моя милая пустота.

Утром, когда Волк не проснулся, было холодно. Туман расползся по двору и комнате, укрывая четвертую серым одеяло. Тогда было тихо и темно. Доска треснула и фигурки попадали, рассыпаясь на холодном полу в разные стороны. Безвольные и испуганные, опустошенные дети, не знавшие, что делать дальше. Черный напился. Он не мог даже стоять, но причиной было не опьянение, хотя оно тоже поспособствовало. Чердак — накуренный, как и когда Волк был жив и своим хриплым шепотом делился своими планами, — служил ему убежищем и клеткой, а пауки в углах — свидетелями, которые прячут чужие тайны в своих паутинах. Ему хотелось разбить что-то или кого-то. Хотелось кричать, но голос пропал, ушел вслед за Волком, умоляя вернуться. Что-то треснуло, разбилось, а осколки впились в тело вызывая пульсирующую боль и кровотечение. *** — Я, кажется, нашел решение всех наших проблем, — Волк снова затягивается самокруткой и откидывает голову на доски. — Скоро Слепой уйдет из Дома, сам, как миленький. — Думаю, это хорошо. — не то, чтобы до меня не дошли его слова. Очень даже дошли, а еще я знал, что это его слова и его решения, которые он вульгарно окрестил «нашими». И меня это устраивало, лишь бы быть с ним рядом и дышать его ментоловыми выдохами. — Что, даже не спросишь в чем оно заключается? — тянет губы в ухмылке, обнажая острые клыки — вспоминается, как он в детстве называл себя вампиром, — а в глазах сверкает что-то потустороннее. — Ты сам расскажешь, когда будет нужно, — он смеется. В его смехе проскальзывали сталь и яд, будто он до прополоскал рот мышьяком и запил это виски с кровью, вместо колы. Но я не услышал этого тогда. Надеясь, что его новый способ захвата власти окажется таким же провальным, как и с десяток предыдущих, и моя иллюзия продлится еще немного. На улице стояла вязкая летняя ночь и звезды бледнолицо отражались от покрытого трещинами окна. Было так тихо, что я слышал, как жужжит лампочка — одна единственная на чердаке, от которой лицом ползли тошнотно-желтые блики, — как бьются о стекло мотыльки и как дышит дымом волк, лежа на трухлых досках. — Не хочешь заглянуть в Наружность? — он удивленно выгибает бровь. — Сегодня, ведь особенный день. — Никогда не пойму, почему ты так к ней привязан, не маленький уже, — подскакивает на ноги, протягивает мне руку, помогая подняться. — Пойдем. У ворот Дома никогда не было охраны. Никто в него не входил по своей воле, а те, кто входил уже не могли его покинуть. Как бы они ни хотели они не могли, хотя мало кто хотел. Я тоже. Я пытался, но всегда возвращался в начало. Я вдыхаю этот заветный воздух, как астматик вдыхает препарат из ингалятора, чтобы пережить очередной приступ. Наружность пахла мне выхлопными газами, сырым асфальтом, притоптанной травой и сырой землей. Для меня это был запах свободы, а Волка он пугал. На дне его насмешливо-яростного взгляда навечно затаился ужас перед этим местом. Как когда он вернулся после побега с покрытым угрями лицом и широкими от ужаса зрачками. Он тогда месяц ходил тихим, не прикасался к гитаре и расцарапывал лицо в кровь снова и снова. Будто там, в Наружности, из него выбили весь его пыл, будто там случилось что-то настолько жуткое, что он не может говорить, ведь слова его больше не слушаются. Небо сливалось землей, формируя капсулу черной жидкости. И не существовало ничего, кроме пораженных кариесом неровных зубов Расчесок и Серого Дома вдали от них. Сверху этой капсулы весела луна, близкая к полнолунию. Мы дошли к корням бетонных зубцов. Для Волка это место было чем-то незнакомым и безразличным. Он подавил в себе свой страх, но уши все еще вертелись в поисках звуков, а нос нервно принюхивался, готовые сообщить хозяину об опасности, чтоб он успел сбежать, вернуться в безопасную среду. — Черт, есть хочется, — я пропустил ужин, да и обед тоже. Иногда мне так тошно становится от них, от каждого их выдоха с привкусом благовоний и бурды, что они колотят сидя на облеванных простынях, между тлеющих окурков, как шаманы из их же историй, что мне кусок не лезет в горло, а потом выворачивает желудочным соком в расписанном туалете. И везде эти надписи, надписи, надписи. Неоновой вывеской мигает закрытый продуктовый. Витриной ползет паутина трещин, а миг спустя, — спустя еще один удар, — стекло осыпается ливнем осколков. — Вуаля, бери, что хочешь, — Волк склоняется в шутливом поклоне, сжимая в одной руке кусок арматуры. Я тогда впервые испугался Волка. Слишком явно представлялся он с таким же выражением лица, — с этой волчьей ухмылкой и ледяными глазами, полными удовольствия граничащего с безумием, — но не возле разбитой витрины, а возле жестоко растерзанного тела. Он не боялся Наружности, она для него не существовала. В каком-то извращенном смысле, который я принял за инакомыслие. Здесь, где не было Слепого, что всегда держал нож у его горла, он был волен делать что хочет. Но почему-то меня это тогда заворожило. Дом Слепого никогда не примет меня, но, может, Волк позволит мне войти, а не скулить на пороге, как брошенный щенок, что в итоге прокусит до крови протянутую руку. Мы сгребли во взятые с кассы пакеты шоколадное печенье, приторно сладкую газировку, сухарики с химическим привкусом лука и сыра, Волк напихал в карманы джинсов сигареты с ментоловыми капсулами, взял бутылку коньяка с ужасающим ценником и пачку пластиковых стаканчиков. Город встретил нас кромешной тишиной, замерший в страхе или ожидании, как герои триллеров, что боятся чудовищ из старого заброшенного дома с ветхой крышей, но все равно каждый раз, проходя мимо, заглядывают в выбитое окно. Квартиры расчесок, что прижимались друг к другу даже в такую теплую ночь, встречали нас черной пустотой, как те закрашенные окна в коридоре. Существовали ли здесь уличные музыканты, или Дом забрал всю музыку себе? Мы сидели на мосту, что пересекал замусоренную речушку. Она гноем текла в глубоком овраге, шраме от смертельной раны, и от нее несло канализацией, а еще ментолом, потому что Волк использовал ее как пепельницу, пуская окурки по блеющему течению. Мы бросали друг в друга печенье и пытались ловить ртом крекеры. Я облился сладкой липкой газировкой и на футболке расцвело бледно-розовое пятно. Я пожаловался на вредность красителей, а Волк рассмеялся, называя меня занудой, и протянул мне стаканчик с коньяком, игнорируя мои протесты. Мы вернулись к началу и, если бы можно было останавливать время, я предпочел бы состариться и умереть в том моменте. В моменте, когда я чертовски его любил. — Ты веришь в чудеса, Черный? — давит сигарету в асфальт, лицо остывает, как замерзает вода, чтобы весной разлиться убийственным наводнением. — Не верил, потом я встретил тебя, — за меня говорит алкоголь, но только в таком состоянии я могу говорить искренне. То, о чем думаю каждый чертов день. — Я скорее проклятье, — ухмыляется, с характерным насмешливым выдохом. Беру в руки его лицу, касаюсь его губ своими. Обветренные, на вкус как дым и коньяк. Я так чертовски пьян. Он ухмыляется, позволяет себя целовать. Кусает, оттягивая нижнюю губу. На языке металлический привкус чьей-то крови. Луна освещает нас софитами. Демон и его верный пес. У него выпирают ребра, он болезненно худой. Но он сильнее меня, он сильнейший из них, а я — самый слабый. Нет, я вообще не один из них. Он больно кусается, оставляя лиловые синяки на шее, плечах, на груди и бедрах. Царапает спину до крови, под ногтями кусочки моей кожи. Настойчиво нажимает на затылок, до бликов перед глазами. Он на вкус, как метал. Как ржавый метал ошейником из его тонких пальцев на моем горле. Он остался в болезненных синяках, поцелуях, опаляющих синим пламенем, так что остаются ожоги на душе, ссадинах от ногтей и заусеницах от дубовых досок. *** Он оставил после себя пустоту и метки на коже. И когда они пройдут он окончательно исчезнет. Слезы опустошенно вытекали из глазниц прямо на скрипящий пол. Совсем не летний ветер морозил пальцы, что мелко дрожали. Призрачная рука, что больше напоминала волчью лапу, нежно гладила грязные волосы.