Некуда возвращаться, кроме войны

Он снова приходит к ней. Снова… Из головы уже выветрилось ледяным воздухом, когда брат появлялся здесь последний раз, просто каждое мгновение с ним кажется годом — светлым и тёплым. А после затихания шагов по дому долго бродят лучи солнца, пахнущие его волосами. Он проходит по узким коридорам, пригибаясь — в его доспехе, захватывающем всё тело плотным черепашьим хитином, это тяжело. Силуэт его кажется тёмным и сутулым, но сквозь сочленения пробивается свет. Сестра не может вспомнить его тело без брони (кажется, она начала срастаться с кожей), надеется, что он остался таким же хрупко тонким, незаметно сильным и прекрасным, но край глаза зацепляется за что-то неправильное. — Так вышло, я ещё живой. — Он застывает посреди маленькой комнаты, что кажется меньше и светлее, в той улыбке, которая никогда, никогда не означает счастье. Белым обрывком плаща ползёт за ним крыло. Он перехватывает взгляд и отводит его в сторону, и стоит, покачиваясь не то в задумчивости, не то от усталости. Она разливает по бокалам вино. Не помнит, какое любит он, поэтому льёт единственное, что есть — сок багровых лун, пойманных, чудится, даже не в прошлой жизни, а в далёком никогда. Брат садится и снимает шлем, напоминающий изогнутый луч, и под ним остроскулое, такое знакомое лицо, ставшее ещё тоньше, бледнее. — Чего-то не хватает? — Поверить, что брат пришёл просто повидаться, она не может. Эти времена прошли так давно, что их и не было. — Хватает и соли чужих слёз, и металла лезвий, и гари огней, от которой сердце задыхается, и крови, проливаемой на и без того алые закаты. Не хватает только мира. — И разговоров. Она чувствует, что ему нужно, но не хочется сказать что-то. Он отпивает из бокала и, кашляя, сплёвывает вино, ставшее кровью. — Прости. Я уже забыл вкус. Стирает ладонью, сквозь её кожу проступает несмывающийся багрянец крови, своей и чужой. Если прищуриться, через свет видно, что доспех его изрезан и расплавлен, а горло пробито копьём. Она не хочет присматриваться. — Послушай, сестра. — Медленно и чуть хрипло. — Я не знаю, какой бог создал такие законы, да и есть ли ещё бог в этом мире. Всё создано из наших мыслей и тонких нитей первопричинности, и они запутались окончательно. Вы начали эту войну, и от этого она зародилась на небесах. Он встаёт, распахивая первое крыло, а второе мёртвой тканью шелестит и мнётся. Она продолжает сидеть, глядя на поверхность его вина, по краям щетинящуюся кристаллами льда. — Ты и твои матери распускали тьму в человеческих душах, а мы сохраняли свет. Не могу сказать, что было равновесие, но сейчас чёрная чаша весов прогнулась до девятого круга. — Она кивает. — Знаешь, смерть исходит не из желания убить. Из инстинкта, рефлекса, из того, что ты не можешь остановить. Знаешь, под огнём я не чувствую ни вины, ни боли. Это приходит потом, в редкие минуты затишья, когда люди, наверное, подписывают очередное фальшивое перемирие. Знаешь, кровь на мне — чужая, чьи-то последние отпечатки. — И теперь я прошу тебя, хоть мы и по разные стороны разрушенных укреплений, прошу как сестру. Прекрати это. Прекрати войну. С каждым взрывом на Земле погибают и мои братья. Всё слишком запуталось. Она замыкает руки в защитном жесте — странная привычка, ведь брат не причинит ей вреда — и медленно встаёт, унося свою пустую чашку. Ставит её в пустоту и возвращается, потому что бесконечно тянуть нельзя. Смотрит сквозь веки на его силуэт, похожий на причудливую стеклянную фигуру, наполненную светом, такой хрупкий и беззащитный, всего лишь в скорлупе брони. — Да, всё запуталось, и нити моей судьбы замкнулись на мне же. Я не могу ничего сделать. Война продолжается, потому что так хотят сами люди. — Она не знает, что больнее — признавать собственное бессилие или убивать надежду. — И я думаю, бога убили ещё раньше. — У тебя есть нож? — не уточняет, какой, она и так понимает. — Мне ведь и терять уже нечего. — Нет… — Понимает слишком хорошо. — Нет… — Протягивает пальцы в плотный воздух, вытаскивая ритуальный нож за изрезанную молитвами и проклятиями рукоять. Вкладывает в ладонь и не ловит взгляд, а потом всё же вскидывает глаза, ресницами стирая слёзы. — Прощай. Куда ты пойдёшь? — Я слишком давно на этой войне, сестра. Кроме неё, мне некуда возвращаться. Да я и не сумею оказаться где-то ещё. — Он встаёт и идёт к выходу, развевая тьму, как волны, но она продолжает клубиться за ним, и сестра знает — вскоре весь дом погрузится в ночь. — Я взгляну в глаза войны и вдохну дым её гнева. Потому что я просто не знаю, что ещё можно сделать. Она кивает. Он не спрашивает, почему нож лежал так близко, и хорошо — она не сможет сказать, что думала совершить то же, но не хватило… Смелости? Жертвенности? Любви? — И запомни меня такой, какая я сейчас. Не той, кто сотворила войны и черноту бедствий. Той, что встревожена, испугана, что жалеет, но не может уже ничего сделать. Пожалуйста, — просит она, снова ловя солнечно-зелёные глаза, теперь кажущиеся далёкими. — Не могу. Атомный огонь расплавил твоё некогда замёрзшее жестокое сердце, но ты не сделала для этого ничего. — Он выходит, снова надевает шлем, исчезая в металле и небесной ржавчине. — Но сегодня с тобой было тепло. Прощай. Она остаётся на пороге, касается в последний раз его тёплых, живых перьев ледяной рукой и молчит, потому что всё уже сказано. Слёзы размазывают и растекают мир, она видит ясное, тёплое, светлое, и через слишком короткие секунды молитвы всё обрывается серым и багровым. Потом она уходит в такой же серый дом. … Конечно, он смог бы стать товарищем каждому из солдат Белого отряда, понравившись за честность и храбрость, и каждый полководец нашёл бы в нём причину для награды. Просто времени не хватило. Его уже полюбили, не обращая внимания на ворохи странностей, на грустные зелёные глаза, в которых почему-то всегда виделось небо, на два длинных шрама на и без того порезанной спине. Он подолгу не спал, глядя на взрывающиеся вдали то ли бомбы, то ли звёзды, и сплетал монологи для случайно подошедших, спокойные по краям, но невыносимо печальные в середине. Чаще всего он говорил о мире. … Когда их отряд отправляют уничтожить сердце очередной битвы, никто не успевает сделать хоть что-то. И враги, описанные жуткими, но душой и внешностью похожие на бойцов Белого отряда, и сам Белый отряд — все замирают, когда он поднимается из окопа и раскидывает руки. Потом тишина взрывается. — Идите домой, — шепчет он и идёт навстречу огню, уже летящему из сотен дул смертоносно, но медленно. Медленно. Он успевает подумать, что до сих пор не знает ничего о войне и людях, создавших её. Что не уверен, получится ли хоть что-то, а если нет, то решатся ли другие пытаться и продолжать. Он думает, что прощает сестру, но она об этом не услышит. Потом первый снаряд вонзается в плечо, разрывая ткань, кожу и свет, который заменяет кровь. Второй попадает в грудную клетку, вламывает рёбра, а дальше он уже не чувствует, переходя предел боли. Он падает на колени, и тело прошивают ещё несколько пуль. — Идите… домой. Я прошу… вас. — На губах застывает слишком знакомый вкус. Сияющий серебром и льющийся кровью свет усыпает траву. Он закрывает глаза и летит на несуществующих крыльях в небо и тишину. Он не знает, получилось ли помочь всем, но, может быть, хоть кто-то, не понявший мира, испуганный, ещё не заляпанный земной грязью, отбросит оружие и уйдёт с того поля…