Прекрасен

Они стояли на крыше старой, потрепанной панельки. За тридцать с лишним лет фасад успел неплохо закоптиться от городского смога и выхлопов, а некогда чистое небо теперь затмевали выбросы с многочисленных заводов. Казалось, что сама природа здесь с каждой секундой все больше и больше увядает, покорно оставляя место под издержки тяжелой и легкой промышленности в виде миллионов кубометров выбросов в атмосферу, почву и воду. Но только экологической катастрофой дело не ограничивалось. Жители миллионного города будто чувствовали настроение окружающей среды: не улыбались, смиренно принимали все трудности и неудачи, даже не пытаясь что-то с ними сделать. Депрессивное настроение с каждым днём все сильнее и сильнее погружало Красноярск в тяжелое, почти что осязаемое оцепенение. Казалось, что цвета теряют свою яркость, становясь блеклыми и превращая все вокруг в черно-белую массу, движущуюся исключительно за счет инерции и многолетней привычки. Все будто тонуло в густом тумане (а на самом деле мареве из смеси токсичных газов), поглощая даже звуки: все голоса были приглушенными, смех слышался едва-едва, а крики и вовсе были лишь рябью, тихо вибрирующей на поверхности бескрайней пелены. Руслан стоял, вглядываясь в ночную даль меж одинаковыми типовыми домами. В безлунной тьме, подкреплённой смогом, блёкло сверкал огонёк от его не докуренной сигареты. Плечи Красноярска слегка подергивались — многолетняя болезнь лёгких никогда не давала забыть о себе. Беззвучно подавив очередной приступ, Енисейский затянулся вновь, скуривая сигарету едва ли не до самого конца. Сколько раз Дугар наблюдал эту картину, он уже устал считать. Каждое движение человека впереди он знал наизусть. Как Руслан тихо кашляет, как расходует «Астру» без фильтра как перчатки, как смотрит на город, горящий тысячами огней, которые пожирают выхлопы фабрик и машин. Но даже после всего этого тихого ужаса сердце Иркутска не переставало биться чаще, чем у обычного человека, раза, эдак, в два. Рус достал из пачки очередную сигарету и затянулся, не глядя на человека сзади. — Знаешь, Красноярск, я не видел никого прекраснее тебя. Енисейский, наконец, обернулся, являя Дугару свои темные, как сажа, мешки под глазами, посеревшее лицо и красные белки. Бледные от недостатка железа в крови губы вздернулись в саркастической усмешке. — Ох, правда? Даже сейчас? — спросил Руслан хриплым, явно больным голосом. — Даже сейчас, — ответил Иркутск, по-доброму ухмыляясь. А ведь когда-то всё было по-другому. Они были молоды и красивы, а Сибирь ещё не успели сделать главным ресурсом полезных ископаемых. Каждую весну возвращались ровным строем перелетные птицы, а лесные поляны были полны цветов, переживших морозы. Они гуляли средь вершин, покрытых вековыми деревьями, и пели традиционные сибирские песни. Они гуляли вдоль Енисея и считали, сколько птиц прилетело из южных краёв обратно на родину. Они сидели на берегах чистейших озёр и собирали ягоды на лесных опушках, подкармливая любопытных белок. В очередной раз наблюдая весеннюю лесную идиллию, Иркутск впервые признался Руслану: — Знаешь, Красноярск, я не видел никого прекраснее тебя. И на него в ответ посмотрели пронзительные ярко-зелёные глаза, обрамлённые неестественно красными волосами. Чистое, ещё не замаранное грязью и вонью большого города, лицо искренне улыбнулось. В ответ Дугару протянулась рука. Положив свою шершавую ладонь в чужую, гладкую и не привыкшую держать никотиновые палочки между пальцев, Иркутск мягко поцеловал Енисейского в чуть приоткрытые губы, которые ответили ему с такой нежностью и трепетом, что Ангарский вмиг забыл, где они, кто они и зачем сюда пришли. Больше не существовало абсолютно ничего: лишь он, Красноярск, их губы, сплетённые вместе, и тихое пение птиц на фоне. *** — Поехали ко мне? — в очередной раз предложил Дугар, зарываясь в ало-коричневые волосы рукой. — Хотя бы немного полечишься. — В гробу я видал это лечение, — так же в очередной раз ворчливо ответил Руслан, лёжа у Иркутска на коленях в своей потрепанной квартире. Дугар никак не отреагировал. Он слишком хорошо знал Красноярск, чтобы поверить в его отказ. Конечно же, они поедут к нему. Изолируются недели на две, а то и три в старом деревянном доме на берегу Байкала. Выйдут на лодке в самое глубокое озеро, будут удить рыбу, а потом варить из неё самую вкусную в мире уху. Будут бродить по лесу, собирая шишки для варенья, которое Руслан терпеть не может, но ест под строгим взглядом Ангарского, потому что оно полезное. Будут часами стоять на берегу Байкала и дышать чистым, не загрязнённым воздухом, а потом отогреваться под вязанными пледами и бегать по всему дому от надоедливых комаров. Будут целоваться ночи напролёт, засыпая под одним одеялом. Будут чесать за ухом Нерпу — домашнюю кошку Иркутска, обожающую таскать рыбу со стола. А под самый конец отдыха Енисейский наконец перестанет так часто кашлять. Расставаться они будут сухо, прекрасно зная, что скоро встретятся вновь. Иркутск будет бежать за вагоном Руслана до самого края платформы, а Красноярск будет всеми силами делать вид, что провожают не его. А уже дома, из-за резкой смены обстановки, он будет чуть ли не выплевывать легкие у себя в квартире, порываясь позвонить Дугару. Но он не позвонит. И каждый раз на вопрос, что с ним такое, будет отвечать «Всё в порядке». Зароется в бумагах на несколько дней, а потом плюнет на все дела и возьмёт билет на самолёт до Иркутска на вечер пятницы, чтоб вернуться к себе ранним утром в понедельник. Приедет в их домик без предупреждения и наткнётся на чашку ещё не остывшего чая, баночку варенья из шишек и записку: «Ушёл ловить рыбу. Сегодня уха». Улыбнётся и тихо прошепчет: — Ты ж мой придурок…