Мальчик с глазами дракона

Однажды рыцарь влюбился в дракона. Хотя… Если честно, ну какой из Галыча рыцарь — одно имя и только. Просто когда он родился, в детдомах пошла мода давать детям выпендрежные имена — Оливия, Патриция, Рафаэль там всякий. Ну вот он и вышел Галахадом. Галахад Геннадьевич Шустриков — смешно, конечно, но привык. Ну и ладно, из Беньки дракон тоже, прямо скажем, так себе. Разве что глаза зелено-звериные, и когда пацаны курят, скрываясь от технички в подсобке, умеет такие кольца пускать — все девчонки визжат, а потом требуют сказать голосом настоящего Камбербэтча: «Я — огонь! Я — смерть!» (получается до мурашек похоже). Вот и все драконство. Так что и рыцарь не рыцарь, и дракон не дракон, да и «влюбился», по правде сказать… Хотя нет, это-то как раз правда. То, что при виде Беньки внутри все трясется и сердце в груди колошматится, как одинокая кроссовка в стиральной машине, Галыч признается себе во вторник. Долгое время притворялся, что это, небось, манка заплесневела или кефир в столовке перебродил, но не каждый же день. Не каждый же. Чертов. День. И вот во вторник Бенька сидит перед алгеброй на парте и проверяет, получится ли подбросить ручку и поймать ее в воздухе зубами — а Галыч грызет от нервности арахисовые эмэндэмсы и все смотрит на Беньку. Как в длинных пальцах мелькает прозрачный стержень — как ручка сверкает, кувыркаясь, над партой, делает красивое сальто — клац! — и она уже торчит у Беньки в губах. Бенька ржет, выплевывает колпачок, и Галыч тоже улыбается, а внутри тепло — будто кисель разлили. — Любишь? — спрашивает подошедшая Янка (по паспорту — Росияна). В голове бахает «да!» — громко и больно, как дверью по пальцам. Галыч аж вздрагивает: — Кого?  — Арахис, — Янка хохочет и, отобрав у него пачку, плывет на свое место. А Галыч так и сидит, обмирая от этого внезапного всплеска подсознательного. А потом встречается взглядом с Бенькой — тот смотрит своими драконьими глазами так, будто все уже давно вычислил: и вектор его влюблённого идиотизма, и квадратный корень, которым скрутились внутренности, и скорость поезда, что незаметно вышел из точки А (Нормальный Пацан) и стремительно и неизбежно приближался к точке Б (Влюбленный в Лучшего Друга Придурок). В конце концов, по алгебре у Беньки всегда была пятёрка. Он вообще умный. Поэтому когда за ним пришли, сразу обо всем догадался. *** В день рождения должны случаться чудеса, так что никто и не удивляется, когда прямо на веранду, где по случаю праздника Беньке выдали пирог с повидлом и лишнюю порцию компота, приходят два хмыря из соцслужбы.   — Повезут тебя на новую квартиру, — тянет с завистью Гавр (по паспорту Гавриил). — Только что слышал, как они с Вадимовной говорили. На улице хорошо. Весна уже перешла из стадии коричневой грязи в зеленую, комары еще не проснулись, а до экзаменов и перехода в дикую природу целый месяц жизни в теплице. Только Беньку это почему-то ни фига не радует. Он смотрит на иномарку, припаркованную по ту сторону ограды, потом в окно кабинета директора, где рядом с Вадимовной трется парочка хмырей в серых костюмах, и как-то съеживается. — Я с ними никуда не поеду.  — Дебил, что ли? — фырчит Гавр. — Спроси, кому из нас прямо на совершеннолетие ключи на блюде принесли, а? Это он прав. Повезло так повезло. Галычу, например, на день рождения пришло праздничное письмо, что его очередь на жилплощадь подойдет в две тысячи двадцать пятом.  — Мне пофиг, — Бенька сует руки в карманы, достает сигареты, но тут же запихивает обратно. Скрипит дверь. Вадимовна выходит вся какая-то усталая: даже бобер, которого она каждый день начесывает у себя на голове, сегодня особенно дохлый. — Огнев, поднимайся. За тобой приехали. Бенька смотрит из-под бровей, но драконий взгляд ей по барабану.  — Давай-давай, — она тычет за спину. — Люди ждут. Хмыри — лысый мужик и мужик с волосатой бородавкой под носом — кивают. — Пойдемте, Бенедикт. Лучше прямо сейчас, чтобы по-быстрому, хорошо? До этого дня Галыч никогда не видел, чтобы Бенька боялся. Даже когда их, еще мелких пацанов, старшие зажали и отмудохали в подсобке, даже когда, пробравшись ночью в парк аттракционов, они бежали от сторожа, а тот стрелял в них солью, даже когда Бенька, любитель крыш, стоял на самом верху недостроенной многоэтажки — ему все было нипочем, а вот сейчас — под внимательными взглядами — боится. Отводит глаза, дергает рукава черной толстовки, сопит и топчется, а когда Лысый берет его под локоть, послушно шагает рядом. С видом, что его ждет электрический стул, не меньше. Проходя мимо Галыча, он вдруг поднимает взгляд — в нем что-то такое по-детски жалостливое, что в затылке кто-то словно скребется когтем. Галыч глядит в ответ, разводит руками. Что он может сделать? И главное, зачем? На порог выскакивает нянечка-Танечка с томиком свежераспечатанных бумажек. Вадимовна хватает Волосатую Бородавку за рукав. — Вот, заполняйте. — Это обязательно? — спрашивает Бородавка брезгливо. И вот тут Галыч задумывается. Что это за сотрудник соцслужбы, который не знает, что в детдоме и поссать нельзя без обходного листа? Вот в этот момент по хребту ползут омерзительные слизняки, а пальцы холодеют. Лысый, увидев, что напарник задерживается, шагает обратно — но сначала пиликает брелоком, блокируя двери. Он запер Беньку в машине!  Звоночки, что тренькали в мозгу все это время, теперь скулят в полный голос. А когда Бенька начинает дергать изнутри двери, пытаясь освободиться, вообще воют сиреной. Нельзя им отдавать Беньку, нельзя. — Хрень какая-то, — говорит Галыч вполголоса. Гавр кивает, кусая губы: — Ага. Они смотрят друг на друга — и Гавр все понимает: — Я отвлеку. Он подходит к хмырям и голосом оскорбленной невинности заводит шарманку:  — Подскажите, уважаемые, по поводу жилплощади. Согласно положению сто двенадцать, я заполнил форму пятнадцать дробь три, а в скольких экземплярах мне нужно распечатать заявление… Дальше Галыч не слушает: он уже «случайно» врезался в Лысого и стащил из кармана ключи. А там этак вразвалочку, как бы невзначай, исключительно ради любопытства шагает к машине, аккуратно вставляет ключ, поворачивает… — Бенька, бежим.  — Галыч, иди обратно, я сам… — Я тебя не брошу. — Дурак. И они бегут. Прыгают через кювет, скользят на зеленой грязи, перемахивают через кусты, ограду, бомжа Михалыча, уснувшего на скамейке… — Стоять! — доносится из-за спины. — Стоять, хуже будет! Засранцы… Они бегут. Бегут по темнеющим улицам, мимо ночных магазинов, бегут, пока их не приветствует бетонным забором недостроенная многоэтажка. Она стоит на отшибе, изможденная, будто пережила пару апокалипсисов: раззявленный котлован, битые стекла, торчащий скелет перекрытий, горы строительного мусора.  Бенька гремит по ступеням до восьмого этажа, Галыч следом. Выше, выше, направо от лестницы, за стену слева… И только тут получается перевести дух. Нет, не так. Получается упасть на штукатурную пыль, скрутиться от боли и натужно ловить ртом воздух. Лежать, чувствуя, как к потному лбу липнет побелка. Некоторое время только и слышно, как они хрипят, поднимая клубы пыли. Тут они и остаются, выше не лезут. Галыч ненавидит крыши. Это Бенька — хренов Карлсон, а Галыч от одного вида кромки норовит завалиться в обморок. — Кто… они? — сипит он, отдышавшись. — Да хрен их знает. Врет. От этого обидно и неуютно, будто держат за малолетку.  Галыч отползает от дыры в полу — там обвалилось перекрытие, видно весь дом до самого низа. — Что они хотят? Бенька фырчит: — Точно не вручить мне квартиру. Он соскребает себя с пола, ковыляет к квадрату окна. Стоит, осторожно вглядываясь в притаившиеся сумерки. Очень тихо, разве что где-то внизу мягко шуршат крысы. Галыч только успевает подумать, что крысы хрустят уж больно ритмично, как раздается резкий звук. Бенька тут же шлепает себя по ляжке, будто комара прихлопывает — а штанина под его ладонью быстро пропитывается красным. — Отбегался, скотина? — рявкают у двери. Это Лысый. Он ступает ближе, так и держит пистолет перед собой. Галыча в углу ему не видно.  Бенька поднимает руки — левая штанина вся мокрая.  Лысый кивает. — От окна отойди, — успевает он прикрикнуть, прежде чем Галыч набрасывается на него сзади. Гад реагирует в последнюю минуту. Шаг назад, удар — и вот Галыч летит к стене. Затылок пробивает, будто током, на несколько мгновений он слепнет. Так больно, что хочется выть, только голос пропал.  Дыши, дыши. Тебе еще Беньку спасать. Галыч разлепляет свинцовые веки. Слышит кряхтение, хруст, видит две тени, что сцепились и катаются по полу. Вот Лысый придавил Беньку и с размаху влепил кулаком. Вот Бенька заезжает ему коленом. Вот они снова рычат, бухают удары. Галыч едва различает, где кто. Нужно помочь — но не голыми же руками? Галыч ползет, шарит по полу — пальцы нащупывают что-то металлическое, гладкое, совсем рядом, под самыми ногами. Пистолет. Цепляясь за стену, Галыч встает. Стреляет в воздух.  — Отпусти его. Лысый слушается. Встает, поднимает руки, вроде как сдаваясь, а потом бросается на Галыча. Только не доходит — с криком ухает в дыру в полу. В такой темени она совсем незаметна. Галыч бежит к неподвижной фигуре у окна. — Бенька, черт, ты живой? Столько крови, сколько же здесь крови. Галыч дергает штанину, но Бенька мычит, отталкивает руки. — Нет, только не здесь… — дышит тяжело, с хрипом. — Галыч, я не хочу тут. Подними меня на крышу, ладно? Бенька так перекошен от боли, что если ему на крыше станет немного лучше, Галыч даже готов  разбиться всмятку. В прямом смысле. Он помогает Беньке опереться на плечо, и вместе они хромают к лестнице. Галыч не смотрит на красные лужи, что остаются сзади. — Ты, Галыч, и правда рыцарь, — бормочет Бенька. Звучит, будто пьяный. Галлюцинации от потери крови, что ли? — Заткнись, — Галыч пыхтит: Бенька весит, как пианино.  — Нет, слушай, Галыч, это правда. Ты — рыцарь… Я тебя иногда таким вижу, в доспехах и шлеме, ага? Ты, кстати, знаешь, что настоящего Галахада мамаша сдала на воспитание монашкам? А он вырос и единственный из всех Ланселотов нашел Грааль, понимаешь? Ага, тоже, небось, нашел — и не думал, что Грааль будет столько весить.  Вот и крыша.  — Еще, еще, — хрипит Бенька. — Ближе. Когда Галыч подталкивает его к самому краю, он смотрит вниз — ему совсем не страшно. — Бенька, — кричит Галыч, перекрывая шум крови в висках. — Почему они на тебя охотятся? Бенька долго смотрит в глаза: — Как будто ты не знаешь. Галыч хочет сказать: «Что за хрень? Конечно не знаю!», но в затылке что-то скребется: какая-то мысль, которая всегда зудела, но которую он ни разу не позволил себе додумать. Боялся или не верил. И Галыч молчит, не зная, что сказать на это. — Я не знаю, один я такой или нет, — говорит Бенька вдруг очень тихо. — Где искать других, и нужно ли. Я не знаю, где мое место. Но оно точно не здесь. Галычу сводит горло. Тут, на высоте, ветер бьет в лицо, поднимает капюшон толстовки. А по лестнице уже бухают ботинки. Становится очень, очень страшно, внутри все леденеет. — Бенька,  — признается Галыч, — я пойду с тобой, куда скажешь. Сзади гремят шаги, чиркает затвор, но Бенька вдруг улыбается — очень счастливо. — Тогда держись. Он поворачивается спиной, делает знак держать его за плечи — и они падают. Так быстро и так долго, что Галыч успевает сделать один вдох, а вокруг будто пролетают столетия. А потом — когда земля уже вот-вот, уже совсем близко, — Бенька раскрывает крылья. *** Однажды рыцарь влюбился в дракона. Да, теперь все верно.