Наоборот

Дазай сидит в темноте. Окутывающая шёлковым саваном, она льнёт к нему со всех сторон, размывая и поглощая измученное голодом и бессонницей тело. Дазая это не волнует; ни рассыпающееся на части собственное сознание, ни истерзанное ненавистное хозяину тело. Было бы так хорошо, если бы Дазай просто никогда не рождался. Зачем его мать сделала это с ним? Почему не попыталась избавиться от него? Дазай спросил об этом, когда ему исполнилось семь. Она не ответила: лежащая возле подножия лестницы с вывернутой под неестественным углом шеей, привычно безразличная, в чёрном шёлковом халате, сливающимся с тьмой вокруг. Массивные часы в холле пробили четвёртый час ночи. У Дазая всегда болела голова от их стрекочущего грохота. Он наконец-то смог их разбить. Тихий хрип в темноте заставляет невидимые уши гончей встать торчком на голове, но Дазай не меняет позы, не выдаёт себя шорохом одежды, не делает никаких движений и даже почти не дышит. Его тело третьи сутки существует в «спящем режиме», как компьютер, и Дазай не делает ничего. Он просто сидит молчаливой тенью в окружающей его темноте пыточной камеры на нулевом этаже штаба Портовой мафии и ждёт, ждёт, ждёт. Ничего другому ему не остаётся; кроме привычных мыслей о Чуе, что крутятся в его голове день и ночь, где бы он ни находился и что бы ни делал. Порой Дазаю кажется, что единственное, о чём он на самом деле может думать, от чего никогда не устанет, это Накахара Чуя и только. Пусть Дазай не двигается и не видит ничего вокруг из-за темноты, он хорошо чувствует себя и прекрасно знает, как выглядит. Волосы всклокоченные и спутанные, пыльные и немного сальные. Чёрный плащ помят и косо сидит на плечах, почти сползает с правого, готовый вот-вот стечь на пол за спиной. На чёрных брюках едва ли что-то видно, но некогда белоснежная рубашка, как и бинты на запястьях и предплечьях, залита кровью. На этот раз не собственной, чужой, и именно поэтому Дазай постепенно начинает недоумевать. Почему Чуя не торопится? Почему он так долго разгадывает все оставленные ему Дазаем подсказки? Неужели, сбежав в ВДА, он растерял свою хватку?

- Чуя...

Дазай может слышать, как произносит такое родное, такое любимое имя вслух. Вот только его лицо - маска, и губы не двигаются, и голос, даже если бы он заговорил, не звучал бы так нежно и ласково, больше напомнив карканье вороны или скрежет гвоздей по металлу. Но в своей голове Дазай всегда произносит это имя только так и никак иначе - с безграничной привязанностью, зависимостью, благоговением.

- Чуя... Что же ты не торопишься?

Взгляд безразличных глаз медленно скользит по темноте вокруг. Вдох чуть глубже, и в лёгкие проникает затхлый воздух, пропитанный запахом крови и того, что Дазай считает болью, страхом, искалеченной надеждой и отчаянием. В этой тёмной воздушной толще он ощущает себя затаившейся безликой акулой, готовящейся к финальному рывку. Мальчишка-тигр давно не двигается; хрипеть в забытье стал ещё реже, чем раньше. К тому моменту, как Дазай с ним закончил, хвалёная регенерация уже не помогала своему хозяину. Зашедший проведать Дазая и узнать, не нужно ли ему что-нибудь, Акутагава после оценки состояния Накаджимы Ацуши, жизнь которого в настоящем стоит целых семь миллиардов иен, опять начал смотреть больными обожающими глазами. В выражении его лица было столько трепета перед Кровавым Палачом Порта, что Дазая разрывало надвое: с одной стороны, приятно, а с другой - до тошноты противно. - Какая от тебя может быть помощь, Акутагава-кун? Ты бесполезен. Ты даже не смог поймать его, а ведь это оказалось так просто. Дазай использовал свой самый сахарный, самый елейный тон. О да, это стоило того, ведь Акутагава так забавно побледнел от страха, но его глаза... В них пылал огонь непринятия, желания выделиться, стремление к пустому идеалу. Всё это так сильно раздражает Дазая. Зависимость этого мальчишки, маниакальная привязанность... Он никогда не станет интересен Дазаю, потому что Дазай - не бог, и ему не нужны восхваляющие его прислужники, готовые воспевать каждый его жест и целовать его ноги и землю, по которой он ходит. Нет, всё, что нужно Дазаю, это Накахара Чуя рядом с ним, но того всё нет, нет и нет... На пальцах ощущается плотная корка засохшей крови. До того, как мигающий свет в камере окончательно погас, Дазай долгое время любовался тем, как постепенно засыхающая кровь сорвавшего голос от воплей мальчишки стекает по его пальцам. Срывающиеся с подушечек и оседающие на бетонном полу размытыми кляксами тёмно-бордовые капли напомнили случай из прошлого, когда Чуя из-за него опрокинул бокал с вином в ресторане. Он пытался его подхватить, и в итоге вино расплескалось на его пальцы. В тот вечер Чуя поддался на уговоры Дазая и был без перчаток. Разводы вина на кремовой коже тонких длинных пальцев... Дазай совсем потерял голову. Чуе пришлось зажать его прямо в одной из кабинок вычурного ресторанного туалета. Тьма вокруг вообще пробуждает много воспоминаний. Где-то глубоко в душе - если она вообще у него есть - Дазай удивляется, как много всего на самом деле связывает его с Чуей. Казалось бы, они были вместе всего несколько лет. Конечно, Дазай может назвать точное количество месяцев, недель, дней, часов, минут и даже секунд, но это не столь важно. Важнее то, что после их встречи в Сурибачи, когда обоим было по пятнадцать, Дазай впервые заинтересовался чем-то - кем-то - достаточно сильно для того, чтобы перестать ежеминутно думать лишь о том, как бы поскорее и - желательно - побезболезненнее отправиться на тот свет. Накахара Чуя... Человек. Сосуд для дикой способности, порождённой сингулярностью. Бывший Король. Бывший палач. Нынешний детектив, что просто смешно. Дазай уверен, Чую задействуют только тогда, когда нужна грубая сила, или когда тот обжора, страдающий топографическим кретинизмом, в очередной раз вынужден выйти за порог офиса агентства. Чуя слишком порывистый, слишком эмоциональный. Он постоянно отключает свою голову в пользу пылкого сердца, какой из него детектив? Другое дело, мафиози. В мафии Чуе самое место. Там, где его доброе живое сердце стоит на пути тьмы и жестокости, не позволяя этим вещам окончательно помрачить рассудки людей вокруг, что важны и дороги ему. «Чу-у-уя», - думает Дазай, лаская каждую букву заветного имени; бескровные губы кривятся в едва заметной улыбке. Волосы - пылающий закат. Глаза - январское небо и лёд на воде. Сила, способная породить сверхновую. Прикосновения, способные ломать и калечить, а ещё - лечить и ласкать истерзанную душу. Дазай нуждается в нём. Нуждается в том, чтобы Чуя вновь был рядом с ним. Разве это не было предрешено самой судьбой? Они столкнулись однажды и оказались крепко связаны. Рандо, Верлен, «Флаги», Шибусава, открывшаяся правда об Анго, смерть Оды. Что Дазай, что Чуя - оба были ранены, оба получили глубокие рубцы, что всегда будут напоминать о боли и горечи, и тоске, и потере, но почему же Дазай сумел выдержать и выстоял, а Чуя сломался? Почему слова, которые Ода сказал Дазаю перед своей смертью, в итоге толкнули на путь света именно Чую? Мысли об этом заставляют в который раз вспомнить тот проклятый вечер. Дазай считал Оду интересным человеком. Ему было занятно наблюдать за тем, как тот раз за разом принимает пощёчины от судьбы и никак на них не реагирует. С таким сильным даром, Ода был абсолютно пассивен, и Дазаю было занятно копаться в его эмоциях, поступках и выборах - он пытался понять, что кроется под маской невинности и затёртой до дыр чистоты. Как оказалось, ничего. Ода не упивался в тайне осознанием того, что если бы захотел, уничтожил любого одним правильным движением пальца. Он и в самом деле не считал себя исключительным и просто плыл по течению, абсолютно безропотно, без малейшего сопротивления. Может, поэтому его предсмертная речь и не тронула Дазая. Если бы Ода был борцом по своей натуре, Дазай, возможно, и восхитился бы его предсмертной решительностью и задумался о сказанных им словах, но Ода сломался; не сдюжил путь, который выбрал сам, на котором оступился, где поскользнулся и переломал во время падения все кости. Мало того, ещё и Дазая пытался направить по нему же. Быть может, если бы жажда саморазрушения Дазая к тому моменту не находилась запертой под тяжёлым замком посреди клетки его пустого нутра, он бы прислушался к чужому совету. В Порту и в самом деле становилось всё скучнее и скучнее, и Мори со своим давлением авторитетом всё больше и больше злил и бесил - так и хотелось порой воткнуть его скальпель ему же в глаз. Но у Дазая был якорь, за который он держался, и якорем этим был Накахара Чуя. Который после пересказа Дазаем последних событий всю ночь просидел в лоджии с кружкой остывшего кофе, а через несколько недель бесследно исчез. Дазай не поверил, когда узнал. Он думал, это очередной грязный план Мори. Он думал, это очередная выходка нестабильной, как ветер, Коё. Он думал, это собственная инициатива Чуи, какой-то его план ради извечного блага Порта. Он думал... О многом. Сидя в квартире Чуи, такой пустой и тихой, потерявшей все свои краски без хозяина, Дазай смотрел через окно на залив и вспоминал: первую встречу, все стычки и споры, объединение против Рандо, соперничество после вступления в Порт, и как дерьмово всё стало, когда в Йокогаму заявился Верлен, и Чуя потерял своих друзей. Но они справились. Они вместе прошли через все испытания, и любовная связь, что опутала их в итоге тугим коконом, была закономерным продолжением развития событий. Кто-то скажет, что Дазай - зациклившийся на одном конкретном человеке помешанный психопат, и Дазай может согласиться, но лишь отчасти. Потому что только он знаком со всеми демонами Чуи, и только Чуя знает все его тёмные тайные психи. Мораль и общепринятые правила и нормы никогда не волновали их, и именно поэтому, когда Дазай на адреналине после очередной зачистки поцеловал Чую, тот не оттолкнул, ответил на поцелуй; искусал ему все губы в кровь. Их потянуло друг к другу как магнитом, и у Дазая всё внутри сводило сладко, до тошноты, когда Чуя покрывал поцелуями его горло, зажимая в очередной подворотне, и шарил обтянутыми бархатными перчатками пальцами у него в штанах - всегда на грани несдержанной грубости, превращающей Дазая в хнычущий нуждающийся беспорядок. Противоположности притягиваются и должны находиться рядом ради сохранения баланса, не так ли? Мир полон подобных контрастов: белый и чёрный, ночь и день, луна и солнце, инь и ян, огонь и вода, свет и тьма. Да, особенно последнее. И пусть руки Чуи в крови не меньше, чем руки Дазая, он всегда отличался. Ото всех. Своими принципами и умением ценить жизнь, и самим желанием жить и умением радоваться этой жизни. Чуя всегда был таким мягким и отзывчивым, заботливым и привязчивым, искренним и верным. Он никогда не предавал. Он никогда не плёл интриг за спиной. Он всегда придерживался своих взглядов и принципов, не позволяя кому-то со стороны влиять на них - даже Дазаю. И именно поэтому Дазай чувствовал себя умиротворённо и комфортно рядом с ним. Потому что его тьма и пустота, и безразличие, и безграничный холод в груди - всё это размывалось, отходило на второй план, когда Чуя громко ругался рядом или крепко держал его за запястье, или смотрел так, что Дазай чувствовал себя важным и цельным, почти драгоценным. А потом Чуя ушёл, и всё обратилось в прах. Грохот дверей наверху заставляет встрепенуться - не физически, мысленно. В тот момент, когда по коридорам начинает гулять эхо скрежета железа, Дазай улыбается шире, и улыбка эта становится искреннее. Всё тело и разум наполняются предвкушением. Совсем как в те дни, когда Дазай сидел посреди свалки в своём грузовом контейнере и часами думал о Чуе, глядя в безликую тьму, а после массивные створки со скрежетом открывались, снаружи проливался свет, и в этом свете появлялась омытая белым сиянием фигура, что бросала раздражённое «какого хрена ты не отвечаешь на звонки, дерьмовый Дазай?!» и протягивала ему облачённую в перчатку руку. - Падший ангел... - едва слышно шепчет Дазай и смеётся. Возможно, чуточку маниакально. Возможно, чуточку безумно. К тому моменту, как дверь распахивается с грохотом выбитого внутреннего засова, у Дазая кончики пальцев подрагивают от нетерпения. Из коридора во тьму камеры проливается свет, и это так похоже на воспоминания, которые только что крутились в голове Дазая, что он едва не подскакивает на ноги, навстречу. Но в последний момент Дазай одёргивает себя и лишь смотрит, смотрит, смотрит на стоящего на пороге пыточной камеры Чую, который морщится от пропитавшего воздух неприятного запаха, а после судорожно выдыхает при виде прикованного к пыточному креслу Накаджимы Ацуши, который за последние несколько часов так ни разу и не пришёл в сознание, абсолютно измотанный пытками Дазая и его всепожирающей «Исповедью». А потом глаза Чуи находят его тень в дальнем тёмном углу, и Дазаю кажется, по его позвоночнику бежит ток. - Дазай... - выдыхает Чуя, сжимая пальцы в кулаки. Одно слово, всего одно, но Дазая переполняет эйфорией. Его тело становится таким лёгким, в груди поселяется тепло, а измученный бессонницей разум будто окутывает туманной прохладой. И даже настороженность, напряжённость и затаённая опаска в голосе Чуи не портят этот блаженный момент их долгожданного для Дазая воссоединения, отчего мягкая улыбка, что появляется на его губах, получается совсем лёгкой и нежной, полной приязни. - Здравствуй, Чуя, - отзывается Дазай и неторопливо поднимается на ноги, игнорируя онемение и боль в мышцах. - Я очень скучал. - Анэ-сан была права, - заполошно шепчет, хрипит Чуя, скользя по его телу мечущимся взглядом, и делает шаг назад. - Ты спятил. Смех нарастает в глубине грудной клетки, протекает невидимым потоком по горлу и вырывается наружу. Негромкий поначалу, он набирает силу, и под конец Дазай сгибается пополам и хохочет от всей души, обнимая живот руками. А после Накаджима Ацуши вновь хрипит в пыточном кресле, и всё веселье испаряется без следа. Дазай медленно выпрямляется, вытирая слёзы с ресниц краем болтающегося у него на шее заляпанного кровью алого шарфа. Ах, он висел там всё это время? Дазай столько раз представлял, как перерезает Мори глотку, столько раз мечтал воткнуть скальпель в сверкающие лукавством всезнающие лиловые глаза, что совсем потерялся в мечтах и порой забывает, что было на самом деле, а что - нет. - Я так и знал, что анэ-сан знала о твоём уходе, - вновь улыбается он и смотрит на Чую с жадностью, скользит взглядом по почти неизменившемуся лицу, по заострившимся скулам, по отросшим волосам. - Она не могла не знать, верно? Её любимый ученик и покидает мафию. Но она так мне ничего и не рассказала. Даже когда я пригрозил пытками. Даже когда скальпель впервые коснулся её красивого лица, она не сказала. - Дазай, ты разрушаешь Порт, - хмурится Чуя, сильнее сжимая кулаки. Дазай может представить его удар: резкий, сильный, болезненный. Он почти слышит хруст собственной скулы или носа, но Чуя так и не двигается с места, потому что пусть Дазай угрожал Коё, он так её и не тронул; просто не смог причинить боль той, что заменила для Чуи и старшую сестру, и мать. Она заперта в своих покоях, это верно, но и только. - Знаешь, говорят, что капитан всегда идёт на дно вместе со своим кораблём, - отвечает Дазай и подходит ближе к пыточному креслу, проводит кончиками пальцев по залитым кровью некогда снежным прядям волос мальчика-оборотня. - Но такая привязанность должна окупаться, верно? Значит, и корабль должен идти на дно вместе со своим капитаном. - Дазай... - Не смей обвинять меня, Чуя. Разве не ты был тем, кто меня оставил? Ты обещал всегда быть рядом. Ты обещал, что всегда будешь сдерживать меня. Почему же тебя так удивляет то, что происходит в настоящем? Ты тот, кто перестал стеречь мою клетку. Из-за тебя все мои демоны вырвались на свободу, и происходит то, что происходит. - Ты стал зависимым. Уже тогда ты... Я думал, это пойдёт на пользу. Нам обоим. - Чиби думал? Ах, ну зачем? Когда Накахара Чиби начинает думать, это никогда не приводит ни к чему хорошему. У Чуи начинают играть желваки. Дазай улыбается так, будто получил заветный подарок на рождество. Позабыв о прикованном пленнике, больше похожем на кусок хорошо отбитого мяса, Дазай подходит ближе к Чуе и останавливается в паре метров напротив него. Какое-то время они играют в гляделки, и так занятно наблюдать за тем, как Чуя явно разрывается между желанием вызволить Накаджиму Ацуши и сбежать и желанием подойти к Дазаю и... - Ты всё ещё любишь меня, Чуя? - спрашивает Дазай, пристально глядя в чужие глаза, и позволяет затаённой надежде прокрасться в его тон, добавить ядовитой нежности освежающей искренности. - Ведь любишь же, правда? Не отнимай у меня этого, Чуя, ведь я люблю тебя так сильно... Так сильно, что эта любовь сводит меня с ума. И если Дазай манипулирует Чуей, то лишь самую малость. Он слишком скучал по нему, слишком долго тосковал и выл, и лез на стены без этого человека, чтобы испортить этот момент; чтобы сломать чашу весов, на которой Чуя взвешивает свою так и не исчезнувшую привязанность к нему и надуманную глупую мораль, сомнения и страхи, беспочвенные тревоги и мысли по типу «так больше продолжаться не может». Дазай знает, чего Чуя испугался тогда, в прошлом. Тьма Порта пожирает всех без разбора, и даже такой стойкий человек, как Чуя, под конец не смог выдержать её натиска. Он сбежал, чтобы сохранить человечность. Он сбежал, чтобы сохранить свой свет. Но ценой тому были остатки человечности и света в Дазае, и поэтому Порт в настоящем окрашен чёрным и красным, а по улицам ночной Йокогамы вновь начали бежать тонкие - пока ещё - ручейки крови. - Просто ответь мне, Чуя, - просит Дазай и делает ещё один небольшой шаг вперёд. - Пожалуйста. Скажи, что всё ещё любишь меня. Скажи, что всё ещё думаешь обо мне. Скажи, что скучал. Скажи, что пришёл сюда не только ради этого мальчишки. Скажи... И Чуя сдаётся. Сдаётся, потому что их связь и в самом деле не может разрушить ничто: ни предательство, ни время, ни обстоятельства, ни их выбор. Эта связь, что петлёй обвивает их шеи, крепка как сама гравитация, и даже Чуя не может ничего с ней поделать, потому что есть силы, с которыми невозможно бороться, а если начнёшь, они сведут тебя с ума. Как «Порча», к примеру. Или одиночество, в коем захлебнулся Дазай, когда тёплые прикосновения и поцелуи, и взгляды, и ругань, и один бокал вина или виски на двоих - всё осталось в прошлом. - Люблю, - выдыхает Чуя: задушено, устало, нехотя; сдаваясь. - Я люблю тебя, Дазай. Ты и сам это знаешь. Люблю и всегда буду любить. И, казалось бы, лучше уже просто некуда, но Чуя протягивает ему руку. Стоя там, на пороге пыточной, в ореоле света, он протягивает Дазаю руку, как протягивал всегда, и Дазай не отказывается, протягивает свою в ответ. Но не для того, чтобы шагнуть вслед за Чуей на свет, а для того, чтобы сплести их пальцы в крепкий замок и дёрнуть Чую на себя во тьму, заключить в крепкие объятия, укутать в свой пропахший кровью плащ и обернуть вокруг его шеи полы алого шарфа: одного на двоих. - Не уходи больше, Чуя, - просит, шепчет Дазай в рыжую макушку, вдыхая запах солнца и свежего ветра. - Без тебя так плохо и больно. Без тебя никак... И Чуя обнимает его в ответ; обнимает, сжимает в своих руках и скребёт пальцами по лопаткам. Всё напускное спокойствие и бравада исчезают без следа, сменяясь отчаянной нуждой, что все эти годы грызла Чую точно так же, как грызла и Дазая. И в тот момент, когда Чуя первым зарывается пальцами в его волосы и дёргает на себя, соединяя их губы в поцелуе - неряшливом, неловком, но таком приятном и сладком, самом лучшем - Дазай думает о том, что это - всё происходящее - правильно. Потому что нельзя поместить тьму в свет, но свету всегда найдётся место в темноте, и именно поэтому тьма вокруг них принимает Чую в свои удушающие цепкие объятия так легко и спокойно, так естественно, так радостно. - Обещай, - выдыхает Дазай в поцелуй, когда нижняя губа начинает гореть от прикуса острых зубов, а дыхание совсем сбивается, и руки беспорядочно шарят по чужой спине, способной стать щитом от всего мира. - Обещай мне, Чуя... Обещай, что больше никогда... - Я больше не оставлю тебя, Дазай, - прерывает заполошный шёпот Чуя, и его взгляд такой пристальный, такой серьёзный и уверенный, когда он обхватывает лицо Дазая и заглядывает ему в глаза, что Дазай чувствует слабость в коленях. - Я уже... Я совершил ошибку. Мне не стоило уходить, и я... Сейчас я понимаю это. На самом деле, я понял это почти сразу, но... Это больше неважно, Дазай. Сейчас я могу пообещать тебе это. И я обещаю, Дазай. Я больше никогда никуда не уйду. Дазай не знает, что происходит дальше. Всё вдруг обволакивает тьма, и она отнюдь не эфемерна. Он больше не видит и не слышит ничего, погружаясь в беспамятство; а когда открывает глаза в следующий раз, за знакомым до последней неровности окном брезжит бледный раннеутренний свет. С открытой лоджии тянет свежестью, утренней прохладой и кофе. Чуя там, сидит в своём любимом кресле и смотрит на залив. Он оборачивается на звук шагов, устало, но искренне улыбается, разводя руки в стороны, и Дазай почти падает в его объятия, умудряясь при своём немалом росте свернуться почти в полноценный клубок на чужих коленях. Облегчение от осознания того, что всё это не было очередным желанным сном, от того, что Чуя не воспользовался вновь его доверием, не вырубил и не бросил в камере, опять оставив за спиной, что это был всего лишь обморок из-за эмоциональной и физической перегрузки вымотанного организма, не оставляет сил ни для чего кроме пассивной попытки прогреться чужим родным теплом. - И как нам всё это исправлять теперь? - шепчет ему в макушку Чуя и вжимается тёплыми губами в висок. Крепко обняв его за шею, уткнувшись в неё лицом, Дазай судорожно вдыхает, наполняя лёгкие любимым запахом, и притихает, так ничего и не отвечая. Зачем? Это был риторический вопрос. Что делать с маячащей на горизонте Гильдией. Что делать с трупом Мори, так и сидящим в кресле в кабинете Босса Порта, наверняка уже начавшим понемногу разлагаться - сколько вообще дней прошло с момента его смерти? Что делать с Коё, которая считает Дазая спятившим психопатом и попытается отговорить Чую от их - больных в её глазах - отношений. Что делать с Накаджимой Ацуши, который явно не просто так заинтересовал Гильдию, но из которого Дазай так и не смог выбить ни одного дельного ответа. Что делать с Портовой мафией, пропитавшейся кровью из-за потерявшегося в себе Дазая, и с Министерством, которое подобралось коброй и готово броситься на них в любой момент. - Мы справимся, - вот и всё, что говорит Дазай, ещё сильнее прижимаясь к чужой груди. - «Двойной Чёрный» побеждает всегда. - Всегда, - эхом отзывается Чуя. Его объятия становятся крепче. Поцелуй, который он, наклонив голову и легонько толкнув Дазая носом в щёку, оставляет на его губах, лёгкий и нежный, как касание крыла бабочки. Сердце Чуи, вновь прижавшегося губами к его виску, мерно бьётся под ладонью, прижатой к его груди. Дазай улыбается, чувствуя, как каждую клетку его тела наполняет покой. Они не раз сидели так в прошлом, и не раз будут сидеть так в будущем - Дазай просто знает это, читает в каждом жесте и взгляде, и прикосновении Чуи - везде сквозят жадность и нежелание больше отпускать. «Возможно, оно было и к лучшему», - позволяет подумать себе Дазай сейчас, когда полные одиночества и холода дни остаются в прошлом, растворяются в небытие вместе с неуверенностью и страхами Чуи, так и не нашедшего себе места в ВДА и наконец-то сделавшего свой окончательный выбор. От мысли о том, что окончательный выбор Чуи - Дазай, у последнего сердце сладко сжимается в груди. За окном занимается рассвет. На спинке кресла колышется от сквозняка перекинутый через неё заляпанный кровью Мори алый шарф - один на двоих, как и должно было быть с самого начала. Чуя всё ещё крепко держит его в своих руках, поглаживая по спине. Дазай расслабляется, закрывает глаза. Начинается новый день, лучший, и жизнь вновь наполняется красками.

|End|