На месяц, навсегда

Когда Ханаи сошел с поезда, жара показалась ему невыносимой. От платформы, даже спрятанной под тенистым козырьком, поднималось душное тепло, которое после выхоложенного кондиционером вагона было особенно мучительным. Ханаи поправил сумку — ремешок неприятно врезался в плечо, и на коже обещал отпечататься красноватый след, — огляделся, пытаясь прикинуть, изменилось ли что-то на станции за то время, что он сюда не возвращался. Последний раз дома он был года два назад, на Новый год, но после утреннего посещения храма тут же уехал: тогда платформа была припорошена редким сухим снегом, который теперь, из июля, был только воспоминанием. Автомат с напитками вот точно появился недавно, и Ханаи зашарил в карманах в поисках монетки. Когда ему в руку выскочила мокрая от конденсата баночка с ледяным кофе, первым делом Ханаи приложил ее ко лбу, чтобы остыть и насладиться холодным касанием. По лицу, мешаясь, потекли пот и вода. Ханаи опустил сумку на скамейку, сел рядом и принялся пить кофе мелкими осторожными глотками. Занемели зубы. Банка опустела, и вместе с этим пришло понимание: появление дома хотелось отсрочить. В сообщении Ханаи смутно объяснил матери, что едет «в отпуск», и это был вопрос времени, когда она сообразит, что отпуска быть не может. Неоткуда. Что пару недель назад Ханаи взял чистый лист и написал заявление, следя за тем, чтобы строчка получилась ровной. Он сплющил пустую банку в ладони и бросил ее в мусорку — та неприятно зазвенела. Ханаи зачем-то сверил станционные часы с ручными, недовольно отметил, что его собственные отстают на две минуты и, снова закинув на плечо сумку, зашагал к выходу. До дома он решил идти пешком, но пожалел об этом очень быстро: футболка намокла и прилипла к спине, и кроссовки по жаре стали натирать, однако Ханаи не смог не заметить, как прочно отпечатались в памяти дома и заборы. Кое-где стояли даже те же автомобили, что и семь лет назад, а кнопку на светофоре возле тихого перекрестка Ханаи нашарил не глядя. Просто поднял руку, и пальцы нашли металлический выступ. «Как в машине времени прокатился, — отстраненно подумалось Ханаи. — Разве что реклама другая и кое-где надписи по-английски, ну надо же». На короткий миг он задумался, хотелось бы ему снова вернуться в свои восемнадцать — но быстро отмел эту мысль, не хотелось. В двадцать пять он чувствовал себя несравнимо увереннее, и менять это на ностальгию по юности сейчас казалось несусветной, невероятной глупостью. Тогда ему казалось, что дома тесно, а сейчас он вернулся, чтобы… Чтобы что? Это был самый неудобный вопрос, и Ханаи избегал его до самого последнего момента, и когда брал в руку телефон, чтобы написать матери, и когда покупал на Шинагаве билеты, но ответить придется — тут точно найдется кому его об этом спросить, и если это вдруг окажется отец, хорошо бы придумать ответ заранее. И найти какой-нибудь сносный для себя самого. Вместо того, чтобы пересечь перекресток по диагонали, Ханаи дважды преодолел короткие переходы, на чем потерял еще несколько минут, и когда он все-таки добрался до дома, то взмок окончательно — даже ноги под джинсами ощущались вспотевшими. Перед входом он постоял еще немного, прежде чем нажать на кнопку звонка. Ключей у него не было. По ту сторону послышался шум, пронзительно залаяла какая-то маленькая собака — они собаку завели? — и кто-то кого-то позвал, наконец закряхтел старый замок, который меняли, когда Ханаи пошел в старшую школу, и дверь распахнулась. Руки у мамы были в чем-то белом, и на ручку она нажимала запястьем. — Азуса! А я почему-то думала, что ты вечером… — Она отступила внутрь, пропуская его в дом. — Обед придется подождать, ничего? Но вода есть, горячая, заходи… Ханаи вошел и затворил за собой дверь. Обувь выстроилась в прихожей ровными рядами, вообще во всем был какой-то пугающий порядок, которого не было, когда они с сестрами жили здесь, теперь вещей, казалось, стало меньше, а места — больше. Ханаи наклонился, чтобы обнять мать, и ощутил, как от нее пахнет стиральным порошком и чем-то сладким. Или это доносилось из кухни? — Как добрался? — раздался из гостиной голос отца, перекрикивающий звук телевизора. — Не спекся по дороге? Утром сказали, что самый жаркий день, вот так. — Не спекся, — отозвался Ханаи. — Но жарковато. В поезде кондиционер, хорошо, а тут… — он осекся. Почему-то говорить о том, что знакомые с детства улицы под знойным июльским солнцем показались маленькими и ничуть не изменившимися, не хотелось, подумалось, что отец может его неправильно понять. — Жарко, в общем, да. — Ну у меня тут дует, — ответил отец, и Ханаи зашел в комнату, чтобы поздороваться. Тот поднялся из кресла, в сторону которого повернул голову старенький вентилятор, перелистнувший страницы газеты. Отец похлопал его по спине, и Ханаи уловил слабый запах пота и сигарет от его рубашки. — Так что отдыхай. Ты дома, вот и отдыхай. «Дома», — повторил про себя Ханаи, опуская сумку на кровать в комнате, которая когда-то была его. Пару лет назад обои здесь переклеили, сменив на обычные белые, тогда же и отправились в небытие старые плакаты, не оставив на стенах не следа. Кровать и остальная мебель, правда, остались прежними: стол с ящиками, шкаф. Ханаи даже подошел проверить, скрипит ли все так же правая дверца — потянул за ручку, и петли отозвались протяжным неприятным стоном. Как и когда-то. Новые вещи на этих старых полках и вешалках смотрелись чужеродно и незнакомо, и, развешивая в ряд одинаковые белые футболки, Ханаи поймал себя на том, что не может сказать себе, зачем приехал, не может объяснить. Наверное, это просто была пауза, короткий перерыв, чтобы после снова ворваться в суматошный неспящий Токио, а сдается, он просто был трус, и теперь все-таки было пора это признать. Он опустился на стул перед письменным столом и придвинулся ближе, несмотря на яркий дневной свет, включил лампу и нашарил в одном из ящиков ручку и чистый лист бумаги. Так он когда-то садился за домашнее задание. «Привет, — написал он, ни к кому особенно не обращаясь. Пальцы отвыкли писать от руки, и округлые знаки клонило в сторону. — Вот я и вернулся». — Азуса! — окликнула его мама, звук собственного имени незнакомо резанул ухо. — Ты точно не пойдешь в душ? Наверняка же весь мокрый, и грязные вещи бросай в стирку, я потом все разберу. — Иду. От чужой назойливой заботы он отвык, но ни ссориться, ни спорить не хотелось. Ханаи покорно принял у матери из рук полотенце, бросил влажную на спине и под мышками футболку и джинсы в кучу грязного белья и с наслаждением подставил тело прохладному потоку воды, который после уличной жары и духоты дома показался долгожданным избавлением. Он простоял так добрых полчаса, пока по коже не побежали мурашки и от холода не начали подрагивать плечи. Зеркало даже не запотело, и, обтираясь здоровым белоснежным полотенцем, Ханаи видел свое отражение четким и не искаженным, как есть. Растерянным и сбитым с толку — дома он видел себя по утрам, бреясь и завязывая галстук, иногда моя руки в офисе, но как-то не вглядывался. В этом зеркале он когда-то рассматривал раздражающие юношеские прыщи и ссадины с синяками — вечные спутники любого бейсболиста, искал над губой первые пробивающиеся волоски. Ханаи дохнул на стекло, и оно покрылось матовой пеленой. Обед прошел в разговорах. Вернее, Ханаи молчал и жевал, пока мама с отцом, перебивая друг друга, рассказывали, что происходит у Аски и Харуки — Ханаи переписывался с ними в лайне и знал и так, — и что происходит здесь, дома. Последнее было не то чтобы не интересно — скорее бессмысленно, но хотелось проявить хоть немного чуткости и дать родителям рассказать про свой каждодневный быт. —- ...а потом сказал, что вместо старой больницы они выстроят торговый центр, представляешь! — мама взмахнула руками, и Ханаи согласно что-то промычал. Где-то в глубине он уже начинал ждать вопроса: милый, а что ты приехал? Неужели что-то не так? Вот сейчас отец допьет свое холодное пиво, убедится, что в бутылке не осталось совсем ничего, упрет в него свои черные — такие же, как у сестер — глаза и спросит, где и как все не заладилось. Мама покивает, докинет ему еще угря и добавит, что они очень рады, но все же… Врать Ханаи не умел, разве что самому себе, и поэтому терпеливо выслушивал все новости о незнакомых родственниках и полузабытых соседях, стараясь вставлять где полагается короткие, ничего не значащие реплики. В телевизоре на фоне бейсбол сменился регби — трендом последних лет, и когда Ханаи случайно бросал взгляд на экран, мускулистые игроки наваливались друг на друга, пытаясь отобрать похожий на орех продолговатый мяч. Уж лучше так, чем бейсбол. — Чай? Ханаи выпил чай, съел мороженое, согласился с мамиными словами, что ему хорошо бы постричься, и с отцовскими — о том, что новый министр по возрождению экономики никуда не годится, и наконец, сославшись на усталость, пошел к себе, хотя время только-только перевалило за шесть. Из комнаты было слышно, как гремит в раковине посуда, и как матч по регби обретает звук — такой же жесткий и решительный, как сама игра, и Ханаи попытался дать этим звукам убаюкать его. Однако сон не шел. Ни лечь лицом к стене, ни перевернуть подушку прохладной стороной — ничего не помогало, поэтому Ханаи просто уставился в потолок и наблюдал, как с закатом сползает все ниже золотистый луч. Сейчас отлично получалось не думать: отсюда, из его старой комнаты, можно было малодушно вообразить, что ни офиса, ни работы не существует. Нет ни коллег, с которыми принято выпивать после работы, девушек, которые ждут серьезного, настоящего шага и разочаровываются, уловив нотку сомнения. Нет десяти лет, ему опять пятнадцать, и весь его мир помещается в стадион Кошиэн. Глупости, конечно. Но Ханаи понял, что ему ужасно хочется курить. Сигарет он с собой не взял, да и вообще курил очень редко, в основном за компанию, но тут осознал, что тянет по-настоящему. Ханаи натянул спортивные штаны, сменил линзы на очки. Бросил куда-то в глубину комнат, что «пойдет пройтись», иррационально не желая признаваться родителям, что идет до ближайшего комбини за пачкой «Севен старз». Магазин был на прежнем месте, только теперь возле входа была настоящая велосипедная парковка, а на скамейке возле автомата с напитками болтали ногами школьницы. Ханаи искоса присмотрелся к нашивкам на форме — не Нишиура, ну еще бы, отсюда до школы километра четыре. Когда раздвинулись прозрачные двери, Ханаи отступил в сторону, пропуская выходящих наружу, но фигура замерла в проходе. Пробормотав короткое извинение, он попытался протиснуться внутрь, но чья-то легкая ладонь фамильярно легла ему на плечо. — Ханаи?! — голос был женский. Ханаи обернулся, судорожно перебирая в голове имена и лица одноклассниц, но напрягать память не пришлось. Он узнал сразу, хотя она больше не носила косичек, и волосы были острижены чуть ниже ушей. Момоэ Мария бросила увесистые пакеты, чтобы похлопать его по спине. — Тренер? — он не знал, как обратиться к ней сейчас. Теперь разница в возрасте была какой-то совсем незначительной, и со стороны они могли бы даже сойти за ровесников. — А что вы… «Что вы делаете в продуктовом магазине?» — пожалуй, самый идиотский вопрос, который можно было придумать. Что вы делаете в Японии? Что вы делаете в моей жизни, ведь вы должны были раствориться, как только я ушел с выпускной церемонии? Но Момокан уже потянула его к лавочке, которую освободили девицы в форме. Она с восторгом заводчика, рассматривающего молодого бычка, ощупала его предплечья и довольно присвистнула. Выглядела она так, словно действительно счастлива была случайно столкнуться с ним, словно ничего лучше не происходило с ней сегодня, и Ханаи вдруг ощутил себя виноватым: в нем самом радости не было. Скорее, неловкость и немного смущения. — Играешь? — конечно же, спросила она и нахмурилась, когда Ханаи отрицательно покачал головой. Даже всплеснула руками, а потом внезапно добавила: — Но я знала, что ты бросишь. Это как-то всегда видно, до конца ли человек с бейсболом, или они где-то разминутся. Теперь в довесок Ханаи чувствовал, что подарил ей ожидаемое разочарование — хуже не бывает. — А вы… тренируете? — осторожно поинтересовался он. — А как же! — она знакомо вздернула подбородок. — Пришлось пропустить недельку, чтобы съездить в роддом, а все остальное время живу по прежнему расписанию. — Поздравляю, — неуклюже вставил Ханаи. Момокан улыбнулась и протянула руку, чтобы взъерошить его волосы, но, похоже, опомнилась и осознала, что перед ней не мальчишка из школьной команды — взрослый мужчина. Она опустила руки на колени, и на безымянном пальце Ханаи заметил кольцо. Семейная Момокан казалась какой-то суровой шуткой, и Ханаи попытался припомнить юношеское волнение, которое она пробуждала в нем, когда ему было пятнадцать. Он посмотрел на ее открытое, без косметики, лицо, на тяжелую грудь, на округлые бедра. — Ты, кстати, приходи, если надумаешь. Если, конечно, время помнишь. Расписание тренировок до сих пор, столько лет спустя, встало перед глазами — ни минута опоздания не прощается, штрафные круги ждут каждого. Мучительные утренние подъемы и вечерние попытки прийти в себя под душем. — Помню, — честно сказал он. — Тогда жду тебя. В уверенном, шумном присутствии Момокан он вдруг вспомнил о трех годах старшей школы все: лица, имена, события. Чьи-то слова и записки, вес биты в руке, отрастающие после стрижки под ноль волосы и никогда не сходящие с ладоней мозоли. Момокан встала, подняла свои покупки и кивнула на прощание. Ханаи ответно мотнул головой. Она прошла пару шагов, а затем обернулась, словно забыла что-то сказать. — Ты знаешь, — произнесла она почти беспечно. — Таджима заходит на тренировки очень часто. Думаю, будете рады повидаться. Ханаи вспомнил все, хотя кое-что точно следовало бы забыть. Закопать подальше, чтобы никогда не ворошить. Курить захотелось еще сильнее. *** День выдался промозглый, с самого утра зарядил дождь и не прекращался ни на минуту. Только изредка морось сменялась ливнем, и снова все утихало. Они собрались у Михаши «в последний раз», Сакаегучи просил не называть этот раз «последним», но оно вырывалось само собой. Уже завтра уезжали Абе и Мизутани, Изуми через два дня. Сам Ханаи собирался задержаться до выходных — у мелких был отчетный концерт в танцевальном кружке, и он обещал сходить. Прошедшие недели смялись, как упавшее на пол пирожное. Все происходящее пока не получалось воспринимать всерьез. Ханаи казалось, что завтра с утра он как обычно придет на поле, сделает разминку, выкатит машину для подач и будет отбивать, пока не подтянутся остальные. Он сдал пост капитана несколько месяцев назад и фактически покинул команду, но ему нравилось совершать привычные действия, у всех свои ритуалы: у кого-то кофе с газетой, у Ханаи медитация, пробежка и утренние пятьдесят отбиваний. Эта малость помогала поддерживать внутренний баланс, не рассыпаться, не пугаться перед лицом необозримого светлого будущего, которое его непременно ждало — хорошо быть восемнадцатилетним, все кажется впереди, вон там на линии горизонта. К двадцати пяти ты понимаешь, что все еще идешь, а линия остается на том же месте. Чья была идея с тетрадями, он уже не помнил, но самым большим энтузиазмом загорелись Таджима и Изуми — Михаши естественно не смог им отказать. В конце концов каждый притащил хотя бы по одной. Ханаи сперва взял по английскому, но, обнаружив нарисованные чужой рукой рожицы на обложке, отложил ее в нижний ящик стола. Математика может быть полезной, история потерялась где-то пару недель назад. А японский он сам выкинул после экзамена. Пусть будет биология — вряд ли она ему пригодится. Затея в целом была глупой, но отрываться от коллектива не хотелось. Дождь все моросил, поэтому Михаши стоял с зонтом, а Таджима с Изуми пытались вопреки сырости развести огонь. Суяма и Оки раздавали ценные указания, но их игнорировали. Сакаегучи с Мизутани выбирали, какие из тетрадей стоит спасти и ржали с чьих-то рисунков на полях. Ханаи наблюдал с крыльца, от холода немного немели ноги, его качало сытой дремой после съеденного круга пиццы, но уходить не хотелось — вдруг это действительно «последний раз». Мама говорила, что за много лет они никогда не собирались на встречу выпускников в полном составе. Обязательно кто-то не мог: работа, семья, внезапная простуда, не с кем оставить детей или собака заболела, или трубу дома прорвало. «В следующем году обязательно!», но каждый раз людей приходило все меньше и меньше. В каменном круге вспыхивала и тут же гасла стопка бумаги и веток, Таджима наклонился над ними, от сосредоточенности высунув язык — дурацкая привычка, каждый раз хотелось за этот язык дернуть. Изуми махал картонкой и сдувал падающую на глаза челку. В какой-то момент стало подозрительно тихо. Ханаи поднял голову и понял, что по крыше больше не стучит дождь. Изуми воскликнул: — Ага! И что-то там у них под ногами действительно загорелось. Михаши с зонтиком отскочил и чуть не сбил Абе с ног. Тот лишь смиренно отодвинул от себя зонтик. — Получилось! — Изуми до сих пор не мог поверить в успех. — Сейчас разойдется! — И дождь кончился, мы вызвали хорошую погоду, — Таджима задрал лицо к небу и втянул воздуха. — Даже природа за то, чтобы мы могли совершить наш ритуал. Гори, гори! Под ритуалом подразумевалось сожжение школьных тетрадей, которые «больше нам не понадобятся, ура!» на удачу. Ханаи подозревал, что удачу приплели как первое что пришло на ум — почему, кстати, не деньги или хотя бы успех в будущей учебе. Он влез в кроссовки и подошел ко всем. Огонь разгорался, тянулся к небу, вводя в легкий транс, и поедал исписанные чернилами листы неохотно, будто брезгливо. Зато ноги начинали согреваться. Сакаегучи вытянул ладони, даже Абе, которому эта идея была якобы больше всех не интересна, втиснулся в круг, держа в руках сложенный зонтик. Огонь стирал ровный почерк Мизутани, торопливый Сакаегучи, строгие буквы Абе, мелкие закорючки Михаши и сто раз перечеркнутые формулы Таджимы. Последнего действо радовало больше всех, он ворошил кучу палкой, и пламя взметалось, ложась бликами на еще бледную, не тронутую солнцем кожу. Ханаи засматривался, совсем привычно уже: засматриваться на Таджиму стало обычным делом, как чистка зубов по утрам или ежедневные отбивания. Если года полтора назад щекотное чувство под ребрами еще пугало, сейчас оно было родным, а главное понятным. Таджима вдруг поймал его, но и это перестало волновать. Ханаи не отвернулся, хотел запомнить. Позже в универской общаге, на съемной квартире и в холодном офисе, где пятьдесят оттенков серого разбавлял только одинокий фикус рядом с кулером, он вспоминал эту картинку, как доставал фотографию из-за пазухи. Таджима улыбался, не как обычно во весь свой огромный лягушачий рот, легко и беззаботно. Костер красил его в мягкий рыжий, пушились от влаги волосы, и в черных глазах плясал огонек. Было так красиво, до щемящей боли в кончиках пальцев. В Таджиме отражались все три года Нишиуры. Ханаи со временем стал забывать, каким строгим выглядел Таджима на бите, каким несчастным накануне тестов и каким идиотом, пытаясь украсть последний кусок курицы с его тарелки. Но Таджиму, шаманившего над их «костром удачи», не стер бы из головы даже старческий маразм. Тот сидел там прочно, как статуя Будды в Тодай-дзи. Сквозь треск и шепотки долетело вопросительное «что?», Ханаи вздрогнул, помотал головой. — Ничего, просто. Просто я влюблен в тебя с первого года старшей школы, но это уже неважно. То есть, конечно, важно очень, но знать тебе об этом не надо. Таджима подозрительно прищурился, Ханаи казалось: тот все видит. И раз не лезет, значит, ему не надо. Было бы подло прощаться бесполезным признанием. Ханаи не хотел запомнить Таджиму ошарашенным его чувствами или еще хуже, Таджиму, выносящего этим чувствам неутешительный вердикт. У них все равно не было шансов, школьные влюбленности лучше оставлять в школе, трогательными воспоминаниями с присказкой «ну какой я был дурак». Уже через год его почти не волновало — Таджима и Таджима — был такой парень, классный парень, особенный, очень нравился, прошло, а в последнее время стало возвращаться. Он пытался встречаться с кем-то и каждый раз сталкивался с тупым разочарованием в себе. Ему было интересно, удобно, приятно, но нигде не екало, и рано или поздно любые отношения начинали восприниматься как вторая работа. Может, все дело было в возрасте, наверное, так, как в шестнадцать не влюбляются больше никогда. Последняя бывшая сказала ему: «Ты даже не хочешь побороться за наши отношения», и он тупо ляпнул: «Не хочу». Дверь хлопнула так сильно, что пошла трещина на потолке. Квартира, которую он снимал, была хоть и ухоженной, но развалюхой, то тут, то там что-то трещало и сыпалось. Зато отдельная спальня, и всего тридцать минут на поезде до центра. Всегда приходилось чем-то жертвовать, как в шутке «у тебя есть сто йен, собери идеальную жизнь», и ни на что не хватает. Ханаи не жаловался, честно, даже самому себе не разрешал жаловаться. Просто как-то все было… никак. Где-то посреди этого затянувшегося «никак-периода» он стал чаще вспоминать Таджиму. Ехал в поезде домой, подвыпив в баре с коллегами, мечтал покурить, отлить и поспать, и вдруг задавался вопросом «а вот если бы тогда?» — было бы еще хуже. Или ничего бы не изменилось. Вряд ли оставленное при себе признание могло круто повернуть его жизнь. Так что «ноу регретс». Двадцатипятилетней высоты хватало, чтобы понимать: память хранит отпечаток тех чувств, образ, оторванный от реальности. Он сам сберег его в нарядной упаковке с бантом, чтобы сладко вспоминать по вечерам раз в несколько месяцев. Он все сделал правильно, и нечего связывать настоящие проблемы в отношениях с прошлым. *** Ханаи повесил трубку, и телефон услужливо сообщил, что звонок длился три минуты и пятнадцать секунд. Оказалось, этого достаточно, чтобы тебя взяли на временную работу в магазин в трех кварталах от дома. Ханаи задумался о дипломе, что валялся где-то в квартире, о резюме и трехэтапном собеседовании, которое проходил, когда устраивался на предыдущую должность, и усмехнулся — тут все было попроще. Есть водительское удостоверение и время — вперед, вот этот грузовик и ящики твои. И деньги в конце месяца тоже, хотя работать Ханаи шел не поэтому, на карте было еще достаточно, однако отчаянно хотелось себя занять. Он по-прежнему называл это «отпуском», отдыхом, но предаваться беспечному ничегонеделанию не мог. Наверное, потому что из отпуска ты неминуемо возвращаешься обратно, в кипящую жизнь, поэтому так жадно и радостно наслаждаешься каждой свободной минутой. Возвращаться Ханаи было особо некуда, поэтому время тянулось медленно и тоскливо, а чувство вины за незаслуженную свободу подъедало его изнутри. Ну что же, развозчик продуктов — работа не хуже другой. Уже с завтрашнего дня нужно будет привыкать к ранним подъемам, и Ханаи выставил будильник на пять утра, чтобы точно не забыть. Доходило восемь, и надо было бы придумать, как скоротать оставшиеся до сна часы, но при этом не дать себе слишком увлечься… Ханаи подошел к полке с дисками, надеясь отыскать там что-то из хорошо знакомого, но любимого, но не успел даже вытащить коробки на свет — в квартиру постучали. Чей-то кулак с силой трижды опустился на дверь, а пока Ханаи поднимался и плелся в прихожую — родители гостили у кого-то из соседей — неизвестный гость обнаружил звонок, и по комнатам разнеслась пронзительная трель. Родительская собака — мелкая лохматая Коко — завертелась у ног. Ханаи выругался про себя, но прежде чем открыть, заставил себя принять гостеприимное и радушное выражение. — Привет, — сказали ему прямо с порога. — Давно не виделись, а? Не дать себе слишком увлечься — провалено. — Привет, — поздоровался Ханаи, когда к нему вернулась способность говорить. — Давно — не то слово. И вспомнил пожать протянутую ладонь. Таджима раздался в плечах и, кажется, прибавил пару сантиметров. А вот острижен был так же, как когда-то в школе: коротко и лохмато. Летний загар уже плотно пристал к нему, спрятав веснушки, но чуть задравшийся рукав футболки обнажил более светлую полосу. Таджима сжал его руку плотно и крепко, так, что Ханаи ощутил каждую мозоль на подушечках пальцев, каждый миллиметр огрубевшей кожи, а потом, словно показывая, как мало он изменился, притянул Ханаи, чтобы обнять и дружески хлопнуть по спине. Жалость к самому себе, отвратительная и унизительная, вот что ощутил Ханаи в тот миг. Чужое тело было горячим, в ноздри ударил слабый запах пота и средства после бритья, и короткое мгновение близости отбросило его назад, к сомнениям и решениям старшей школы. К тому Ханаи Азусе, которого хотелось оставить тут, дома. Вместе со всеми юношескими несложившимися влюбленностями и неиспользованными шасами. — Крутой токийский парень ты теперь, — Таджима стиснул его за предплечья. Они так и стояли в дверях, Таджима — снаружи, Ханаи — внутри. — Момокан сказала, ты вернулся, и я решил зайти. Почему-то думал, что не застану, но вот он ты. Тут. — Тут, — тупо подтвердил Ханаи. — Я на месяц или около того. Он наконец вышел и закрыл за собой дверь. Жара спадала, и начинало темнеть. В магазинчике «Все по сто йен» напротив, пару раз мигнув, зажглась неоновая вывеска, и Ханаи нелепо и неуместно вспомнил, что хотел купить что-то. Мысли вдруг потекли медленно и лениво, словно присутствие Таджимы растягивало время. Надо было что-то говорить, что-то делать и реагировать на его слова, но получалось только неясно мычать и временами кивать головой, показывая, что он по-прежнему вовлечен в разговор. Таджима болтал, то и дело касался его — плеча, руки — и был невыносимо собой. Все в его жестах и интонациях кричало Ханаи: ты был влюблен когда-то, а оно точно прошло? Ты точно ничего не чувствуешь? Память услужливо подбрасывала какие-то полузабытые ничего не значащие эпизоды, и Ханаи сдавался этой памяти, до отвращения покорно и согласно. Это было как найти старое фото, только в тысячу раз хуже — фото говорило, махало руками и дышало. На расстоянии шага от Ханаи. — ...ну так что? — спросил Таджима, высоко и как-то по-мальчишески подняв подбородок. — Идем? — Куда? — Ханаи понял, что все-таки упустил разговор. — Куда идем? — Ну как же, — Таджима коротко рассмеялся. — Отмечать, что ты снова дома и наверстывать упущенное. Не сбегай, я знаю, что тебе все равно нечего делать. Можно было сослаться на работу — вставать и правда надо было рано, можно было найти другую отговорку и с позором скрыться за дверью, но Ханаи вздохнул, бросил взгляд на Таджиму, который упер ладони в бока, и сдался снова. — Куртку и телефон возьму, — бросил он, заходя на минуту внутрь и переводя дыхание. Они просто выпьют пива, вспомнят товарищей по команде, Таджима расскажет все о своей жизни, Ханаи — коротко о своей, и разойдутся. До отъезда Ханаи перебросятся парочкой сообщений, потом спишутся к Рождеству — и все, снова перестанут существовать друг для друга, и до этого мгновения надо просто дотянуть. Позволить себе насладиться этим вечером, а потом запрятать его подальше, туда, к пыльным школьным воспоминаниям, победам и поражениям. — Ты чего? — спросил он у Таджимы, пока они шагали по направлению к бару. Тот то и дело бросал в его сторону косые взгляды. — Да ничего, — пожал плечами Таджима. — Просто думаю, изменился ты или не особо. Сначала показалось, что вообще человек другой, а теперь… тот же Ханаи. Даже руки в карманах как раньше держишь. Забавно. «Тот же» Ханаи поспешно вытащил руки из карманов, прежде чем успел сообразить, как глупо это выглядит со стороны. Словно он пытается доказать бывшему сокоманднику, что нет-нет, он совсем другой, взрослый и состоявшийся. Что прибавились не только семь с лишним лет и пара килограммов, что на самом деле он вырос из своих ошибок и сомнений, как вырастают из старой бейсбольной формы. Она тянет под мышками, коротка и кончается повыше лодыжек. — Не может человек не измениться за столько лет, Таджима, — Ханаи ощутил, как собственный голос сочится раздражением. — Много времени прошло, все теперь не так. — Ну, не знаю, — Таджима развел руки в стороны, выражая сомнение. Ханаи удивило, что тот не стал напирать и спорить, раньше бы обязательно стал, и разговор бы быстро перешел на повышенные тона. У них бывало. — Может, мы вообще с самого начала такие, какие мы есть, а все вот это вот повзрослел-изменился — это так, выдумка. Типа притворство, чтобы лучше вписаться в общество. Ханаи хмыкнул. — Хочешь сказать, ты такой же, как в пятнадцать? Думаешь так же и чувствуешь так же? И все вот эти годы были в никуда? — Почему в никуда? — Таджима пнул пустую банку из-под газировки, и Ханаи подумал, что, может, тот и правда не успел стать кем-то другим. — Они со мной остаются, все мои косяки и неудачи, и все хорошее тоже. Но моя суть прежняя и, да, я думаю и чувствую, как раньше. Вместо того, чтобы идти сбоку, Таджима теперь был с ним лицом к лицу и шел спиной вперед. Его глаза теперь упирались прямо в Ханаи, упрямо и вопросительно, и Ханаи сглотнул, пытаясь понять, мерещатся ли ему между строк какие-то другие смыслы. Таджима не силен в намеках — никогда не был, но зато с какой-то животной чуткостью ощущал чужие настроения. Своего собственного настроения Ханаи объяснить не мог, а они еще даже не выпили. Наверное, подумалось ему, жара все же ломает его логическое мышление и смещает акценты. — И отбиваешь, как раньше? — спросил Ханаи просто чтобы что-то спросить. Таджима хищно улыбнулся. — Лучше, капитан, куда лучше. В баре для вечера буднего дня было людно: заняты почти все столики, но Таджима ловко протиснулся меж стульев и спин, попутно поздоровавшись с кем-то, приветственно махнул бармену и занял только что освободившийся стол. Ханаи опустился напротив. Было душновато, как в любом тесном помещении, куда набилась толпа, а холодный поток воздуха из кондиционера только дразняще касался спины. Таджима кивнул девушке, которая подошла забрать со стола грязную посуду: — Здорово, Ами. — Круглолицая невысокая Ами мотнула головой. — А это Ханаи, мы вместе играли в бейсбол. И учились. Но больше играли, если честно. — Нишиура, значит? — переспросила Ами, и Ханаи кивнул. — Хорошая школа. Что пить будете? Таджима взял темный «Кирин», а Ханаи наугад ткнул в позицию меню, спрятанного под листом мутного, испещренного царапинами пластика. Ему было все равно, что пить, и когда Ами поставила перед ним кружку светлого со слоем пушистой белой пены сверху, Ханаи послушно отпил глоток. Кажется, «Асахи»... Стекло было влажное от конденсата, и ладонь теперь тоже. Ханаи вытащил из стойки салфетку. Таджима все еще ждал свой «Кирин», и Ханаи пришла забавная мысль, что они ведь никогда не пили вместе — не успели. Почему-то стало интересно, кто пьянеет от первого глотка, а кто держится до конца, у кого развязывается язык, а кто напротив — замыкается в себе. — Чему радуешься? — спросил его вдруг Таджима, и Ханаи осознал, что совершенно по-идиотски улыбается в кружку. — Да так, — отозвался он и поспешно выпил еще, чтобы лишить себя необходимости говорить. Таджиме принесли его темное. Он зачем-то трижды покрутил кружку, а пока пил, так сильно запрокинул голову назад, что было видно только подбородок и ходящий вверх-вниз кадык. Ханаи понял, что до побелевших костяшек вцепился в стеклянную ручку. Надо было прикончить этот «Асахи» и идти, пока ничего не случилось или не попыталось случиться, пока сердце соглашается с головой и не требует отмотать время назад. И случайно выболтать все и сразу. Пиво оседало на языке кисловатым привкусом. Из-за этого и из-за духоты хотелось попросить воды, но в то же время в этом было что-то несолидное. «И почему меня это волнует», — мрачновато подумал Ханаи. Под столом Таджима случайно задевал его босыми, в одних шлепанцах, стопами, и приходилось запрещать себе строить невозможные, неосуществимые сценарии завершения вечера. — Итак, — Таджима отодвинул от себя пустую кружку. — Зачем ты приехал? — В отпуск к родителям. — Это неприятно напоминало допрос. — Все эти недели будешь есть мамин мисо и смотреть с отцом бейсбол? Ханаи хотел было возразить, что это говорит ему тот, кто все еще живет со своей огромной семьей, но, во-первых, он не знал точно, а во-вторых, разница была. Отвратительная, отвратительная способность Таджимы читать между строк. — Еще работать. И спать, в Токио сна мне недоставало. — И ты с собой никого не привез познакомить с родителями и показать родные места? — брови Таджимы вопросительно дернулись вверх, и Ханаи спросил себя, зачем он вообще ввязался в это и как собирается выкручиваться. Выворачивать душу наизнанку перед Таджимой Юичиро, которого он не видел восемь чертовых лет — что может быть хуже. Неправильно истолковав его молчание, Таджима усмехнулся и показал мизинец. Это, пожалуй, было еще хуже. — Не привез, — Ханаи надеялся, что его голос звучал не слишком безнадежно. Пиво внезапно закончилось, и Ханаи тяжело поставил пустую кружку на деревянную поверхность стола. — Ами! — позвал ее Таджима, не открывая взгляда от Ханаи. — Принеси нам еще по одной, а? Таджима положил голову на ладони — локти упирались в столешницу — и наклонился ближе. Усилием воли Ханаи заставил себя не отпрянуть, но и не податься вперед, хотя хотелось одновременно убежать, бросив на стол парочку мятых купюр, и наклониться, чтобы слизать капли пота над темной верхней губой. Все выборы, которые оставлял Таджима, были одинаково плохи. Надо было пообещать себе не делать ничего такого, о чем он пожалеет назавтра, но границы личного пространства трещали, и ежесекундно напоминать себе о том, что для Таджимы это в порядке вещей, что в пятнадцать он рассказывал, как и сколько раз в день подрочил. И что говорит, что не изменился. Ами с подносом подошла совсем неслышно, и Ханаи механически потянулся за своим. Не кисло — горько. — Ты вообще-то мое пиво взял, — засмеялся Таджима, а потом подмигнул. — Но забей, пей давай. До дна. Он взял свое — вернее, Ханаи — светлое, чокнулся со второй кружкой и прежде чем начать пить, влажно облизнул губы. Ханаи дернулся и едва не поперхнулся. — Используй, короче, эти две недели на полную, — продолжил Таджима, и Ханаи запретил себе думать вообще. — Все, что когда-то не сделал — вперед. Лучшее время — сейчас. От липкого неприятного ощущения, что Таджима что-то имеет в виду, отделаться никак не удавалось. Причем он — Ханаи был уверен — ничего не имел, просто болтал, поддавшись алкоголю и жаре. Может, и правда был рад его видеть после всех этих лет, может, был готов попробовать возродить запылившуюся дружбу, но все остальное, все эти слова и жесты, вдруг обретшие другие смыслы — разыгравшееся воображение Ханаи. Как когда-то в раздевалках и душевых. Хотелось попросить Таджиму заткнуться и перестать существовать, но в то же время — Ханаи понял, что, кажется, начинает пьянеть — увеличить его до размеров Вселенной и чтобы его голос оглушал. Ассоциации стали какие-то совсем нездоровые. Ханаи потер переносицу, вытер влажный от пота лоб краем футболки, как когда-то на поле. — А зачем ты в школе голову брил? — Таджима не замолкал. — Для мужественности? — Просто так. — Ханаи раздражали собственные девчоночьи круглые глаза и мягкая линия рта, но Таджиме было об этом знать не обязательно. — Удобно было. — Ну удобно — это да, — согласился тот. — Но вообще тебе нормально было, шло. Мне нравилось, хотя и сейчас ничего. Он наклонился, чтобы дернуть Ханаи за одну из отросших прядей. Ханаи вскочил из-за стола, едва не опрокинув его. На них обернулись. — Пожалуй, мне пора, — выпалил он, роясь в карманах. Деньги все не находились. — Что-то поздно, а мне завтра рано вставать, и надо это… выспаться. Деньги все не находились, а едва ли в этой забегаловке можно было бы оплатить телефоном. — Только я, кажется, забыл кошелек, — признался Ханаи, чувствуя себя в тысячу раз большим идиотом, чем пару минут назад. Таджима, конечно, заплатил за них обоих, и на заверения Ханаи, что он вернет, только махнул рукой — мол, конечно, вернешь, куда ты денешься. Куда-нибудь деться хотелось, но через два дома им будет в разные стороны, и дышать станет полегче. В школе они жили так далеко, что никогда не ходили туда или обратно вместе. Ханаи даже не мог вспомнить, приходилось ли им сидеть рядом в автобусе — кажется, нет. — Ну, — Таджима поднял руку на прощание. — Пока, что ли? — Ага, я тебе переведу… — Да знаю я, Ханаи, забей. — Как и пару часов назад, Таджима протянул ладонь. Рукопожатие было таким забыто-дружеским, что весь вечер показался наваждением и плодом подростковых фантазий. Ханаи укорил себя за то, что винил Таджиму в собственном разыгравшемся воображении, которое сорвалось, стоило чуть сменить обстановку и оказаться в опасной близости от собственной юности. — Спасибо, — произнес Ханаи, — что вытащил. — И еще вытащу! — Таджима в шутку ткнул его кулаком в живот, проверяя, осталось ли что-то от пресса. — Приходи, Момокан звала тебя, а теперь и я зову. Помашешь битой, пробежишься, представим тебя, как легендарного капитана, вдруг поверят? — То есть я не легендарный? — Легендарно занудный, ага. Они оба рассмеялись, и, кроме стрекота цикад и далекого шума дороги, это был единственный звук, который доносился до Ханаи, беспечный и простой, не таящий в себе никаких подтекстов. Стало смутно стыдно за самого себя там, в баре — они просто бывшие товарищи, которые решили встретиться. Он просто приехал домой, чтобы перезагрузиться. Какой-то месяц — и все закончится. Если что-то не уместилось в три года, месяца уж никак не хватит, подумалось ему. Низкая широкоплечая фигура Таджимы постепенно таяла в темноте, и Ханаи терпеливо дождался, пока его светлая футболка не исчезнет за поворотом. *** По дороге до дома он закурил, но сделав пару затяжек затушил в урну — в ушах гудело от выпитого. Его больше не штормило, как в баре, но воспоминания все равно подходили тяжелыми волнами. Машина времени работала, и Ханаи думал, что когда босая ступня касалась ноги под столом, и язык влажно облизывал губы, он чувствовал совсем как в шестнадцать. Иногда казалось, что Таджима издевается. В понимании Ханаи невозможно было столько лет учить английский и знать его ну вот так. — Порядок слов, — вздыхал он. — Артикли, это неправильный глагол, что за «настоящее прошедшее», ты слышишь, что ты несешь? Таджима не слышал, он залипал в одну точку, постукивая карандашом по нижней губе, и мысли его очевидно были так же далеко от английского, как Британия от Японских островов. На индивидуальные занятия его упросила Таджима-сан, в любом другом случае Ханаи естественно отказался бы. Они готовились к экзаменам всей командой, к английскому в том числе, но если Михаши со скрипом набирал проходной балл, Таджима делал процентов пятнадцать, и то в счастливые для Весов дни. Зима была злая. Таджима заходил по понедельникам и средам, уже переодетый, в растянутых джемперах и толстовках явно с чужого плеча, раскрасневшийся с мороза, и удивительно довольный. Первое время он совал свой нос в каждую щель в поисках «чего-нибудь интересного», но быстро успокоился — «ты такой ханжа, ни одного порножурнала» — и только оглядывался время от времени на плакаты и полку с дисками. Надрывалась воздуходувка в углу комнаты, мерз нос и пальцы, и чай, принесенный мамой, остывал очень быстро. Ханаи жалел примерно раз в пять минут, может, чаще, когда сталкивались колени под столом, руки на столе или когда «точка залипания» оказывалась на нем, и Таджима смотрел ему в грудь или лицо, не моргая. Ханаи ощущал себя голым, с раскрытой грудной клеткой, в которой быстро и тяжело стучало навстречу Таджиме сердце. — Зачем ты ставишь тут инговую форму, время какое? — М? — Таджима просыпался, улыбался и чиркал ручкой, разводя в тетради грязь. Ханаи увязал в моменте, как ботинками в слякоти, и боялся поскользнуться в Таджиму, в его руки и губы, которые хотелось до одурения. Которые подло снились ему и притягивали внимание в самое неподходящее время в самых неподходящих местах — то есть всегда. Таджима действовал хуже порножурналов под матрасом. Ханаи казалось, что он палится, что у него на лбу хираганой написаны все пошлые мысли и подчеркнуты. Иногда накрывало: «гори оно все», пусть узнает, но именно на нем чуткость Таджимы почему-то сбоила, обходила по дуге очевидное. Все пробные Таджима завалил, и Ханаи порылся в интернете в поисках советов, потратил два вечера на изготовление карточек и наглядных схем, раздражаясь на собственную старательность. Оставалось две недели. Тогда еще дождь лил, Ханаи запомнил, потому что Таджима пришел с зонтиком, забыл его, и так и не забрал после выпуска. Интересно, куда делся в итоге? По карнизу настукивало, карточки не складывались, терпение шло по швам, как старая школьная форма. Ханаи выдохнул: — Посмотри в таблицу еще раз и скажи, что у тебя не так. Таджима вдруг встрепенулся: — Да понял я, — и все сделал, как надо. Положил подбородок на сцепленные в замок руки и уставился глаза в глаза. Сердце Ханаи разогналось предвкушением невозможного, будто Таджима мог сейчас залезть на низкий столик, подобраться вплотную, наклониться к губам. Расстояние сокращалось в его воображении, собственное лицо в темных, затопивших радужку, зрачках выглядело глупо. — Ты издеваешься? — Да нет, — Таджима пожал плечами. — Просто до меня вдруг дошло. — Что? — Ну, это, — он кивнул на карточки. — Я понял. В бедро под столом врезалась пятка, и Ханаи подорвался за набором карточек для словообразования. Английские буквы прыгали и разбегались по белому картону, в горле стоял комок — то ли кричать хотелось, то ли заплакать. Отвратительное чувство, Ханаи бы не хотел его испытывать никогда. Таджима лег щекой на столик и, вытянув руки, теребил страницы тетради. Из-под капюшона толстовки виднелась пожеванная временем этикетка. Ханаи потянулся ее заправить и замер. — Иногда думаю, что ты надо мной издеваешься, а сам все знаешь. Таджима хмыкнул: — Это вряд ли. Просто твоя новая система более понятная. Ты бы стал клевым учителем. — Да ни за что. Ханаи опустился за стол, тронул взъерошенную макушку, Таджима поерзал и потянулся со стоном. По позвоночнику стекли мурашки — такой невыносимый был звук. — Если сдам экзамен буду тебе должен. — Что должен? — А что хочешь? «Тебя, и можно с заваленным экзаменом» — Ханаи был отвратителен себе даже в мыслях. Он разложил суффиксы и приставки, и пальцы Таджимы тут же облапали их все. Он улыбался, и от стыда горели уши и шея. Ханаи перестарался, выглядел, наверное, со стороны как влюбленная старшеклассница из седзе-манги и чувствовал себя так же. Таджима на роль школьного принца не годился совершенно — скорее фоновый комичный персонаж, на любителя. И вместо пресловутых фестивалей с кафе-горничными и ханами у них был бейсбол и еще бейсбол, и снова бейсбол. — Сосредоточься, — Ханаи постучал карандашом по столу, и тот неловко выбило из пальцев. — Давай еще полчаса и по домам. Таджима высунул кончик языка и стал увлеченно составлять слова. Ханаи старался не поднимать взгляда, в висках стучало в ритм тяжелым каплям по карнизу. Он подумал, как мало времени им осталось, он проснется скоро, и три года Нишиуры окажутся за спиной, все, до последнего дня. Никакого бейсбола, экзаменов, никакого Таджимы. Облегчение будет горьким, но все же облегчением. — Так? Ханаи сфокусировался на карточках и исправил ошибки. Таджима потянулся за остывшим чаем, за окном вдруг сработала соседская сигнализация, и стакан выскользнул из рук. — А блин! Расплылись буквы, вспухли страницы в тетрадях, Таджима бросился вытирать подолом толстовки их мобильные. Закапало с края на колени. Ханаи стряхнул воду с пенала, а расквашенные карточки было не спасти. — Сорри! Тряпка, тряпка, тряпка, нужна тряпка — билось в голове у Ханаи. Задранная толстовка оголила впалый живот, смешной пупок чуть наружу и непонятно откуда взявшуюся царапину рядом с ним, как от ногтя. — Схожу за тряпкой. Путь до кухни и обратно показался спасением, о чем-то спросила мама, а он ей что-то ответил. Застрял ненадолго у двери, снимая наваждение, как налипшую паутину. Таджима сидел, перебирая безнадежно испорченные материалы, сигнализация до сих пор надрывалась. — Давай помогу сделать новые! — Забей. Забей и иди домой. Таджима несколько раз моргнул, прозвучало жестко. Стало так зло на него. От прокола Ханаи отделяла пара шагов, пара движений: схватить за ворот, встряхнуть, выплюнуть дурацкое признание, а дальше хоть потоп, хоть дождь из кислоты, хоть восьмибалльное. — Иди уже. Таджима пожал плечами, поднялся на ноги и исчез за дверью. Сигнализация наконец замолкла, но руки еще тряслись, и сил на уборку не находилось, Ханаи бросил тряпку поверх лужи, и та намокла и потемнела. Мобильный, убранный Таджимой на кровать, пикнул севшей зарядкой. Так правильно, так хорошо, доказывал он себе. Не случилось, и ладно, иногда что-то не случается к лучшему. *** За эти дни Ханаи привык: просыпаться с рассветом, стоять под холодным душем, чтобы прийти в себя, съедать онигири, запив его кофе, и садиться за руль. В городе машины у него не было — негде ее парковать, — поэтому небольшой пикап быстро стал своим, родным. Ханаи приспособился к мягким педалям и к округлому держателю ручника. В какие-то магазины нужно было привозить каждый день, какие-то были отмечены красным — значит, раз в неделю. Ханаи помогал грузить ящики и наслаждался тем, как одновременно работает тело и отдыхает голова. Совсем не так, как бывало в офисе, где затекали спина и шея, а мозг пытался поспеть за письмами, падавшими в электронный ящик с неизбежностью ковровой бомбардировки. Тут было по-другому, и Ханаи нравилось. — Еще один, — сказал он сам себе, сверяясь со списком. — Ящики с молоком, семь штук. С порога крохотного магазинчика, едва втиснувшегося меж двух жилых домов, ему уже махал хозяин. За это короткое время его запомнили, хотя бы в лицо, предлагали воды или кофе, и появилось полузабытое ощущение, что он делает что-то простое и полезное. Что-то, от чего по-настоящему есть толк. Ханаи помог хозяину с молоком, принял от него в благодарность влажный кирпичик тофу и пожелания хорошего дня, и построил маршрут до дома. Двенадцать минут. Еще одним плюсом этой работы было то, что она заканчивалась, когда любая другая работа только начиналась, и можно было досыпать, пока все остальные лениво начинают день. Предупреждали, что могут дернуть и вечером, но пока не случалось, и Ханаи уже прикидывал, что до часу можно подремать. Он второй раз за утро залез в душ, попрощался с уходящим отцом и с трудом убедил мать, что нет, есть он не будет — будет спать. Однако он даже не успел закрыть глаза, как из-под подушки затрезвонило. «Ночной режим надо было, — поругал Ханаи сам себя, пытаясь нашарить телефон. — Проклятье, и кто вообще…» — Доброе утро, Ханаи! — голос Момокан был пугающе, опасно бодрым. Как когда-то на самой ранней тренировке перед занятиями, и Ханаи понял, что спать моментально расхотелось. Он сел на кровати. — Ты, конечно, еще спишь? Он потер лоб. — Почти, — уклонился он, не желая начинать разговор с объяснений о временной работе и ящиках с молоком, овощами и готовыми обедами. — Сегодня в три, — сообщила Момокан, словно подтверждала какое-то обещание. — Хотя ты-то сказал, что помнишь. Ханаи помнил: утренняя в шесть, дневная — в три, но это в будни, в выходные с девяти и до упора, пока не подведут ноги и руки и не полезет обратно завтрак. — Прям сегодня? — переспросил он, зная, что спорить с Момокан бесполезно, но хотелось хоть как-то подтвердить свой статус взрослого. — Не сегодня, — коротко отозвалась она. — Всегда. Мы ждем тебя, не опаздывай. Она повесила трубку, а Ханаи так и замер с телефоном в ладони, размышляя, откуда у нее его номер. А еще — кто такие «мы», которые ждут. Момокан и команда? Но команда не ждет, она по счастью не подозревает о его существовании. Шига-сенсей? Смутно вспоминалось, что он переехал куда-то в Чибу. «Таджима заходит на тренировки», — прозвучало в голове, и Ханаи прислушался к собственным ощущениям. Ничего. Ну заходит — и хорошо, болтает с командой, что-то вроде старшего товарища. Подумалось, что сейчас Таджима (да и сам Ханаи) старше, чем была Момокан, когда впервые на их глазах сплющила несчастный апельсин. Тогда она казалась опытной и далекой. Вряд ли Таджима внушает детям такой же ужас, хотя его буйная непоследовательность могла сбить с толку. В три значит в три. Ханаи доспал еще час, и ему снилось что-то нервное и беспокойное, как экзамен. Проснулся он разбитым и не набравшимся сил. До школы Ханаи решил идти пешком, как и раньше, надеясь разбудить в себе ностальгию, но получалось только тоску. Играть не хотелось, пытаться понравиться кучке незнакомых подростков тоже не хотелось, видеть Момокан и Таджиму… скорее хотелось, но бейсбол в этом уравнении получался каким-то лишним. Ханаи много лет не брал биту, наверняка руки отвыкли от веса. А глаза — от скорости мяча, и на фоне умирающих день ото дня на тренировках школьников Ханаи будет выглядеть неповоротливым и медленным. Школу можно было разглядеть издалека: и низкий забор, и само утыканное темными стеклами окон здание. Ханаи попытался вспомнить, выходили ли на эту сторону знакомые ему кабинеты, но не смог. В голове всплыло только то, что на второй год обучения окна их классной комнаты смотрели на ромб бейсбольного поля, и занятия тогда тянулись особенно долго. Телефон коротко завибрировал, пришло сообщение, и Момокан была коротка: прислала один вопросительный знак. Три минуты четвертого, ну конечно. Ханаи обогнул ограду, прошел по знакомой дорожке между корпусами: что-то перекрасили, где-то пристроили, но в остальном изменилось мало. Шагающие с уроков школьники смотрели на Ханаи вопросительно и настороженно. Таджима замахал ему еще от самого дагаута, и в первую секунду Ханаи потянуло притвориться, что он не заметил. Тут же стало стыдно, и он помахал в ответ. Разглядеть было трудно, но, кажется, Таджима показал ему большой палец. — А вы куда? — не очень вежливо спросил у Ханаи какой-то пацан в шлеме. — На тренировку посторонним нельзя. А вдруг вы от старшей Минамицу и шпионите тут? От такого предположения Ханаи опешил и не сразу нашелся со словами. — Я Нишиуру закончил, — наконец произнес он, запоздало осознав, что оправдывается перед каким-то старшеклассником. Мальчишка был невысокий и довольно тощий и на Ханаи смотрел снизу вверх, но с опасным подозрительным прищуром. — Все вы так говорите, — протянул он. — А на деле… — Ониши! — раздался откуда-то голос Момокан. — А ну-ка отцепись от нашего почетного гостя. Ониши пожал плечами и хмыкнул, видимо не впечатлившись «почетным гостем», но отошел на пару шагов, поднял биту и стал демонстративно отрабатывать замах. Ханаи приметил, что суставы у него очень подвижные, плечо изгибалось, и бита рассекала воздух с отличным густым звуком. И удивился, что он все еще способен замечать такие вещи. — Ханаи, хватит зависать! — Таджима бесцеремонно хлопнул его меж лопаток. — Пробежишься пару кружков? Разомнешься-разогреешься. — Привет. Таджима уже взмок. С кончиков волос капало, майка потемнела, а на коленях виднелись грязные пятна. Как когда-то давно, когда пары минут хватало, чтобы перепачкалась белая форма. Потом, в раздевалке, Таджима бросал ее на пол под недовольные комментарии Оки и Сакаегучи, и шел в душ прямо так, абсолютно голым. Ханаи всегда ждал этих мгновений с ужасом и предвкушением. Или, может, это что-то из фантазий. — С тобой побегаю, — решил Таджима и сорвался с места, прежде чем Ханаи успел возразить. Ханаи отставал от него на пару метров — намеренно, чтобы не бежать плечом к плечу, и чужая спина маячила перед глазами. Гоняющее по венам кислород сердце и занывшие на пятом круге ноги отлично помогали не задумываться и не анализировать, а просто наслаждаться. Компания Таджимы была неожиданно молчаливой, но комфортной, без нервного дерганого напряжения встречи в баре или опасного ощущения невысказанного секрета из школьных дней. Они просто бежали рядом, и этого почему-то было достаточно. «И что — вот так просто?» — спросил Ханаи сам себя, но с ответом торопиться не стал, лишь приложил ладонь ко лбу, чтобы яркое дневное солнце не слепило глаза. Стало ясно, что это не юность нагоняет его, не призрак отгоревшей влюбленности, а новая — может, более взрослая и осознанная, а может, такая же беспорядочная и нелогичная, как когда-то. Закатанные до колен штаны Таджимы открывали загорелые крепкие икры и щиколотки, а Ханаи думал, на что он окажется способен на этот раз. Вынес ли он что-нибудь из прошлого трехлетнего цикла или же по-прежнему топчется там, где все бросил в восемнадцать. Когда они добежали (Таджима даже не устав, а Ханаи — запыхавшись, но все же не сбив темпа), команда уже играла тренировочный. — Второй год против третьего, — сообщил Таджима. — Но второгодки посильнее, на второго базового смотри. Второй базовый как раз остановил раннера, сбив того с ног слишком сильным касанием. Питчер и кэтчер показали ему большой палец, и даже Момокан удовлетворенно кивнула. И правда круто. Команда была настолько больше и настолько сильнее — даже такой матч не мог этого спрятать, — что ее роднило с той Нишиурой, которую хранил в памяти Ханаи, только поле и тренер. Стало интересно, приходит ли кто-то в эту школу специально ради команды, есть ли скауты… — Мы теперь крутые, — словно отозвался на его мысли Таджима. — Хотя мне иногда кажется, что мы были все-таки круче. — Почему? — Ханаи спрятался в тени дагаута и вытащил из ящика прохладную бутылку воды. Пить хотелось невыносимо. Таджима опустился на лавку рядом, и теперь они смотрели игру почти с той же точки, что и Момокан. Она покрикивала на команду, даже дала подзатыльник кому-то из неудачливых бэттеров, но в целом казалась довольной. — Мы были первые, вроде как, до нас ничего не было. То есть, конечно, было, но давно, но мы начали с нуля. Типа того. — И это делает нас круче? — недоверчиво отозвался Ханаи. — Ага. Потому что хорошо быть сильным, когда вокруг тебя все сплошь мастера, а когда вокруг никого — и равняться не на кого. В команду почти наверняка попадешь, номер свой получишь, а дальше… когда проиграл, вроде и не ты виноват, а все вместе. Ханаи равнялся: с того мгновения, когда понял, что Таджима лучше. Быстрее, сильнее и точнее, а на его стороне только длинные ноги и немного авторитета, любое решение тренера тогда казалось авансом, несправедливым и обидным, и из этого соперничества, из-за пятой позиции на отбивание, из-за голоса в раздевалке и на поле и начало рождаться что-то еще. Быть лучше Таджимы было практически невозможно, и в то же время он оставался на расстоянии протянутой руки. Он был шумный, временами не особо умный, и все же не мог не нравиться. Они не понимали друг друга, сталкивались и ссорились, но ничто другое так не сбивало Ханаи с толку, и он попытался разобраться — ему всегда нравилось пытаться дойти до самой сути. — Я всегда думал, что виноват в любом поражении, — признался Ханаи, неожиданно понимая, как легко даются эти слова. — А еще, что ты на моем месте справился бы лучше. — Ну, — Таджима усмехнулся, — может, и справился бы. Ханаи засмеялся, поперхнувшись водой, и она потекла из ноздрей. Таджима выхватил у него бутылку, и вылил остатки прямо Ханаи на голову. Он был близко, так близко, что на короткое мгновение все вокруг перестало существовать. «А вдруг?..» — пронеслось у Ханаи в голове, и впервые эта мысль не внушала ему ужас. Было так просто прихватить Таджиму за шею и притянуть ближе, прощупать эту почву и попробовать то, что так невыносимо привлекало и манило. — Замена! — громогласно объявила Момокан. — Замена отбивающего. Она повернулась к ним и протянула шлем. Пару секунд Ханаи смотрел на нее и моргал, не понимая, к чему она клонит. Таджима заржал и хлопнул его по спине. — Вам здорово весело, — улыбнулась она. — Бери биту и шлем, перчатки, и — вперед, Ханаи. Ты все-таки пришел на тренировку, а не на встречу выпускников. Перчатки были маловаты, а вот шлем пришелся как раз. Ханаи попытался отжать мокрую футболку, но бросил. Таджима что-то быстро пробормотал про любимую подачу этого питчера и про нижний левый угол, но Ханаи упустил. Бейсбол вдруг снова подошел вплотную, и Ханаи ощутил его прикосновение: жесткое, как швы на мяче, и сильное, как лучший хоумран. Подумалось, как легко он когда-то распрощался с тем, что заставляло сердце биться и приносило столько эмоций. Взгляд упал на Таджиму, пытавшегося объяснить ему что-то про крученый, и Таджима и бейсбол слились воедино. В одно огромное оставленное в прошлом чувство, незаконченное, невысказанное и признанное безнадежным. Питчер на горке повернул кепку козырьком назад. — Эй, тренер, я не буду ему подавать! — это был тот самый Ониши, что принял Ханаи за шпиона. — Ониши! — кэтчер, чьего лица было почти не различить за защитой, угрожающе помахал кулаком. — Тренер его и выпустила, хватит тут. Что, в субботу на игре тоже скажешь, что не будешь? Ониши недовольно швырнул мячик о землю, но тут же наклонился, поднял и отряхнул. Его осанка изменилась, и Ханаи крепче уперся ногами и перехватил биту. Кэтчер сделал несколько жестов и… — Бол! Подачи Ханаи не увидел, мячик просвистел где-то рядом, и Ониши на горке возмущенно всплеснул руками. Ханаи понял, что ему повезло не замахнуться на неточную подачу. Он услышал, как вздохнул кэтчер — да, с таким, как этот Ониши должно быть не просто. Но и не скучно. Вторую подачу Ханаи высматривал изо всех сил, и все же рискнул… — Страйк. — Зря вы, — отозвался снизу кэтчер. — Тоже бол был, у Рё так всегда, когда он психует. — Может, я отбить хочу? — Левый нижний тогда. Ему, — он мотнул головой в сторону своего питчера, — полезно будет. Спесь собьет чуть-чуть. Почему-то стало интересно, о чем думает склочный Ониши, а о чем — его серьезный кэтчер. Нравится ли им бейсбол, зачем они пришли в команду и каково им здесь. Нравится ли побеждать и больно ли проигрывать. Левый нижний, значит. Ханаи чуть наклонил биту и присмотрелся к причудливому изгибу плеча перед подачей. Мяч коснулся биты вскользь и отлетел обратно в поле, неуклюже попрыгав по земле, но Ханаи уже бежал к первой базе, и рука с мячом не успела его коснуться. Ониши на горке бросил кепку и спрятал лицо в ладонях, сев прямо на горке. Ну надо же, какой впечатлительный. Его кэтчер скинул защиту и обреченно пошел то ли утешать, то ли ругать. — Ханаи! — закричали из дагаута, и Ханаи обернулся, чтобы встретиться взглядом с Таджимой. — Ну не прям про-лига, но сойдет! Бывших клин-апов не бывает! Может, и правда не бывает, решил Ханаи, но когда его выбили на второй базе — второй базовый был и правда что-то! — понял, что начинают болеть плечи и ноги. Это не легкие тренировки в спортзале офиса дважды в неделю. Таджима встретил его пинком под ребра и мокрым полотенцем. — Было бы позорно, если б тебя выбили сразу. Ханаи кивнул. Он смотрел как Ониши разделывается со следующим бэттером, хотя даже отсюда было видно, что лицо у него мокрое и грязное от слез. Таджима отбивать не стал, хотя Ханаи поймал себя на том, что с удовольствием посмотрел бы на его стойку — интересно, изменилась ли она? Вместо этого он ушел далеко в аутфилд, когда команды поменялись местами. Кто-то из отбивающих отправил мяч туда, почти к самому краю, но Таджима подпрыгнул и поймал его каким-то удивительным регбийным движением. Со всей силы отправил в дом, и Ханаи понял, что глупо улыбается. И, кажется, любуется: и на игру, и на Таджиму. Несмотря на удивительную россыпь талантов и три очка преимущества к седьмому иннингу, второй год проиграл. Несколько глупых ранов в концовке, потеря концентрации и — вот. За игру Момокан исписала пометками целый блокнот. Ханаи вышел из дагаута и собрался было уходить, попрощавшись с тренером и махнув команде, но Таджима впихнул кому-то перчатку, вытер краем футболки лоб и потянул его за рукав: — Пойдем. Первым желанием было вывернуться, но пальцы сжимали ткань крепко, а внутри еще бурлило возбуждение от каждого замаха, попадания по мячу и пробежки, игры, так что Ханаи даже не спросил «куда». Просто шагнул следом, на удивление легко переставляя нагруженные с непривычки ноги — усталость перебивало острое бейсбольное послевкусие. Они прошли вдоль забора в обратную от дома Таджимы сторону. Ханаи бросил последний взгляд через плечо на команду и подумал, что у этих детей на поле «лучшее время», только они ни за что не поверят. А может, лучшее время всегда, может, в двадцать пять Ониши выиграет национальный турнир, и ему будет не о чем жалеть. Может, и у Ханаи получится еще раз побыть в лучшем времени. Сейчас рядом с Таджимой казалось: почти оно. Солнце стояло по-летнему высоко, хотя рабочий день подходил к концу. У лавочки с раменом начинали собираться люди, и от запаха мяса и специй крутило живот. Есть, правда, совсем не хотелось, после тренировок Ханаи с трудом запихивал в себя ужин. Воспоминания вмешивались в настоящее, путали его, Ханаи подвисал в межвременьи. Память подкидывала то, что казалось совершенно забытым: детали матчей, места и вещи, какими они выглядели семь лет назад, разговоры, в которых можно было бы сказать по-другому, все упущенные шансы. Но не было в них прежней тяжести — удивительное свойство бейсбола: несколько замахов, пара пробежек и голова начинает работать иначе. На повороте Таджима ущипнул его за предплечье. — Ай! — Когда ты так задумываешься, выглядишь старше лет на десять. У тебя морщинки появляются, — он провел двумя пальцами между бровями. — Вот здесь. Ханаи разгладил ребром ладони место, куда указал Таджима. — Ты куда, кстати, меня ведешь? Тот пожал плечами, «никуда», «не важно», «хоть куда» — считал Ханаи, и обнаружил, что такой ответ его вполне устроит. — После тренировки лучше походить. Сделаем круг? Мне там надо в один магазин. — В какой? — В один, — отмахнулся Таджима, будто не придумал ответа. И Ханаи решил, ему никуда не надо — пусть так. — Ты часто бываешь на тренировках? — спросил он. — Пару раз в неделю. Пару раз в неделю на протяжении семи лет. Наверное, поэтому Таджима чувствовал себя как в пятнадцать и говорил, что не изменился. Проведи Ханаи все это время через дорогу от Нишиуры, а не в Токио, где от бейсбола его отделял не низкий забор, а огромная коробка скучного офиса и собственных бессмысленных убеждений, ощущал бы то же. Он все прислушивался к стуку сердца в висках и щекотному трепету под ребрами, сравнивал: так оно или иначе. Вроде похоже, но с налетом упущенного времени. — Круто, что ты заглянул, — Таджима пихнул его плечом, и Ханаи чуть не свалился в куст шиповника. Таджима рассмеялся и снова потянул за рукав на себя. — Ты приходи, пока здесь. Не собираешься еще обратно в столицу? — Нет, — от одной мысли сесть в поезд и вернуться туда, в беспросветное «никак» без бейсбола, без Таджимы, становилось холодно и тоскливо. — Пока нет. Никогда нет — звучало по-детски, безответственно. Ханаи понимал, что рано или поздно придется, но откладывал это «придется» на завтра, чтобы потом отложить на послезавтра. Они свернули несколько раз, срезали мимо почты и вышли к реке. Под невысоким мостом разлеглась компания школьников, рядом валялись в куче пестрые велосипеды. Чуть дальше по склону гуляла мама с ребенком и носился счастливый грязный пес — забегал в воду и возвращался на берег, барахтаясь в траве и земле. Вода переливалась, как рыбья чешуя, на другом берегу зажгли первые фонарики в изакае и окономиячной. В конце квартала река делала крутой поворот, словно ломанная подача виляла от биты. Ханаи редко ходил этим путем, но мост в школе считался «священным» местом. С него прыгали на спор, в качестве испытания на крутость, иногда, чтобы доказать девчонке, что она нравится, и просто освежиться в жаркий день. Ханаи доводилось наблюдать со стороны, и от одного взгляда дух захватывало. Кто-то сигал с разбега прямо в одежде и обуви, другие снимали ботинки и джемпер и осторожно перелазили через перила. Речка была неглубокая, с мягким илистым дном, а высота с полтора этажа — получить здесь травму нужно было сильно постараться. Ханаи травмы не боялся и даже не осуждал безрассудство других, не его это было, не для него. Он пару раз приходил сюда один поздним вечером, всматривался в темно-синюю гладь, приснимал за пятки ботинки, но потом представлял, как нелепо полетит вниз, попрется до дома в мокрой одежде, каким идиотом будет себя чувствовать, а чувствовать идиотом себя Ханаи не любил. Таджима перегнулся через перила, и он на автомате вцепился ему в плечо. Мышцы под пальцами напряглись, тот обернулся и посмотрел каким-то черным нечеловеческим взглядом. Ханаи сглотнул и отдернул руку. — Ты же не собирался?.. — Не-ет. Но я двести лет отсюда не прыгал. Последний раз, когда Изуми приезжал. Мы тогда его часы так и не нашли. — А я никогда не прыгал, — признался Ханаи, и пожалел сразу, предугадывая дальнейший диалог. Таджима выпучил глаза: — Ты врешь! — Ни разу. — Да все с него прыгали! — Кроме меня. Видно, Таджима был действительно удивлен, хотя Ханаи бы не удивился. — Как так вышло? — Вот так. Он бы все равно не понял. В мире Таджимы Юичиро все было «для него», и если хотелось, то делалось — Ханаи завидовал этому так же сильно, как таланту Таджимы к бейсболу, и так же восхищался. Наверняка Таджима и минуты не подумал, прежде чем впервые спрыгнуть вниз. — А ты хотел? — Не знаю. — Скажи, — Таджима стрельнул взглядом за перила. — Это просто, хотел или нет? Думал, приходил сюда, снимал обувь? О. Ханаи слова не успел вымолвить, будто мысли его текли бегущей строкой. Губы Таджимы растянулись в улыбке. — Тогда почему бы нам не сделать это прямо сейчас? — Ни за что. Таджима пожал плечами. — Тогда я один. Он стянул кроссовки с носками, переступил на месте и перекинул одну ногу через перила. — Стой, ты серьезно? Ты… — Ханаи аж задохнулся этим знакомым до боли Таджимой, который как ни в чем ни бывало мог раздеться на трибуне стадиона, заговорить с жутковатым соперником, отбить самую невозможную подачу — воплощением такой решительности, которую Ханаи в себе не находил. Таджимой многолетней давности и сегодняшним — Ханаи был так ужасно влюблен в обоих. — Да стой ты! Таджима махнул ему рукой и прежде, чем в распаленный воздух взметнулся фонтан брызг, Ханаи прыгнул следом. Пятки больно ударились о воду, футболка задралась к шее, за короткий миг свободного падения тело вдруг стало чужим и непослушным, оно врезалось в водоросли и ил, Ханаи почти лег на дно, открыл глаза, видя сквозь муть еще не опустившееся солнце, и выдохнул, пуская пузыри. Взмахнул руками, как крыльями, и оказался на поверхности, хватая ртом воздух. По воде расходились круги, но Таджимы было не видно, паника ударила в голову, он заозирался, убирая налипшие волосы с лица. Тот резко вынырнул сантиметрах в двадцати, встряхнулся и пнул его под водой. — Я же знал, что ты хочешь! — Я не… А-а-а, — Ханаи помотал головой, только сейчас почувствовал холод, и касающееся его тело Таджимы. По лицу текла вода, и дно казалось совсем рядом, но он никак не мог его нащупать. Внутри все вибрировало, гудело, сердце стучало быстро-быстро — лучшее время: «все, что когда-то не сделал — вперед». — Таджима… Он не знал, что сказать, слова крутились в голове на бешеной скорости, и не получалось схватить ни одно. Таджима тяжело дышал и будто ждал — так Ханаи казалось, смотрел в упор, смаргивал воду с ресниц и проводил ногой по бедру, совсем не случайно. С берега донеслись голоса. — Поплыли, — прохрипел он. — Надо выбираться. Ханаи выполз на траву, растянулся звездой и прикрыл глаза, ему бы всего пять минут, те заветные, как после будильника, когда понимаешь, что вставать все равно придется, но мечтаешь урвать последние крохи сна. Таджима вздернул его за локоть. — Простынешь, давай ко мне, только за кроссовками забежим. Школьники смотрели на них с завистью и восхищением, девчонка в высоко закатанной юбке протянула: — Бли-и-н, я тоже хочу. Подбежал пес, и Таджима потрепал его за ухом, тот свалилась пузом кверху, прося еще ласки, Ханаи тронул мягкий мохнатый живот и наконец нашел силы подняться. Одежда неприятно облепила тело, в кроссовках хлюпало, и от поднявшегося ветерка он покрылся гусиной кожей. Таджима взлетел на мост, обулся, сунул носки в карман и попрыгал на одной ноге. — Может, я лучше домой? — попробовал Ханаи, хотя точка невозврата осталась где-то там на илистом дне, и это было просто актом угасающего приличия. Меньше всего ему хотелось сейчас остаться одному. — Брось, пока дойдешь, я дам тебе сухую одежду, пошли-пошли, — Таджима толкнул его в спину, задержал ладонь между лопатками, затормозил на миг и обнял за шею. Горячее дыхание согрело сгиб шеи, Ханаи осторожно повернул голову, почти столкнувшись нос к носу — вот бы людей не существовало, никого вокруг кроме Таджимы — пустая набережная, пустая Япония, пустая планета Земля, он бы тогда наклонился чуть ниже и поцеловал его. Сердце Таджимы мерно билось ему в плечо, тот так и не убрал руку. По разогретому асфальту за ними тянулся мокрый след, люди оглядывались, но Ханаи даже не считывал их реакции. Ему едва ли не впервые в жизни было все равно. — Кажется, это как там говорят... гештальт, — улыбался Таджима. — Как ощущения, Ханаи? — Круто, — признался он. — Но повторять я бы не стал. — Точно? — в голосе Таджимы звенело довольство. — А то я думал, посохнем и еще разок, бомбочкой, а? Ханаи запнулся и понял, что у правого кроссовка наполовину отошла подошва — эту пару он взял с хорошей скидкой, хотя вид их раздражал, наконец-то купит новые — все к лучшему. — А у тебя... — он сосредоточился на ногах, чтобы не пропахать носом землю. — нет незакрытых гештальтов. — Почему же нет? — Таджима все-таки отстранился и на ходу выжал футболку. — У таких, как ты, подобного не бывает. — У всех бывает. Знаешь, даже я не могу делать все, что мне заблагорассудится, по разным причинам. — Расскажи. — Ну, например, я могу не до конца понимать, чего хочу. Ты идеализируешь мою догадливость, а я тот еще затупок. — Ханаи притормозил, ошарашенный чужими словами: ведь Таджима сейчас говорит о том самом? Тот обернулся, сцепил руки на затылке и закусил нижнюю губу. — И я не стану делать то, что может быть неприятно другому человеку, даже если очень-очень-очень этого хочу. Мимо прогрохотал грузовик, Таджима кивнул и ускорил шаг, так что Ханаи едва за ним поспевал в своих расквашенных кроссовках. Дома их встретила Таджима-сан и охнула, взмахнув кухонным полотенцем. Похоже, они оторвали ее от готовки — в глубине дома что-то шумело и булькало. — Как вы, где вы? Что случилось? — Мы прыгали с моста! — радостно сообщил Таджима. — Сколько вам лет? Ханаи поклонился в пояс, сгорая от стыда: — Простите, это я виноват. — Как же, — Таджима-сан покачала головой, ее голос скрипел, и она выглядела сильно старше мамы — семь с лишним лет — это ведь очень долго, подумал Ханаи, глядя на нее. — Я хорошо знаю своего сына. — Не недооценивай Ханаи, мам, — Таджима подмигнул и утащил его в сторону ванной, не дав объясниться, затолкал внутрь, сунул в руки полотенце и прикрыл за собой дверь. — Сейчас вещи притащу. Только недолго, и воды горячей мне оставь. Ханаи остался один в узкой ванной, покрытой зеленоватым кафелем, старым и сколотым в некоторых местах. На резиновом коврике под ногами были нарисованы золотые рыбки, и Ханаи вспомнил, что у них был такой же в его детстве. Он с трудом стянул одежду, выжал и сложил на полку — нужно попросить пакет и забрать домой. Включил душ, полил на голову и на спину, откуда-то вывалился кусок водоросли. Тело быстро согрелось. Постучали в дверь, Ханаи выключил воду и, завернувшись в большое полотенце, ответил: — Да? — Вещи возьми. В проеме показалась рука со стопкой — футболка и легкие спортивные штаны, сухие, хрустящие чистотой с сильным запахом стирального порошка. Трусов в стопке не оказалось, но Ханаи решил не спрашивать, и оделся так. Таджима ждал под дверью в одних боксерах и с вещами подмышкой. Ханаи отвратительно споткнулся о него взглядом и подвис, жадно выискивая отличия того Таджимы из стыдных школьных воспоминаний и нынешнего. — Моя комната вторая по коридору справа, — хмыкнул Таджима, но в его быстром движении чувствовалось незнакомое смущение. — Не перепутай с бабушкиной. И не сбеги, ладно? — Хорошо, — пообещал Ханаи. — Не сбегу. Хлопнула дверь, брякнула щеколда, Ханаи прошлепал босыми ногами по коридору и вошел. Он был у Таджимы пару раз, но плохо запомнил интерьер. Судя по виду мебели, ее не меняли давно, даже плакаты на стенах с кусками скотча казались оттуда, из далекого прошлого. Семь лет — долго — за это время можно успеть родить ребенка и отправить его в школу, сколотить свой бизнес, построить дом, много всего можно успеть, даже разрушить до основания и разбить небольшой городок. На письменном столе стоял открытый ноутбук со сводкой спортивных новостей. Ханаи помялся, но любопытство пересилило, и он изучил другие вкладки: куча околобейсбольных сайтов, онлайн магазины, фейсбук, форум страшилок и афиша местного кинотеатра. Кровать была заправлена наспех, комком у стены лежала подушка с застиранным принтом Дораемона. Ханаи поправил уголок одеяла, повисший до пола, и сел — совсем не по-японски мягкая, а может, матрас стал таким от времени. Дала знать о себе тренировка и недостаток сна, в тупом ожидании накатила усталость, боль в плечах и спине, желание проспать часов двенадцать без снов. Он боялся момента, когда Таджима вернется, все плавало на поверхности теперь, но так становилось труднее. Ему уезжать три недели, ну, задержится на месяц, полтора, а дальше? Он представил, что останется, наплюет на все, и будет водить по утрам грузовик с продуктами, встречаться с Таджимой — как это вообще встречаться с парнем? Придется прятаться все время, врать друзьям и близким — захочет ли Таджима такой жизни? Вариант ухватить оставшиеся дни, а потом попрощаться на неопределенный срок, может, навсегда, ему тоже не нравился. Как будто попробуй он с Таджимой, и больше никогда не сможет быть ни с кем и вообще не сможет быть. Лучшим казалось оставить как есть, по привычной отработанной схеме, с этим хоть как-то можно существовать, забывать иногда, вспоминать, жалеть и забывать снова, окунаясь в «никак» токийских будней. Дверь скрипнула, Ханаи вздрогнул от испуга и подскочил на ноги. Таджима спустил полотенце с головы на шею и приблизился, замерев в полушаге. — Чем тут занимался? — Искал твои порножурналы, но не нашел. — Плохо искал, — Таджима подтолкнул его обратно к кровати, и внутри полыхнуло всеми сексуальными фантазиями разом, но тот просто сел рядом, вытянул ноги, пошевелил пальцами и спросил: — Зачем ты на самом деле приехал, Ханаи? Зачем? — Это сложно объяснить. — А может, это ты усложняешь? Ханаи положил руки на колени ладонями вверх, будто там среди множества линий скрывались ответы на все вопросы и решения всех проблем. — Я не любил почти каждый день своей жизни. Не ненавидел, именно не любил. Семь с лишним лет просто случились, бессмысленные какие-то. Это как выходить на биту несколько раз за матч и ни разу не попасть по мячу, не сделать ни одной пробежки, не поймать ни одного отбитого в твою сторону мяча. — Так ужасно? — Таджима подвинулся ближе, и Ханаи ощутил его теплое твердое плечо. — Не ужасно, другие бы сказали: грех жаловаться. Нормальная работа, нормальное жилье, пиво с коллегами по вечерам. — Девушки? Ханаи помялся, но все же кивнул: — Были. — И вот ты здесь, — в голосе Таджимы звучала напускная торжественность. — Думаешь, если сменить поле, сразу начнешь отбивать и делать раны? — Думал, пауза и отдых помогут мне разобраться. Таджима глубоко вздохнул, и Ханаи услышал в этом оценку своих действий. Какая разница играешь ты на уличной площадке или на Мэйдзи Дзингу, играешь ты. — По-моему, единственное, что ты делаешь неправильно — это, говоря твоими же словами, «не любишь каждый свой день». — Я люблю сегодняшний. Таджима тихо рассмеялся, накрыл раскрытую ладонь своей, наклонился и быстро клюнул в губы. Ханаи даже не понял сперва — было? — Смотри, — Таджима как ни в чем ни бывало отстранился и развел руками. — Мир не рухнул. Но дальше-то что? — Что? Дошло с опозданием, Ханаи схватил пальцами воздух, попробовал вспомнить ощущение на губах и расстроился, что не смог. *** Домой Ханаи возвращался по темноте, улицы были почти пустыми. В отличие от Токио здесь после заката жизнь текла тихо и в основном за закрытыми дверьми. Таджима-сан принесла им чай, и вернуться к разговору так и не получилось. Таджима не предложил остаться с ночевкой, и Ханаи четко понял это «я для себя все решил, а ты?» Легко было поддаться моменту, но Таджима поступил мудро. Пока Ханаи не мог ответить на вопрос «что дальше?», было бы нечестно переступать эту тонкую линию между ними. До сих пор с трудом верилось в тот разговор, в призрак поцелуя, который он даже не смог запомнить. Когда много лет думаешь «ну, нет», а оказывается «ну, да», ты все равно продолжаешь сомневаться «ну-у не-е-ет» и искать сто причин и десятки «показалось». Он лежал на нерасправленной кровати и пялился в стену, уже переодевшись и быстро поужинав. Родители расспросили его о новой работе и о том, как он сходил в школу — кто-то из соседей сболтнул. Ханаи отвечал коротко, жевал без особого аппетита жареный минтай, и, быстро обняв маму и пожелав «спокойной ночи», скрылся у себя. Будильник стоял на пять, тело выламывало усталостью, болела каждая, даже самая маленькая мышца. Ханаи качало на грани сна мыслями о неопределенном будущем, почти такими же, как в семнадцать. За окном пели цикады, словно шумело электричество в старых проводах. Ханаи сосредоточился на моменте, когда тело ушло под воду, почти касаясь мягкого дна, и наконец провалился в сон. Утро наступило быстрее, чем хотелось бы, но работе он был рад. Адреса магазинов заняли все место в голове, хотя ящики казались тяжелее, чем вчера. К десяти он отвез последние продукты в семейные лавочки на другом берегу реки. У моста опять сидела компания с велосипедами — они его узнали, потому что активно замахали руками, и он поприветствовал их в ответ. Спать не хотелось, хотя после трех съеденных онигири двигаться стало лениво, он вернулся в пустой дом, принял душ и затеял уборку в шкафах. Разбирать было особо нечего, все ненужное он отнес на помойку сразу после выпуска. Несколько школьных проектов, диски с музыкой и фильмами, тетрадь по английскому — та самая, с рисунком на обложке, пара турнирных таблиц, потертый мяч с выцветшей красной ниткой, журналы и словари, да кое-какая одежда — вот и все. Завибрировал телефон, и сердце стукнулось о ребра — Таджима! Конечно, это мог быть кто угодно другой… На экране светился незабитый номер, но последние цифры Ханаи узнал. — Как твои руки? Надеюсь, ты растянулся после вчерашней тренировки? Ханаи прижал мобильный плечом и принялся рассовывать вещи обратно по полкам. — Почти. Момокан поцокала, явно неодобряя такой подход, потом вдруг замолчала на несколько длинных секунд, Ханаи даже проверил, не скинул ли случайно звонок. — Ты вроде английский раньше хорошо знал? — Э-э-эм, — Ханаи немного опешил, с чего бы Момокан спрашивать про это. — Я, ну, да. — Не совсем понимаю, что там у тебя за ситуация с работой в Токио, и почему ты развозишь продукты по магазинам. — Это… — В общем, — перебила она. — В средней Инаризаки учитель английского идет в декрет через месяц, ищут нового, поздно они очнулись. Берут без профильного образования по итогам собеседования. Подумала, вдруг тебе интересно. — Да нет, — Ханаи застопорился, придумывая почему нет, но на ум ничего не шло. Момокан не стала дожидаться. — Я скину контакт и, — судя по голосу, она улыбалась. — Заходи еще, про тебя тут спрашивают. Звонок оборвался, и тут же высветилось сообщение с телефоном и фамилией. Ханаи сохранил номер и номер Момокан заодно. А номера Таджимы у него так и не было, и домашний он вспомнить не смог. «Ты бы стал клевым учителем». Ханаи попытался представить себя перед классом и ему тут же стало неловко. Это не то, что натаскивать сокомандников по пробелам грамматики, хотя, когда до них «доходило», он всегда чувствовал удовлетворение. Это пара десятков разных детей, которые хотят всего на свете, но не слушать тебя. Только если ты не такой крутой, как Шига-сенсей, но разве Ханаи смог бы хоть на чуть-чуть приблизиться к его уровню? В начале третьего года они писали тест по профориентации. Там была куча вопросов, и к середине многие начинали тыкать наугад. Интересно, хоть у кого-то совпало? Ханаи выпала работа с техникой, так что его бестолковое сидение перед монитором в опенспейсе вполне походило на правду. Был ли он до конца честным, обводя ответы в кружок — вопрос другой. Их предупредили: «Не думайте долго, отвечайте то, что приходит в голову самым первым», но Ханаи так не умел. Может, его истинная проблема отчасти крылась в том, что он много думал. Между желаемым и реальным он всегда выбирал реальное. Какая разница, что ему больше нравилось, важнее было, что ему лучше давалось, а в чем он ощущал слабость. Нравиться может многое: то, что он в детстве зачитывался книжками про космос, не делало его в перспективе космонавтом. Перспективы, в них тоже крылся подвох, мало кто хотел собрать «человек-природа» и подать документы в сельхозколледж. Ханаи знал свои результаты, только начиная тест. Он их нагло сфабриковал, принял и поверил, что так все и есть. По запросу «тест на профориентацию» браузер выдал сто восемьдесят пять тысяч результатов. Первые два были платными, третий потребовал регистрации, четвертый не вызывал доверия блестящей расцветкой страницы, но с пятым повезло. Ханаи сел на пол под открытым окном, воткнул в телефон зарядку, чтобы тот вдруг не вырубило на середине, и нажал кнопку «пройти». Где-то на десятом вопросе он понял, что опять лукавит, подбирает намеренно то, что в конце дало бы желаемое «человек-человек», так что перезагрузил страницу и начал снова, заглядывал в себя, отбросив весь накопленный опыт, будто ему снова семнадцать. Получалось легче, чем он думал — честно признаваться себе было приятно. После кнопки «завершить» страница подвисла, завертелся кружок загрузки, а потом всплыло новое окно: «Чтобы посмотреть результат, введите номер телефона и произведите оплату на электронный кошелек». *** Адрес был выделен зеленым маркером, а потом еще подчеркнут карандашом — в этот магазин привозили продукты раз в неделю, и Ханаи пока не приходилось сюда заезжать. Только приходить: номер улицы и дома Таджимы он помнил хорошо, аж с самого первого когда, как капитан, собирал личные дела команды. Навигатор предложил повернуть направо, но Ханаи продолжил прямо, чтобы избежать лишних светофоров. Этот квартал он знал лучше алгоритмов приложения. Ящики с какими-то сладостями и фруктами, двадцать две штуки. Последний магазин на сегодня. Можно было выбрать другой маршрут, и тогда этот адрес оказался бы в середине, но Ханаи позволил себе эту слабость. Он поймал в зеркале собственное отражение: узел галстука снова съехал, и Ханаи попытался поправить его левой рукой. Вышло не очень. Костюм он купил накануне в «Аоки»: простые серые брюки и пиджак, рубашка и галстук. В Токио он бы туда и не зашел, скорее, отложил бы на комплект подороже, но сейчас это почему-то не волновало. Подходит по размеру, сидит прилично — и хорошо. Таджима только будет ржать, что теперь без галстука нельзя развозить дайкон и помидоры — ну и пусть. При мысли о Таджиме засосало под ложечкой: они ничего не выяснили, ничего не решили и не договорились ни о чем. Ханаи вырулил из-за поворота. Таджима сидел на пороге у входа в магазин, который выходил на другую сторону его собственного дома, пил что-то из термоса и от утренней прохлады заворачивался в огромную, как палатка, непромокаемую куртку. Ханаи приветственно мигнул фарами, прежде чем припарковаться и вылезти из машины. — Привет! — Таджима отсалютовал ему термосом. — Я думал, ты хоть немного удивишься. — За три года в команде я как-то привык видеть тебя по утрам, так что ничего удивительного, — Таджима развел руками и улыбнулся. — Двадцать два там? Ханаи кивнул. Таджима допил свой кофе — или это был чай? а что он вообще любит? — и сбросил куртку. — Костюм не жалко? — хмыкнул он, когда Ханаи потянулся за вторым ящиком. Костюм было не слишком жалко, но Ханаи все-таки снял пиджак и галстук, аккуратно сложил их на сиденье и закатал рукава, пока Таджима сверялся с какими-то бумажками. Это напомнило, что у него тоже есть взрослая жизнь, что он считает деньги и принимает решения, что все равно все не может быть по-прежнему. Может, поэтому и надо решаться на перемены. — У меня сегодня собеседование, — произнес Ханаи, и, сказанное вслух, оно вдруг обрело новый смысл. Решение стало осязаемым, настоящим. — В школе. Ворот рубашки вдруг показался неожиданно жестким. Таджима спрятал свои документы в задний карман джинсов и сложил руки на груди. — В школе в Сайтаме не те деньги, что в офисе в Токио, — заметил он. — Да и перспективы. «Плевать я хотел на деньги и перспективы!» — чуть не вырвалось у Ханаи. Было, конечно, не плевать: после стольких лет упорной борьбы за результат, каждодневной конкуренции и ощущения бесконечного бега по кругу, взять и разом отпустить не получалось. Голова все равно просчитывала, как придется жить, во сколько обойдется машина и от чего нужно будет отказаться, но что-то должно было прийти взамен. Что-то, чего не могли дать ему поделенная на опенспейсы многоэтажка и съемная квартира. Наверное, это называлось удовлетворением. — Может, меня еще не возьмут, — ответил вместо этого Ханаи. Могли и правда не взять, но не попытаться было нельзя. Не замахнуться. — Возьмут-возьмут, — Таджима шумно опустил на ступени один из ящиков. — Доверься моей интуиции. И что ты будешь делать, когда тебя возьмут? Ханаи прислонился спиной к металлическому боку пикапа. Небо предрассветно розовело, а от свежего, по-утреннему ломкого воздуха по рукам бежали мурашки. Кажется, впервые в жизни он знал, что будет делать, путь казался прямым и понятным, и идти по нему можно было в собственном темпе, не пытаясь угнаться или обогнать. — Сниму квартиру, — начал перечислять он. — Перевезу вещи из Токио, куплю машину, наверное… Собаку заведу. — Собаку? — переспросил Таджима. «Чтобы не быть одному», — хотел было сказать Ханаи, но уловил ответный взгляд, и мысли об одиночестве отпали сами собой. Глаза у Таджимы были незнакомо серьезные и выжидающие, и Ханаи понял, что пора. Что все, что откладывалось и пряталось, должно наконец выйти наружу. На короткий миг стало жарко. — Если тебе нравятся собаки, конечно. Таджима коротко рассмеялся и подошел к Ханаи вплотную. Кроме них, в такую рань на улице не было никого, и оттого казалось, что они все-таки остались в мире вдвоем. Ну, еще двадцать два ящика и машина, но они едва ли могли помешать. Таджима положил руки ему на бедра, и прикосновение, отложенное на добрый десяток лет, обожгло сквозь ткань. — Мне нравятся собаки, Ханаи. «Ну же, — услышал он в этих словах. — Скажи, давай». И Ханаи набрал в легкие воздуха. Слов не прозвучало — их не нашлось. Они так долго копились, так переплелись между собой, что потеряли всякий смысл, стали пустые, как бессловесные облачка для реплик в манге. Все, что он мог бы сказать сейчас, не выразило бы и сотой доли, хотя прежде ему казалось, что нет ничего лучше, чем проговорить вслух. Не теперь и не с Таджимой, поэтому Ханаи наклонился, преодолевая разницу в росте, и поцеловал чужие сухие губы, надеясь на сей раз запомнить это ощущение навсегда. Когда поцелуй закончился — то ли слишком быстро, а то ли наоборот, продлившись вечность, — Ханаи понял, что дышит тяжело, словно только что отбегал десяток штрафных кругов. Таджима же вытер рот тыльной стороной руки. — Я загадал тогда, на мосту, — сказал он, бесстрашно улыбаясь. — Что все будет, если ты прыгнешь. — Тебе что, пятнадцать? — выдохнул Ханаи, но улыбку спрятать не смог: — Значит, все будет. Оставшиеся ящики они выгрузили в молчании, которое, правда, не было неловким. Они соприкасались локтями и плечами, и это означало, что будет что-то большее, что-то значимое и настоящее начинается между ними, и от предвкушения все сворачивалось внутри. Телефон завибрировал, сообщая, что до забитой в календарь встречи осталось два часа. Ханаи набросил пиджак и надел галстук, смотрясь в свое отражение в боковом стекле. На этот раз почему-то вышло ровнее, чем дома перед зеркалом. Полчаса вернуть машину, глотнуть чего-нибудь горячего в комбини — и вперед. — Удачи тебе не желаю, — сообщил Таджима. — Ты и без того везучий. Справишься. — Справлюсь, — кивнул Ханаи, и Таджима несильно пнул его коленом. Он повернул в зажигании ключ, и автомобиль отозвался. Ханаи отметил в списке последний адрес карандашной галочкой и опустил стекло справа от себя. Подумал, не позвать ли Таджиму с собой — просто так, для поддержки — но передумал, здесь ему нужно пройти самому. Он неловко махнул Таджиме рукой, а тот сначала ткнул себя пальцем в грудь, слева, а затем показал на Ханаи, и Ханаи понял, что его не пугает возможная неудача. Теперь — не пугает. Он аккуратно выехал из двора на широкую трассу, по которой уже начинал ползти утренний поток, и дорога показалась ему ясной и прямой. Она просматривалась почти до самого горизонта, где начинало неторопливо подниматься солнце.