Keine Lust

      Издалека казалось, что у Летова вся кровать в снегу, но на самом деле это было, конечно, не так. Егор писал в кровати карандашом и иногда отрывал лист. Бережно положив вырванную страницу блокнота рядом, Летов пожует карандаш, задумается и вдруг нарисует что-нибудь. Сейчас, например, рожицу.       Именно от созерцания рожицы его отвлек шум в прихожей. Щелкнул замок, кто-то начал топтаться в квартире Летова. «Теперь у меня тут проходной двор, — с явным неудовольствием подумал Егор. — Кого еще нелегкая принесла?»       — Егор, это я! — звонко оповестил голос из коридора. Голос принадлежал Рябинову.       «Ну а ты мне нахуя?» — мысленно срифмовал Летов и многозначительно глянул на блокнот. Поразмыслив, Егор пришел к выводу, что рифма — хуйня полная.        — Ты че не отзываешься? — сказал Костя, заходя в комнату, где был Летов.       — Язык отсох вместе с ногами, — проворчал Егор вполголоса. Опять посмотрел на блокнот. Решение то же, что и раньше.       Рябинов присел рядом. Увидел снег вокруг Летова, его вытянутые ноги, поджатые губы. Костя взял в руки пару листов, чтобы на законном основании пялиться именно туда. Летов пририсовал в блокноте рожице кудри и очки — вылитый Кузя УО.       — Не хочешь погулять? — спросил Костя-настоящий. О стихах ничего не сказал. Не затем, видимо, пришел.       — Спасибо, не надо, — сухо сказал Егор. — Давай погуляем, давай сделаем гимнастику, давай наймем тебе сиделку. Известная схема.       Рябинов закатил глаза.       — Блять, ты не думаешь, что пора смириться со своим положением?       — Дорогу на хуй показать?! — рявкнул Летов и стиснул карандаш в руках. — Вы посадите меня в эту коляску только через мой труп!!! И повезете меня в ней на катафалк!!!       Егор с досадой откинул карандаш, и Костя тут же его отложил подальше: Летов ведь может и глаз выколоть, даром что инвалид.       — Хуй с тобой, заебал, — вздохнул Кузя. — Хочешь жить по-старому — живи, только это уже не выйдет. Я умываю руки, потому что не понимаю твоего нежелания жить дальше.       Летов молча развернул блокнот, демонстрируя Рябинову портрет Кузи УО.       — Налей мне хотя бы немножко. — Егор прищурил глаза и свел указательный палец с большим. — Не могу работать без допинга.       Костя только недоуменно оглядел Летова. Лицо того почему-то всегда выражало кокетство, как так выходило, Рябинов не понимал. Может глаза как-то иначе посажены или что-то еще, короче, Егор упорно и постоянно кадрил всех взглядом. Или так только Косте казалось?       Кузя встал и пошел на кухню со словами «Я на кухню!», чтобы Летов в другой комнате понял, что Рябинов не уходит. И не хочет уходить.

***

      Когда Рябинов вернулся в комнату, Летов уже полностью ушёл в тяжёлые раздумья. Об этом указывал его «взгляд в никуда», и чуть наморщенный лоб. Костя подал другу стакан, и тот машинально его принял. Казалось, Игорь не хотел говорить. Он только молча выпил содержимое стакана и закрыл глаза. Так он просидел всего лишь с минуту, но Рябинову показалось, что молчат они уже целую вечность. Чуть откашлявшись, якобы напоминая Летову о своем присутствии, Костя начал непростой разговор:       — Я не хочу идти на глупые манипуляции, мол, встань и пойди ради меня. Да ты и не сможешь… — тут Рябинов осекся, однако реакции на лице Егора не было никакой. — Но ты должен принять себя таким, какой ты есть. И исключительно ради себя. Я и остальные тоже, там, счастливы будем, но ведь главное…       — Кузя, — перебил Летов и открыл глаза. — Я могу ходить, но только с тобой по очереди. Тащи шахматы.       Костя недоуменно смотрел на Егора, а потом словно расцвел на глазах. И затрясся в беззвучном смехе.       — Доперло, да? — спросил Летов, довольный эффектом. — Вообще, — голос Игоря стал серьезным, — вы не понимаете моей трагедии. Меня не напрягает мое жалкое положение. Тем более… Янка-то погибла. А я нет. Тут дело в другом.       — В чем?       Летов только развел руками. Мотнул головой на мятые листы вокруг себя. На пыль и беспорядок в комнате. Нераздвинутые шторы, в которые еле-еле пробивается тусклый свет осеннего денька.       — Мне стыдно жить дальше, — тихо сказал Игорь. — Я ничего не могу делать. Почему я не умер вместе с ней, как и должно было быть? Нахуй я здесь нужен, калека?       — Оставили, значит, нужен… — неуверенно произнес Рябинов. — Откуда тебе знать, как должно было быть?       — Это я точно знаю, — усмехнулся Егор, но Костя услышал, как его голос дрогнул. — Внутри что-то постоянно твердит, что я не нужен здесь. Что все должно было закончиться. За то что живу — доебы совести и никакого вдохновения. Да что там вдохновение, простое желание жить отобрали… вместе с ней.       Летов замолчал. Несколько капель упало на какой-то лист. Кузя никогда не видел, чтобы Игорь плакал. Но теперь Рябинов прочувствовал весь смысл, вкладываемый в фразу «скупые мужские слезы». Это слёзы поэта, потерявшего вдохновение. Слезы мужчины, потерявшего любимую женщину.       — Но жизнь-то не кончается на одном человеке, — неожиданно для самого себя сказал Костя. — И не в одном, э-э-э, предназначении. Если там, — Рябинов поднял указательный палец вверх, — если там решили, что тебе еще не время, то вряд ли они хотят, чтоб ты тут сидел и пытался высрать стишок.       — Да мне, блять, какое дело до этих пидорасов сверху?! — крикнул Егор. Вдруг хитро ухмыльнулся, глянул на Костю своим кокетливым взглядом. — Пидорасы сверху. Смешно. А ведь как точно я сказал. Сверху над нами какие-то пидорасы, которые только и делают, что нас ебут, а виноватыми выставляют кого? Правильно. Тех, что снизу.       — Летов, сукин сын, ты гений. — Рябинов даже захлопал. — А теперь пошли на улицу, скатаемся до ближайшего магазина. Купим тортика. Когда в последний раз тортик ел?       — Да не помню я. Каждый день ведь, бля, тортами питаюсь.

***

      На улице, собственно, во всей своей красе расположилась осень-хуесосень. Костя толкал инвалидную коляску, в которой расположился Егор, бледный от просиживания дома, но уже с какими-никакими красивыми руками — не те веревки, что были раньше. А чему тут удивляться? Рябинов бы не удивился, если б Летов вдруг отрастил крылья, чтобы подлететь к холодильнику за пивом.       На коленях у Игоря чуть покачивался дешевый тортик с обилием непонятного, безвкусного, но зато цветного крема — будто взорвался попугай, а его остатки сковыряли со стены и сделали из этого торт.       Навстречу Рябинову и Летову двигалась другая процессия, тоже с коляской, но с детской. Девочка, лет тринадцати, мальчик, чуть младше, двое совсем маленьких детей-дошкольников и коляска. Проходя мимо, дети уставились на Егора; старшие отвели глаза, а младшие к ним прижались. Игорь проводил их взглядом, и когда те скрылись за поворотом, спросил у Рябинова:       — Странно, где у них родители-то? Шестого делают, а этих погулять выгнали?       — Не знаю я, — пожал плечами Костя. — Все мы дети, которых непонятно куда непутёвые родители отправили. Пошли-ка чаю выпьем.       — Ага, давай, смотри не отставай за мной, — хмыкнул Егор, задумавшись над словами Рябинова.

Осень-хуесосень, счастья нет в помине, Подорваться что ли на амфетамине, И рекой растечься Обью, Обищей, И жизнь покажется ещё уёбищней...

Осень-говнососень угощает чаем, Нас ебут, мы то слабеем, то крепчаем, Дилер не занёс товар, товарище, Но слава богу есть друзья-товарищи