Дневник планеты Земля

Я полон безумия, я полон отчаяния.       Ты был ребёнком, совсем крохотным младенцем, лежащим в люльке, окружённый прозрачным тюлем. Он переливался в блеске свечей, горел пламенем уходящего за горизонт красного, огненного солнца. И наше солнце уходило тогда за горизонт... Ты был болезненным, тихо дышал и, казалось, не просыпался вовсе за тот день. Никому не было до тебя дела: подданные были заняты совсем другими делами.       Шёл 1806 год; августовское солнце беспощадно выжигало листву и траву. Шёл Француз, также беспощадно выжигая Европу.       Шуршание деревьев отдавалось эхом по городам и полям, сталкивалось с ветром, который разносил это эхо всё дальше по округе, а в нём шептались и перешёптывались голоса. Стоило прислушаться, как ты улавливал рассеянное в воздухе имя, манящее и умоляющее откликнуться. Жутко.       Что я понимал тогда? будучи бойким и разгорячённым юношей. Нет, я понимал. Понимал, насколько был наш отец и твоя сестрёнка глупы.       Где же были чёрные властные крылья нашего отца? Куда они исчезли? Но я видел, как на их месте остались огарки, шрамы и рваные раны. И было мне больно смотреть на это жалкое зрелище. Я хотел закрыть глаза, забыться и никогда больше их не открывать, никогда больше не видеть всего этого... Он отрёкся и бросил нас. Он бросил тебя, дитя.       О чём говорю я, дитя? Виновники получат своё. И они уже получили вдоволь.       Со скуки я часто ходил по высоким, широким коридорам и палатам нашего дворца. И я не понимал, почему мне казался он чужим. Было как никогда темно, томно тянулись минуты: где-то раз за разом рокотали и били часы: Tick-Tack... Tick-Tack... Bom! Bom!.. Дни шли один за одним, не отличаясь друг от друга. Каждое утро я ловил себя на мысли, что ощущаю дежавю. Мои кости ломало, голова была готова расколоться: гнетущее чувство. И было страшно. Играл в соборе орган, и грай этих звуков сводил меня с ума. Я боялся туда идти, думая, что окажусь скоро там и я... Со стен на меня смотрели ряды глаз, искусно выведенные кистью мастера, и казалось мне тогда, что они следят за мною, когда поворачиваюсь к ним спиной. Всё мне казалось чужим и новым. Я ничего этого не замечал ранее. И были мы с тобой одни во дворце.       Досмотрев то жалкое представление, я ушёл, и звуки притихли. Было очень тихо... И я зашёл в твои покои — ты глухо сопел. Никого не было рядом. Я склонился над твоею люлькой, аккуратно раздвинул шёлк и тюль. Всё зашелестело, огонёк свечи пустился в пляс, зайчики судорожно забегали по стенам. Тюль переливался, извивался; блестящий, нежный шёлк покачивался от моего беспокойного дыхания. Наступила обратно тишина, но она вопрошала, оглушала своим безмолвным криком. Стук сердца пронзительно пульсировал в кончиках пальцев — я увидел тебя.       Мои руки были покрыты тканью перчаток, будто второй кожей, ты знаешь, как я люблю их. Но тогда было невыносимо жарко; они сжимали мои мышцы и кости. Освободив свои руки от этого болезненного плена, я всунул их в пояс и... Я поднял тебя на руки. Ты что-то залепетал из последних сил... братишка.       Солнце зашло.       Ты выглядел ужасно: был тощим, слабым. Ты не открывал глаз. Я леденел от ужаса при мысли, что не смогу спасти тебя. Лишь только силы небесные помогли нам справиться с твоими невзгодами.       Прошло много лет с тех пор. Я перестал трястись и молиться Богу. Я засыпал в спальне, а не около твоей кроватки, и не потому, что уставал от сильного волнения и исступления, а потому, что просто хотел.       Шёл 1871 год.       Помнишь, как я качал тебя на коленях, как подбрасывал тебя на руках, а ты хохотал и пищал от восторга? Как ты прибегал ко мне ночью бледный от страха и бормотал о монстре за окном? Или как ты пугался, когда я встряхивал крыльями? Ты отбегал от меня и прятался за шёлковую штору. Твоё юношеское личико скручивалось в плачущую гримасу, но ты не плакал, потому что не хотел разочаровывать меня. Я учил тебя не плакать и быть хладнокровным во всём и в отношении ко всем. Помнишь, как я ругал тебя, а ты виновато смотрел в пол? Как ты засыпал меня вопросами каждый день? Какой ты был любопытный! «Брат, а что? А почему?» «Старик, а где? А как?» Неужели я был настолько старше, что ты называл меня стариком? Но мне это нравилось.       В твоих глазах я был высоким и гордым. Одного моего взгляда было достаточно, чтобы усмирить тебя. Я требовал, ты выполнял. Ты делал всё, что я хотел. Ты слушался меня везде и всегда. Я хотел научить тебя всему, что я знаю. Сколько лет я жил, сколько я знал; и всё хотел отдать тебе. И ты меня слушал. Ты — моё творение. Я сделал тебя своими руками.       Каким же ты вырос. Я смотрел на твоё угловатое, строгое, грозное лицо, и не мог поверить, что сто лет назад я держал тебя на руках всего разбитого, больного и бледного. Я смотрел в твои хищные, жестокие и от этого выразительные глаза, и не мог поверить, что когда-то ты их вовсе не открывал. Я смотрел на твою фигуру, стройную и рослую, и не мог поверить, что ты был когда-то слабым. Не мог поверить, что это всё сделал я.       Теперь ты одним своим холодным взглядом мог усмирить даже разъярённого льва. Тебя боялись все. Твой взор леденил, обдавал холодом. Твой грозный, звериный оскал был готов вдаться в панику полмира. Но стоило тебе приосаниться, нахмурить свои густые, чёрные брови, воззреть своими смольными, бешеными глазами, я понимал, что ты готов встретиться с этим миром лицом к лицу.       Ты стал выше меня и сильнее. У тебя появились дети. Но ты продолжал делать то, что я требовал. Ты продолжал во всём слушаться меня, и щёки твои продолжали рдеть от стыда при одном неосторожном при мне слове. Я всё ещё мог посмотреть на тебя, и ты понимал мои возмущение, бешенство, гнев и унижение без малейшего звука, выскочившего из моих уст, мой младший брат.       За всю жизнь я никогда не говорил тебе ничего подобного. Но сегодня я говорю тебе это.       И я вижу даже сейчас, держа истекающего тебя кровью на руках и коленях, пока кровь пропитывает ткань моих перчаток, что твои гордость и эгоизм никуда не пропали. И даже сейчас я не перестаю восхищаться тобою, но в то же время ты не перестаёшь заставлять холодеть меня от ужаса, уже твоего старика. И снова в моей голове всплыли злополучные воспоминания, Германия, как я держал тебя на руках, израненного и больного, более ста лет назад. А мою голову заполонили который раз воспоминания, когда ты был мальчишкой... И через много лет в мою голову будут приходить другие воспоминания, как и когда ты умирал. И ты умрёшь у меня на руках, если не тогда, то сейчас. Ты полон безумия — я полон раскаяния.