Рейх проснулся резко, подорвавшись с прохладной постели и, прижавшись ладонью к шее, пытался вдохнуть как можно больше воздуха. Нет, от нехватки кислорода он, к счастью, то ли к несчастью, не умер бы, но резкая боль в горле, вызывающая такое же острое желание почесать глотку изнутри была неприятна.
Пропитанная холодным потом подрагивающая рука казалась не своей. Немец вытянул её, неосознанно перебравшись на изголовье кровати и усевшись на подушке не тем местом. Надышавшись достаточно воздухом и успокоившись, он рискнул встать с постели. Рейх чувствовал, как бьется в пятках сердце, и сколько напряжения в каждой мышце затекшего тела. Ему никогда не снились такие сны: слишком живые и логичные. Казалось, что истинная реальность там, а не тут. Но Дитриха* больше настораживало не то, что он увидел во сне жизнь от лица своего брата
в мельчайших подробностях, а то, что он все эти подробности помнил, хоть и в основном забывал даже самые впечатляющие сновидения через несколько мгновений после пробуждения.
— Если и буду кого-то еще убивать, то точно не душить, — пообещал себе Рейх.
***
— Осторожнее, — задыхаясь и хохоча от противоречивых ощущений возбужденного тела, нервно выдал ариец. Советский тихо выругался и не сразу извинился, ослабив удушающие объятия. Рейх в его руках; обычно ничего не предпринимавший и скидывающий инициативу на, к удивлению, медлительного и не скупого на прелюдия русского; сегодня активно принимал участие в половом акте. В основном, активность проявлялась в подавлении попыток Союза сделать что-то самостоятельно и излишнем желании потрогать, подвигаться и сориентироваться самому, чтобы в полной мере после сна привыкнуть к своему телу и убедиться в полном контроле над ним.
— Ты сегодня в роли доминатрикс? — с беззлобной насмешкой полюбопытствовал Совет и просунул руку в тесное расстояние между их телами, ухватив шершавой ладонью влажный орган арийца, а следом, уложив голову на острое покатое плечо, помог пластичному (в отличии от неповоротливого коммуниста) брюнету приподниматься и опускаться на русского.
— Закройся, пожалуйста, — отмахнулся немец, противно отвернувшись от слишком болтливого партнера и неровно вздохнув.
— Может тогда ты слезешь с моего члена? — предложил компромисс тот, слушая методичную совокупность пыхтения и неудачно подавляемого оханья над ухом. Своеобразный отказ от предложения. Одну руку уложив на плечо хрипящего (Ариец успеет его отругать за курение) Сергея*, а второй зарывшись в копну русых мягких волос, Рейх расплавился от трогательных поглаживаний спины; смущающего, хоть и не доставляющего дискомфорта короткого поцелуя в чувствительную и пылающую кожу шеи и стимуляции ладонью.
Немец под конец внезапно потерял равновесие и покрепче схватился обеими руками за плечи Союза, плотнее прижавшись к телу напротив. И жар, и неуместное головокружение вызывали чувство отвращения и тошноту. Совет, спрятавшийся лицом в шее брюнета, не сразу заметил изменения в настроении партнера, приняв его дрожь за предоргазмическую реакцию и продолжил периодическое проникновение в немца. Рейх хотел было постучать русскому по спине, чтобы тот его опустил и дал ему выбраться из уже неприятной духоты, однако он не мог управлять собственной тушей. Несмотря на повышенную температуру, конечности парализовало холодом и нежданной тревогой. Не справившись с рвотными позывами, он наклонился влево от старшего, чуть не выскользнув даже из крепкой хватки коммуниста. Сергей сконфуженно оторвался от тонкой шеи и удержал того, а следом, удостоверившись в том, что Рейх не упадет в лужу своей рвоты, вытащил платок из кармана пальто, мирно балансирующего на спинке кресла, где пара доминатрикс и паровоза* решили совокупиться.
Немец прокашлялся головой вниз и, протерев рот, поднялся с помощью Советского.
— Вот это сюрприз, — прижав вспотевшую чумазую макушку к груди (чуть ниже ключиц), прокомментировал Союз. Рейх недовольно что-то проворчал и, отлипнув от русского, опустил взгляд:
— Иу, у тебя до сих пор стоит!
— «Закройся, пожалуйста», — спародировал он.
***
Не спать. Вдох и выдох, держи руки на предохранителе. Держи руки на предохранителе. «А если я себя застрелю?», — Рейх встрепенулся, прижав ружье к себе поближе. Нет объятий безопаснее на войне, чем объятия с оружием. Ну если, конечно, ты не достаточно неловкий, чтобы выстрелить в самого себя.
Честно говоря, иногда Рейху казалось, что так, и правда, будет лучше всего. Легче? — Безусловно. Лучше? — На вряд ли. В любом случае, его жизнь была бы менее значительной и более простой, если бы он не родился воплощением. И каждое другое воплощение богатой и развитой или же нищей и отсталой страны по умолчанию было с ним согласно, несмотря на определенные социальные привилегии и нечеловеческую живучесть. Всё же любое ненароком впущенное в сердце народа волнение имело огромное влияние на ментальное или физическое состояние подобных Третьему. Да и, в принципе, сложно быть олицетворением идей и надежд огромного количества людей. Хоть и политически воплощения редко были единственными правителями, они всё равно имели какое-никакое значение.
Рейх широко зевнул, встряхнув головой и следом убрав влагу с глаз. По сути такой жизненной потребности, как сон и еда, у стран нет, однако войны, плачевное состояние народа и тому подобные факторы способны привести к тому, что воплощения могут нуждаться в высыпании или же питании. Иногда больше, чем обычные смертные. Такое с ним случалось только после
убийства смерти Веймара, когда нацист был по уши в долгах и без лояльного отношения европейских государств. Однако немец не мог позволить себе ни сон, ни еду. Тогда он не мог, потому что банально не было времени и чувства безопасности на пару со стабильностью даже на своих территориях, чтобы заснуть, да и все голодали. Рейха бы душила совесть за то, что, оставив своих людей без еды, он набивает брюхо. А сегодня же причиной стало то, что брюнет прикончил слишком многих. После сна он обыкновенно не смог бы чувствовать себя самим собой и вменяемо управлять собственными конечностями. Пока немцу на поле боя лучше не рисковать.
Не закрывай глаза, не стоит рисковать. Держи руки у предохранителя.
— Руки… — немец лениво провел пальцами по стволу вниз, к задней части затвора. — Не закрывать… глаза, — он, противореча себе, прикрыл тяжелые веки, не в силах заставить слушаться свою разумную сторону. По пробуждению успеет обвинить нерациональную и более человечную грань личности, позиционируя себя, как наиболее практичную и логичную. Всегда удобно обвинить кого-то другого.
Выстрел. Слишком громко, чтобы быть так же слишком далеко. Нужно встать. Подняться. Рейх, вставай.
— М-м, при чём тут я? — он перевернулся на бок, жмуря глаза. Надоедливые «Рейх, просыпайся» раздражали, сжимали сердце в тряпку, выжимая все соки. При чём тут он, если он не Рейх? С каких пор Владимир схож с наименованием фашистского паразита? — Фашист? Ты идиот? Я…я…
Рейх распахнул глаза через секунды три-четыре после выстрела, отрезвев от леденящей душу тревоги. Руки на предохранителе. На ноги. Дитрих дернулся, ощутив резкий прилив чувства беспомощности. Ни руки, ни ноги не слушались, словно не признавая хозяина. Ариец громко вздохнул, сконцентрировавшись на том, чтобы подняться.
— Нацист я, вообще-то, конченный ты неуч, — прокряхтел он, оказавшись на ногах и достигнув равновесия. Схватив ружье с места ночлега, немец подорвался с места. — Не зря я его прикончил, плодил бы мракобесие.
Адреналин прекрасно помогал ему приходить в себя после сна. За это ему и нравилось находиться на поле боя. Тут некогда бывает раздумывать о чём-то, все дополнительные роли и воспоминания из жизней каких-то там Владимиров уже не имеют значения, обнажается истинное нутро человека и воплощения. Но такие Димы, будем честны, хоть второстепенные, а то и третьестепенные персонажи (если, конечно, не массовка) имеют смысл и какое-никакое влияние. Берут, скажем так, не качеством, а количеством. Разумеется, не играют особой роли, но составляют фон. Вы бы смотрели фильм, где на втором плане постоянно ходит один и тот же человек?
Свежий зимний и морозный воздух лёг мазью на сердце, очищая разум от страха. Рейх не особо боялся смерти, от рук обычного людишки он бы не умер, а у воплощений не было принято убивать друг друга прямо в разгаре войны. Только раньше, в самые варварские времена. Нередко страны сохраняли личные довольно дружеские отношения, понимая и принимая все детали того, что воплощения не всегда получают достаточно власти и влияния и выступают в роли разменной монеты и в основном-то не поддерживают войны. Они-то, в отличии от своих диктаторов, царей, даже прячась в бункерах, чувствуют постоянный холод тела сотен умирающих своих солдат и голод обычных людей. От боли физической и психологической было невозможно убежать, где бы ты ни был. Её ослабляли сон, еда и закапывание этих самых трупов, как бы ограждая себя от мороза чужих костей.
Как бы то странно не было, немец чувствовал единство со своим народом именно когда было плохо. То, что их в основном объединяли мучения, конечно, печально, но скоро их будет единить победа. Он не был против умереть ради арийцев или разделить людские страдания, однако когда они плюсовались на его другие заморочки в виде сводящих с ума снов, ставящих под сомнение реальность и истинную его личность, Рейх ощущал, как хочет свернуться в клубок и просто изолироваться от запаха пороха и крови, который жадно впитала военная форма, и от постоянного шума выстрелов, отдающих эхом даже в те трепетные моменты семейности с собственным сыном (будущим страны вообще-то). Словно все аспекты его жизни превратились в одну кровавую бойню между ним и остальными сотнями личностей из снов, которые твердили, что они и есть он. Что это просто не та реальность, не та вселенная. И иногда хотелось в это верить, сбежать и быть этим Иваном, Владимиром или Абрамом. Менее значительным-то и терять меньше, и страдать меньше, и вину от смерти чувствовать меньшую.
Рядом раздался какой-то хруст. Дитрих прижал ружье к себе, по звукам догадавшись примерно где и откуда он донесся. Прямо из середины леса кто-то возвращался обратно или может наоборот — стартовая точка была в самом лесу. Рейх решил не рисковать, тихо передвигаясь и оглядываясь. Гробовая тишина ночи без завываний ветра и остального шума сильно нагнетала арийца. Казалось, что что-то не так, словно он застрял во времени, и ни верхушка ели, ни даже луна не хочет двигаться вместе с ним.
Тишина — это неплохо. Рейх кивнул сам себе, чуть поежившись от слабого ветерка. Уж лучше, чем рёв метели, взрыв гранат и выстрел пуль.
Этот «кто-то» не сразу себя объявил, самым неудачным образом выстрелив мимо немца и сбив с темноволосой головы фуражку, при этом продырявив её ткань. Немец мгновенно дважды пустил пулю в сторону, откуда и пришло покушение на ценный головной аксессуар. По сдержанному болезненному мычанию было легко понять, что куда-то он солдату точно попал. Несколько настороженно Рейх мышью скользнул по почве, держа дуло перед собой и осторожно приближаясь к раненому. Тот, по-видимому, выронил оружие и активно пытался его найти, шаря целой рукой по заснеженной земле, при этом сам уже размазавшись на ней. Арийца позабавила чужая беспомощность, и тревога понемногу уже отходила.
— Расскажешь что-нибудь интересненькое перед смертью? Желательно, анекдот, — поинтересовался он, аккуратно подбирая чужое оружие и наступая на почти онемевшую руку, чтобы та не раздражала его бессмысленными поисками.
— Не радуйся, у тебя тоже лицо накрыто предсмертной пеленой*, — предупредил раненый, не пытаясь сопротивляться и сказав всё, что нужно было сказать. Привыкшие к смерти глаза редко ошибались на этот счет. Рейх на секунду даже поверил ему. Русские умели убеждать своим хладнокровным тоном. Благо, у него уже выработался иммунитет.
— Что ж, ты пытался, — нацист пожал плечами, сердечно тронутый (нет) чужими словами и выстрелил в ясновидящего. Опустошив ружье мертвого, Дитрих кинул его в противоположную сторону, куда собирался (не туда, откуда пришел, а просто вправо, сам двинувшись влево).
В спокойствии пройдя ещё несколько минут, Рейх замер. Что-то тяжелое, но неосязаемое давило на поверхность кожи, расползаясь мурашками, предупреждая о том, что где-то поблизости воплощение, скорее всего, тоже почувствовавшее его присутствие. Рейх был уверен, что это
он. У немца было непреодолимое желание, чтобы это оказался он. И брюнет с легкостью себя в этом убедил, не подвергая свои предположения сомнению. Такая тяжесть и холод могли исходить только от Совета.
И это, и правда, был он. Грузно двигающаяся сквозь сугробы скала не могла оказаться кем-либо другим, и ариец даже облегченно вздохнул, как будто увидел далеко не приятеля, которого предал и который готов тебя вместо дров в камине использовать, а мужа после длительной командировки. Наименования вроде Совет, Союз и тот же «Сергей» приятно улыбкой ложились на губы, и Дитрих невольно робко вспоминал каждый раз, когда эти имена постанывал.
Рейх встряхнул головой так же, как в палате после обморока, кстати вспомнив, кем они друг другу приходятся, и несколько поник. Стоило бы уже привыкнуть к этому обновлению в отношениях, однако все эти суматохи, убийства, сны выбивали из колеи, и чуть ли не каждое утро немцу приходилось напоминать себе детали нынешнего положения дел.
Русский был совсем поблизости спиной к Третьему, явно чувствуя, что что-то не так и кто-то тут присутствует. И это был шанс. Шанс, парень, удобный случай, чтобы прикончить его. Нож в спину ты уже успел воткнуть, теперь пусти пулю и посмотрим, переживешь ли ты сон длиною в жизнь коммуниста?
Зло на себя рыкнув, ариец прицелился. Что за жалкая попытка вызвать чувство вины и страх? Личные отношения не имеют места в политике и никогда не имели. Тысячи таких стран, как СССР, миллионы его граждан и миллиарды таких личностей, как он, и одного арийца не стоили. Ни очаровательная неповоротливость, ни отстраненная забота, ни болезненная мудрость, ни холод русского разума, ни тепло русской души не стояли…или стояли… Рейх боялся оказаться неправым, когда дело касалось его политики, его людей и правительства. По данной причине легче всего было просто себя в чём-то убедить и больше никогда не сомневаться. А ещё он, кажется, будет бояться засыпать после омертвления русского. Насколько хорошо замученное сознание перенесет то, что во сне проживет всю жизнь Большевика, а по пробуждению будет сражаться на противоположном фронту?
Нет, всё правильно. Правильно. Так и должно быть. Так и есть, и брать свои слова обратно уже невозможно. Поздно уже всё отменять. Все эти мучения будут заслужены. Всё ради своих людей, они заслужили такую жертву. Дитрих кивнул сам себе, наблюдая и анализируя движения Совета, полные усталости и равнодушия. Рейх понимал его. Точнее, на пути к пониманию. Союз уже пережил всю тревогу, всю печаль и волнение; хладнокровно следуя дальше. Только насчет гнева он был не уверен. Достаточно ли в этой громадине будет безразличия, чтобы оставить его существовать или, наоборот, СССР такое существование ему обустроит, что было бы лучше умереть?
Нет, спокойно. Всё в абсолютном порядке, ты победитель, в твоих руках его судьба, а не твоя в его. И если тебе всё же совестно, за то, какую тревогу и проблемы ты принес в жизнь русского, то без мучений милосердно убей его и подари долгожданный покой. Дальнейшие твои страдания будут совершенно заслужены.
(Всё это кажется очень долгим и нудным, но на самом деле, поток этих мыслей занял у Рейха всего секунды две-три.)
Целься. Руки сначала непослушно проигнорировали приказ, дернувшись вправо. Целься. Прямо в сердце через спину. И нажми на курок. Ты всё решил. Немец мгновенно нажал на курок. «Я всё решил. Наверное».
***
Союз вздрогнул, подняв взъерошенную голову со стола и прижав руку к раздражающе громко качающему кровь сердцу. Перед глазами плясали яркие, словно прожигающие пространство чёрные пятна и цветные блики. Калейдоскоп сумасшествия, не иначе. Как только всё прояснилось, взгляд коммуниста пал на немецкий маузер и зашитую фуражку. Нет ничего более опасного, чем ружье поблизости после окончания войны. Когда неподалёку нет врагов, целятся уже в себя.
Честно говоря, иногда Совету казалось, что это, и правда, было бы лучше всего. Легче? — Безусловно. Лучше? — …Определенно.
