в лечебнице всё перевернулось с ног на голову и перешло во владение Хилликеров. Берегись, Доктор Райан. Стая твоя перебита, и в «Гленвилль» хозяйствует новая.