Persephone

I. Все начинается с цветущего сада Деметры, где пестреют кусты сирени и магнолии, и сверкает на солнце зелень виноградников. На самом деле, все начинается куда менее лирично — с заднего двора университета, где пахнет свежескошенной травой, картофелем-фри и кофе на вынос из ближайшей кофейни. Не получается точно отследить момент, когда Дамиано понимает, что его каждодневная забава становится чем-то куда большим простой заинтересованности. Сначала это вызывает какое-то нервное удивление, гнетущее напряжение, а потом переходит в разновидность удовольствия. Происходящее вызывает гнев и… действительно, удовольствие. Гнев от невозможности контролировать события и удовольствие от непредсказуемости и приятной новизны этих событий. Дамиано говорит себе, что его удерживает только любопытство, как далеко может зайти человек, который мог бы касаться звезд руками. А Давид знает, что уже давно приблизился к той самой далекой и шустрой звездочке — протяни руку и потрогай. В тот самый день паренька с толстенным томом какого-то античного чтива на коленях Дамиано замечает почти сразу. Томас и Вик, расположившиеся рядом, дожевывают веганскую выпечку и с щенячьим восторгом обсуждают предстоящую вечеринку у их общего знакомого, пока Давид всматривается в силуэт чуть поодаль. Предмет любопытства Дамиано сидит под деревом с раскидистыми ветвями, у юноши длинные, черные как смоль волосы спадают с плеч, и сосредоточенный взгляд, упирающийся в книжку. Длинные музыкальные пальцы и смуглая кожа. «Очень живописно», — не без усмешки думает Давид, — «Прямо картина маслом». На дворе жаркий майский день, а Дамиано в очередной раз убеждается, что всеми фибрами души ненавидит весну с ее лопающимися почками, раздражающим запахом растительности и беспрерывным жужжанием пчел, шмелей и прочей живности. Мерзость. Гадство. Дамиано больше всего ненавидит весну, но вот юноша, растянувшийся на траве под деревом, подставляет лицо солнечным лучам, они гладят загривок, бликами падают на красивую смуглую кожу, и Давиду трудно не смотреть. Персефона смеялась заливисто, в волосах пестрел венок из полевых цветов, а по ее рукам и лицу поцелуями солнца рассыпаны были веснушки. Персефона была прекрасна, как буйное разнотравье лугов, и Аид невольно задумался — может, именно такого цветка и не хватало в мире подземном, чтобы глаз услаждать? — А, это? Эдгар… Этан… Ну, короче, он вроде новенький, учится на философском. — пожимает плечами Вик, потягивая айс-кофе из пластикового стакана, когда они вдвоем направляются в сторону нужной аудитории, а Дамиано будто невзначай интересуется чудиком, который быстрым шагом проходит мимо. Через мгновение Де Анджелис с хитрым прищуром и уже более оживленным тоном тянет: — А ты глаз на Рапунцель положил? Хочешь помочь бедняге адаптироваться? Как мило с твоей стороны, мать Тереза. — Ага. Посмотри, этот нимб так и трещит под тяжестью моих благородных намерений. — Дамиано демонстрирует хохочущей Де Анджелис средний палец с облупленным черным лаком, прежде чем юркнуть вглубь кабинета. Этан почти всегда один, позже подмечает Дамиано. Он избегает шумных компаний, предпочитает оставаться наедине с собой, взгляд у него растеряно-тревожный, а улыбка вымученная. Дамиано кажется, что Этан чувствует себя не в своей тарелке каждый раз, когда его окликивают знакомые. А впрочем, какая ему разница? Давид в последнее время излишне наблюдателен, а мальчик слишком часто маячит перед глазами, вот и все. Аид мог подолгу наблюдать за тем, как под руками Персефоны оживали даже самые блеклые цветы, она говорила с ними и относилась с нежным трепетом. Ему хотелось бы, чтобы так же излечила Персефона и его самого, и в нем зародилась надежда — Зевс точно был бы благосклонен, он не откажет брату. Аид знал. Персефона была пестрой птичкой в клетке Деметры, изнеженная и обласканная, в глазах Аида она была прекрасней всех прочих олимпийских богинь, так сильно он возжелал ее. И Зевс не посмел отказать. Дамиано задерживается в библиотеке. Он как раз топчется у секции исторической литературы с ноутбуком в руках и стопкой законспектированных лекций, когда замечает Этана, сидящего на полу, меж стеллажей, обставленного книгами со всех сторон; мальчик выписывает что-то, делает пометки в тетради, параллельно выделяет строчки неоновым маркером в другой книге. Давид хмыкает — ну, конечно, Торкио всегда выпрашивает дозволения позаниматься дополнительно, сверх положенного, ведь он такой усердный-преусердный. Его, верно, любят все профессора без исключения и извечно ставят в пример всей остальной группе. — Смотри не простынь, — короткая реплика Дамиано мгновенно становится причиной удивленного взгляда, брошенного снизу вверх. Ну точно испуганный олень в свете фар. — На улице плюс триста, вообще-то. — Этан настороженно смотрит на Дамиано: у него на лице печать отстраненности и безучастности, взгляд бесстрастный, но за ним скрывается тень как будто заинтересованности, и Торкио это замечает, чувствуя нарастающее смущение. Дамиано пытается подавить в себе смешок, но тщетно: Этан чертовски забавно картавит. Торкио смущается еще больше, тем более, что чужой взгляд пытает и исследует так беззастенчиво. — Ладно, не буду мешать тебе постигать азы гедонизма… утилитаризма? Это не одно и тоже? — Этан только открывает рот, очевидно намереваясь посвятить Дамиано во все тонкости философской этики, но Давид испуганно опережает его: — Так, pazzo, притормози, я не говорил, что хочу услышать ответ. Увидимся. «Если когда-нибудь ты оторвешься от своих книжек» — мелькает в мыслях у Дамиано. А потом все складывается так, что они действительно видятся почти каждый день. Давиду нравится наблюдать за Этаном — за тем, как он поправляет патоку длинных волос (а они льются с его плеч, как черный шелк: Дамиано уверен, что волосы Этана мягкие на ощупь, и перебирать их, чувствуя как локоны проскальзывают сквозь пальцы, должно быть, чертовски приятно), за его этой забавной манерой слушать собеседника так сосредоточенно и внимательно, как ревностный католик внимает проповеди пастора. Пигмалион, влюбившийся в скульптуру девушки из слоновой кости и подносивший ей жемчуг, шелк и лучшие одежды в знак своей любви, наверное, и то был удачливее Дамиано. Афродита смилилась над несчастным, и статуя обрела жизнь, а из Этана едва вытянешь и двух слов, из опасения ненароком спугнуть. У них концерт в пабе. Дамиано с небывалым удивлением обнаруживает посреди многолюдной толпы Этана — он не отходит от Лео, держит в руках пластиковый стакан с дешевым пойлом, в целом выглядит стесненно и так… неуместно. Дамиано не может определить, что чувствует. Пожалуй, он был бы не против, появляйся Этан на каждом их выступлении. Явно хмельной Лео тащит Этана к бару, где зависают его друзья, тоже изрядно подвыпившие, и у Дамиано даже появляется желание выловить бедного Торкио оттуда. Так он и поступит, когда сойдет со сцены, но — сюрприз, сюрприз — в тот же вечер барабанщик их группы решает уйти. «Извиняйте, народ, но это бесперспективно». Томас пытается успокоить разъяренную Вик, которая закатывает гомерический скандал на парковке, задвигает гневную тираду о «и без того посредственных способностях» ударника и, в качестве кульминации, кидает в Николло барабанную палочку (очень даже метко, потому что парень шипит, потирая ноющее плечо и кроет басистку последними словами, когда садится на мотоцикл). Все заканчивается тем, что Томас предлагает надраться. Так они и поступают. Уставший, злой, взмыленный, расстроенный, главным образом — пьяный в стельку, Дамиано вываливается из шумного помещения на свежий воздух через задний вход и облокачивается о кирпичную стену. У него кружится голова, в глазах множатся блики. Под глазами черными пятнами размазалась подводка. Давид проверяет карманы, но ни сигарет, ни зажигалки не обнаруживает: видимо, оставил где-то за барной стойкой. — Выглядишь дерьмово. — слышится откуда-то со стороны. Дамиано всматривается в долговязый силуэт рядом с ним и узнает в нем Этана. Очевидно, Торкио удалось сбежать от Лео раньше, чем нашел его Дамиано, правда, в этой суматохе он и позабыл об Этане. — Чувствую себя так же. — хмыкает Давид. — Не найдется сигареты, случаем? Нет, не найдется, потому что Этан не курит. Конечно, он не курит, вслух усмехается Давид. И еще ходит в церковь по воскресеньям, наверно. Этан на это замечание недовольно посматривает в сторону еле держащегося на ногах Дамиано, но злиться не получается. Он и сам пьян. Не вусмерть, как Давид, но от количества стаканов пива и другого разномастного терпкого дерьма, которое так старательно вливал в него Лео, Этану заметно поплохело. — У тебя от влажности забавно вьются волосы, — пьяно хихикает Этан, — Прямо комнатный пудель Марии Антуанетты. За такое наблюдение Этану прилетает толчок аккурат в плечо, но уже через мгновение полупустая парковка заполняется смехом двоих. А потом Этан, тихо и робко, говорит, что у Дамиано чудесный голос. Дами поднимает голову, смотрит на Этана с прищуром, всматривается в черты его лица, замечая поразительный контраст — в Этане мужская красота идеально сочетается с мальчишеской изнеженностью, и внезапно Давид понимает, что до одури, безумно хочет поцеловать Торкио прямо сейчас. Губы у Этана, должно быть, мягкие, и касания — тоже. Разве он бы отстранился? Дамиано в ужасе от собственных мыслей. Он только благодарит Этана (выходит как-то сухо и едва различимо, потому что у Дамиано заплетается язык). У Дамиано голова вот-вот расколется надвое, так что он был бы совсем не против двух таблеток адвила и хотя бы пяти часов сна. И — нет, ну он просто сама добродетель, — Этан, угадав, что Дами слишком хреново прямо сейчас даже для смол-толка, предлагает вызывать такси. Давид отмахивается, говорит, что все в порядке, но Этан видит, что он вот-вот сползет по стенке вниз, и только хмыкает. В тот вечер он все-таки доводит Дамиано до дома. Они бредут по безлюдным брусчатым улочкам Рима, и звонкий смех в перемешку с пением отскакивает от закрытых деревянных ставней на окнах, многочисленных горшков с цветами и стен из камня, обветрившегося с веками. Дамиано смутно помнит, как зашел в квартиру и попрощался с Этаном, но точно помнит, как они распевают «Белла, чао», пританцовывая на каждом рефрене, по очереди делают большие глотки (откуда-то появившегося) вина из одной бутылки, посмеиваются над непонятно чем, напевая песню под нос, а Давид покачивается из стороны в сторону. И Дамиано впервые видит Этана таким. Веселым, раскрасневшимся, живым. И еще помнит, как испуганно шипит Этан, с опаской оглядываясь по сторонам, когда Дамиано с размаху бьет опустевшую бутыль о мостовую — стекло ломается вдребезги, и осколки разлетаются во все стороны. — Черт, Дамиано, тише! — возмущается Этан, а Давид смеется: — У принцессы прорезался голос, надо же. — смущение накатывает на Этана удушливой волной. Дамиано помнит, как младший рассказывает ему, что у Этана семья потомственных музыкантов, талантливые скрипачи и пианисты, и его дядя, старый синьор Лоренцо, в свое время блистательно игравший Брамса с листа, — это он научил маленького Этана «Венгерским Танцам», — до сих пор, услыхав звуки фортепиано из чужого распахнутого настежь окна, выкидывает что-то вроде: «Стаккато! Ре-минор, соль-диез, виво… и непременно — до, полутон! Второй такт… Хорошо!» И Этан, должно быть, божественно играет? — интересуется Давид. Этан обещает когда-нибудь сыграть для Дамиано. А потом, как бы невзначай, Дамиано рассказывает ему о Николло. И Этан, тоже невзначай, говорит, что уже очень давно увлекается игрой на ударных. У Давида загораются глаза (на сдержанное «У меня мало таланта, но много времени», Дамиано гневно цокает: «Paganini non ripete!» Дамиано жалеет, что так и не отважился поцеловать Этана в тот вечер. Переломным становится тот момент, который — Дамиано почти убеждает себя, — он выкинул из головы, как тлеющий бычок сигареты. Окурок дòлжно бы придавить кончиком подошвы старых кед, и Дамиано говорит себе, что так и поступил, но так ли? В пятницу он подсаживается к Этану, когда тот снова сидит в тени дерева, на своем излюбленном месте, только в этот раз он не занят чтением — просто сидит в наушниках, погруженный в свои мысли. У Дами — окно и куча непрочитанного материала в PDF формате на ноутбуке, так что он использует это как предлог примоститься рядом с Этаном, прибывающим в прострации. Они сидят рядом какое-то время абсолютно молча. Каждый занимается своими делами — Дамиано с максимально сосредоточенным видом читает о парижских омнибусах, символических баррикадах и революции 1848 года, Этан играется с проводом наушников, накручивая его на палец, и время от времени тяжело вздыхает. В воздухе монотонно жужжат пчелы. Дамиано удивленно вскидывает брови вверх и медленно переводит взгляд на Этана, когда видит протянутый наушник. Тем не менее, он не раздумывая берет его. В ушах разливается сопрано — ария византийского императора Анастасио, что-то трагическое, полное поэтики и лиризма, бархатному голосу вторят скрипки и виолончели. И Давиду даже не хочется иронизировать — «ну, конечно, этот гик слушает оперу, гребанный чудик», — потому что он слишком увлечен музыкой. Это не привычные заводные гитарные риффы, не соло ударных, но музыка живая, она пронизывает и трогает. Дамиано смотрит на горящее зарево в небе, потом складывает ноутбук и поворачивается к Этану. — Это «Джустино» Вивальди. — Этан смотрит на шпили университета, старинные стрельчатые окна и вьющуюся по стенам лозу. Дамиано прослеживает за его взглядом и кивает. — Император скорбит по похищенной мятежником Ариадне. — Зачем он похитил ее? — Выпало несчастье влюбиться. Значит, этого достаточно? Праздные олимпийские боги, не знающие забот, были скверными мужьями; Аполлон или Арес, наигравшись, как людское дитя с побрякушкой, непременно бросили бы ее оземь, увлекшись иной нимфой. Аиду же Персефона казалась глотком свежего воздуха, панацеей — нужной и желанной. Аид угадал в Персефоне нечто большее, чем девочку-цветочек, чей удел — резвиться вместе с прекрасными легконогими нимфами в саду матери, среди гиацинтов да роз, как самое ценное его украшение. И он решился на похищение. В залитом солнцем саду Деметры росли душистые фиалки и белоснежные лилии; в подземном царстве Аида простирались поля асфоделя, над которыми нависали тени умерших. Дамиано так хочется сорвать этот дивный, диковинный цветок и запрятать под стеклянный колпак, прочь от чужих взглядов и восторгов. Давид собственник и нарцисс. Давид, честно говоря, мудак, но прямо сейчас, когда они сидят вот так, тет-а-тет, и делятся наушниками, Этан кажется ему гораздо ценнее любого дара Геи — даже того самого цветка, над которым склонилась очарованная Персефона. — Как мило. Если я вдруг влюблюсь в тебя, достаточно ли резонным будет похищение? Этан смеется, но Давид замечает, как на смуглом лице проглядывает румянец. И невольно думает, что это красиво. Этан красивый. Они сидят так еще какое-то время, плечом к плечу, пока меццо-сопрано ведает о всех горестях разлуки, и это точно какое-то наваждение. Дамиано вдруг злится на самого себя, на Этана, на ситуацию в целом. Дико хочется закурить. Потому что, какого это хрена, он сидит тут рядом с гиком, — который наверняка цитирует Платона, где уместно и -не, а в старшей школе он точно посещал какой-нибудь там драматический кружок, — и чуть ли не докатывается до слезливого кретинизма. Но больше всего злит то, что Давид и не особо против. Заинтересованность Этаном уже давно перешла черту «подумаешь, чего тут париться» и стремительно перерастала во что-то куда большее. А Давид ничего не мог с этим поделать и просто поддавался. Но не успевает прозвучать последнее задушевное «Vedrò con mio diletto» в исполнении блистательной Бартоли, когда Этан вдруг роняет что-то вроде «извини, мне пора» и ускользает от Давида с завидной ловкостью. Дамиано не пытается удержать его. Давиду думается, что и ему полезно посидеть в одиночестве сейчас, чтобы обмозговать все. Так что Этан оставляет Дамиано одного, наедине с самим собой, пугающими мыслями и застрявшими в голове оперными мотивами. II. Сердце, разбитое уже очень давно на триллионы маленьких кусочков, Этан умело залатал и запрятал от чужих глаз под полами своего излюбленного черного пальто. Этан не помнил (читай: убеждал и убеждал себя, что не помнит, пока сам в это не поверил), отчего так сильно болело сердце. Зато помнил бессонные ночи и выкуренные до последней сигаретные пачки — от них жгло горло, слезились глаза и дико хотелось кашлять, но это лучше ощущения сжимающих горло тисков. Торкио не помнил, что послужило причиной его разбитого вдребезги сердца, зато помнил дрожащие пальцы, когда он подносит к губам дешевые дрянные сигареты и больше не понимает, слезятся ли глаза за неопытностью, или это что-то другое. Дело, верно, было совсем не в едком дыме. Этан помнил зимнее ночное небо, совсем беззвездное и сизое, и плывущие облака, которые скрывали за своей толщей бледную луну. Одни и те же мотивы в его наушниках, просто чтобы не оставаться тет-а-тет с мыслями. Курить, кстати, Этан так и не научился. Больше он никогда не притрагивался к сигаретам. Этан мог поклясться, что не помнил, отчего уже очень долгое время улыбка не трогает его губ, отчего все реже и реже он видится с друзьями, мало говорит и — иногда — как будто с надеждой поглядывает на экран блокировки, когда он загорается в темноте комнаты по ночам. Только никому Торкио так и не сказал, что помнит глаза, в которых тонул проблеск живого чувства, глаза холодные и безразличные — порой ему кажется, что до сих пор он чувствует этот взгляд на себе; Этан так и не рассказал никому о том, как больно было хоронить в себе самые сокровенные чувства и о том, как стыдно признавать перед самим собой, что был слишком удобным, что позволил этому случится. О том, какое патетичное зрелище — смотреть на свое отражение в зеркале и понимать, что вся суть твоя заключалась лишь в том, чтобы льстить чужому самолюбию своим вниманием, доверчиво отдавать всего себя без остатка, просто потому что не можешь иначе, и ждать какой-то крохи одобрения взамен. До тех пор, пока не найдется кто-то более подходящий. «Подходящим» никогда не был Этан. Он был кем угодно — и тем, кому можно позвонить в четыре часа утра, потому что отзывчивый и до одури влюбленный, Торкио всегда успокоит, приласкает, утешит; тем, кто никогда не отказывал абсолютно ни в чем, ведь болезненная привязанность затуманивала ясный взор, и вот уже сам Этан возвращался холодным ноябрьским вечером домой, на морозе пытаясь стереть слезинки с заледеневших щек, и проверял телефон в надежде увидеть сообщение, от которого должно стать полегче — сообщения нет. Чат одиноко пустеет. Этан пытался убедить себя, что виноват он сам. Говорил себе, что виной всему — его ожидания, что не каждый готов проявлять эмпатию, а он страдает излишней сентиментальностью, и это нормально. Он в порядке. В декабре Этан сидит на холодном кафеле в ванной комнате и рыдает. Ему стыдно перед самим собой, но он рыдает, некрасиво всхлипывает, задыхается, пытается сделать вдох, но дрожат губы, дрожат руки, дрожат плечи, дрожит целый мир. Дальше — серые будни, иссиня-черное небо над головой и долгие зимние ночи. Дальше — арии из опер Вивальди поздней ночью, «Ständchen» Листа на реплее и минорные вальсы Шопена. Проходит февраль, март и апрель. Этан позволяет себе полностью захлебнуться печалью и снова говорит себе, что это нормально. Потому что подчас любовь — это просто твоя способность любить, а не заслуга того, кого любишь. А потом случается вынужденный переезд в Рим, где приветливые солнечные лучи, кофейня прямо под квартиркой на Виа-Урбана, подработки в букинистической лавке дяди Лоренцо, университет, учеба, и со временем Этан забывает. Ему становится легче дышать. Только от воспоминаний слегка покалывает, и это как смотреть на след от некогда глубокой раны — проводишь по ней подушечками пальцев, ощущаешь неровности на поверхности кожи и хотя боли уже не чувствуешь от слова совсем, все равно почему-то содрогаешься. Но появляется юноша с исторического. Дамиано эксцентричный. Он ведет себя вальяжно, его манеры — вызывающи, он позволяет себе остроты даже в разговоре с преподавателями, не утруждая себя выслушивать потоком льющиеся назидательные речи, одевается эпатажно, броско и подводит глаза черным. Он поет в подающей надежды рок-группе, — Этан слышит это от Лео, — ребята выступают в тесных пабах, где разит алкоголем и табачным дымом. Торкио не удивлен, ведь весь образ Дамиано так и кричит — он не понаслышке знает о затягивающем, сумасшедшем восторге толпы и бешеном драйве музыки. «Сначала умерли композиторы, а потом умирает их музыка, все хотят слушать только шлягеры, только поп и рок» — говорят о подобных музыкантах родители Этана, презрительно качая головой. Может быть. А Дамиано, тот самый Дамиано, который еще пару дней назад распевал рычащее «I wanna be your dog» под артиллерию ударных и визг электрогитары, слушает любимую арию Торкио с замиранием сердца, — так кажется Этану, — и внутри самого Этана что-то переворачивается. Это слишком. Дамиано — это слишком. Потому что Этану страшно. Ему страшно и ново, он знает, что Дамиано не отступится, но разве будет он мириться с изрядно измученным после всего Этаном? Дамиано приковывает к себе взгляды, и Этан исключением не становится. Рядом с Давидом он чувствует себя уязвленным. Тем вечером, оставшись наедине с собой на балконе, сокрытом под гущей растений и цветов, Торкио вдруг вспоминает полные неприкрытого флирта фразы, когда они блуждали, пошатываясь, по узким улочкам. Когда Давид подносит к губам горлышко бутылки, на его лицо падает свет уличных фонарей, и кожа кажется белой, с нежно-персиковым отливом, как на картинах Бугро. Этан закрывает глаза и чувствует, как учащается сердцебиение, и внизу живота почему-то приятно потягивает. В царстве Аида протекала леденящая река Стикс. По полям, заросшим бледными цветами асфоделя, носились тени умерших, и отовсюду лилась печаль. Печаль пряталась в темноте, в самых далеких и одиноких уголках подземного царства; печаль затаивалась у входа и выхода, которые сторожил трехглавый Цербер; печаль подхватывал вместе с тихими стонами покойников мерзлый осенний ветер. В самом Аиде горько оседала печаль. Он привык к ней, как привык к ветру, как привык к вечной осени, царящей в подземном мире. А потом появилась Персефона. В молодой богине ютились любовь и жизнь, и это тронуло сердце Аида, сердце давно уже очерствевшее, покрывшееся черепками. И Этан сбегает, как последний трус, потому что Дамиано идет ва-банк, и смотрит испытующе, и ждет. А Этан боится, что старательно залатанное сердце не выдержит второго раза. III. — Выглядишь так… франтовато. — тянет Томас, осматривая Давида с головы до пят. — Заткнись, Раджи, я одет в парчу и шелк, и готов творить разбой на потребу моей черной душе. — подмигивает ему Дамиано. Вечеринку в честь окончания учебного года устраивает Лео. Это грандиозное празднество в стиле «Великого Гэтсби»: море алкоголя, второсортная травка и особняк в стиле неоклассицизма, полный вусмерть пьяных студентов. На самом деле, Дамиано идет единственно потому, что хочет забыться. Разочарование, правда, приходит слишком быстро — пара стаканов лимончелло, через силу влитый ром, и Дамиано вдруг понимает, что лучше ему не стало от слова совсем. Ему вообще как-то паршиво, и дело вовсе не в алкоголе — просто все вдруг кажется таким ненужным, вымученным, и Давид бы не был против скромной уединенности заместо пьяного гомона вперемешку с оглушающей музыкой из колонок. Томас играет уже четвертую партию пиво-понга, еле стоя на ногах, а Викторию он обнаруживает в объятиях какой-то очень обворожительной барышни, которая кокетливо накручивает светлые локоны Де Анджелис на пальчик. На втором этаже относительно тихо: сюда долетают только отголоски шумной суеты, и совсем никого нет. Настроение Дамиано мало-мальски стабилизируется только когда он обнаруживает табакерку с эмалированным изображением Умберто I, — портрет властителя обвит лаврами из золотой проволоки, — и Давид, конечно, умудряется стащить дорогую толстую сигару. Затянувшись, он оглядывается вокруг. В кабинете, куда забрел Дамиано — не напрасно, как выяснилось, — высокие стеллажи уставлены книгами в сафьяновых переплетах, в углу — фортепиано Fazioli, еще Дамиано замечает глобус с двумя золотыми обручами, обозначавшими — по канонам старинной астрономии — траектории Солнца и Луны; на рабочем столе гипсовый бюст — кто это, Гермес? Аполлон? О, Этан бы разобрал сразу, чертов задрот, — и, что кажется Давиду забавнее всего, чучело ворона. Птицу с иссиня-черными перьями Дамиано внимательно рассматривает, облокотившись о стол сзади него и покуривая украденную сигару. Спустя минуту он все же приходит к выводу, что хозяин кабинета, должно быть, отбитый фанат Эдгара По, раз украшает рабочее место столь сомнительными вещицами. Именно тогда он и слышит, как тихо закрывается за кем-то дверь, и сталкивается с немигающим взглядом карих глаз. Дамиано невозмутимо выдыхает дым и кивает на бюст позади него: — Знаешь, кто это, умник? Этан вскидывает брови и переводит взгляд на бюст. — Овидий, — юноша выпаливает без раздумий и так услужливо. Давиду бы точно не хотелось закончить, как Орфей и Эвридика. — Выходит, мои познания в разы хуже, чем я предполагал. Дамиано толком не может разобрать, что чувствует. И как так получается, что уже второй раз кряду они встречаются лицом к лицу, вдалеке от всеобщего веселья? Может, Дамиано тоже своего рода фрик. Иначе он не смотрел бы сейчас на Этана, прислонившегося к закрытой двери за его спиной, и не думал, что при свете луны Торкио выглядит так, будто сошел с полотен Караваджо, с его смуглой кожей и угольно-черными волосами. Дамиано совсем не трудно представить Этана с плетеной корзиной фруктов в руках, спадающей с плеч хлопковой рубашкой и томно приоткрытыми губами. Пышные складки демонстрировали бы крепкие плечи; рубашка, свободная в рукавах, утягивала бы в талии и подчеркивала изящность юношеского стана — ну, в точь как та, что на Этане прямо сейчас. И искусно переданные черты смугло-румяного лица — аккуратный нос, полные губы, подбородок с чувственной ямочкой. Мысль об этом будоражит сознание Дамиано до покалывания в кончиках пальцев, но его взгляд по-прежнему остается бесстрастным. В нем завуалировано все то, что страшно произнести вслух. — Смерть тебе к лицу. — неожиданно говорит Этан, и Дамиано смотрит на него взглядом томным, пронизывающим. Меж его губ зажата тлеющая сигара. Аид воззвал к Гее, и она вырастила цветок небывалой красоты. Запах его на мгновение опьянил и самого Аида — столь дивен он был. Он наблюдал за тем, как, оторвавшись от нимф, Персефона собирала на лугу нарциссы и завидела тот самый, что предназначался ей. Богиня сразу остановилась, очарованная диковинной красотой, склонилась — венок в ее волосах едва сполз с головы, золотые кудри рассыпались по белым плечам. Когда Персефона сорвала злосчастный цветок, то разверзлась земля, помчались черные кони в квадриге, задвигались спицы в колесах, Аид схватил Персефону и скрылся с ней в подземном царстве. И только пронзительный девичий крик, звенящий, ужаса полный, простерся до самого неба. Никто не видел произошедшего. Никто, кроме Гелиоса. — Не хочешь попробовать? — Дамиано кидает бычок в самодельную пепельницу-бутылку из-под лимончелло. — Ты что, спер отцовские сигары? — Этан поглядывает на табакерку в руках Дамиано с опаской. — Лео будет вне себя от ярости… — Оставь свое кредо праведника и иди лучше сюда. Этан, как ни странно, послушно подходит ближе к Давиду. Дамиано снисходительно подносит сигару к губам Этана и отдает оробевшему от повелительного тона юноше должные указания. Дамиано чиркает зажигалкой, легким движением руки поджигая кончик — лица обоих на мгновение освещает вспыхнувший огонек. Они молчат какое-то время: с покровительственным наслаждением Дамиано наблюдает за каждым движением Этана. Он чуть втягивает щеки, блаженно прикрывает веки, затягивается медленно, как будто нарочито растягивая весь процесс, как будто дразня Дамиано. Не представляя совершенно, что Дамиано пару десятков лет жизни бы отдал, только бы очутиться на месте этой гребанной сигары. Однако всего несколько мгновений, и тишина приказала долго жить: сделав затяжку, Этан разражается диким кашлем, сравнимым разве что с кашлем чахоточника на смертном одре. Дамиано довольно посмеивается. Аид аккуратно взял руку Персефоны, развернул изящную кисть ладонью вверх и аккуратно вложил в нее три гранатовых зернышка — обет нерасторжимых уз. Дамиано подносит сигару к губам Этана, и как жаль, что это не работает так же, ведь не может он действительно удерживать Торкио подле себя, да? Сигара, может быть, и не зерна граната, и хтонические божества не наблюдают за ними сверху, но он все же украдет Этана сегодня. Один вечер в сравнении с бесконечностью — сущий пустяк, невинные шалости, куда ему до Аида? Гелиос, бог солнца, был единственным, кто видел. Как же везет Давиду, ведь над Римом уже давно повис бархат ночи. — Идем, тебе нужно подышать, — говорит Дамиано и берет Этана за руку. Они протискиваются через толпу подвыпившей молодежи, тут гремит пулеметной очередью музыка, тут крики и смех, тут действительно трудно дышать, но Дамиано чувствует цепкие пальцы Этана на своем запястье, и ему это чертовски нравится. Он бросает взгляд через плечо, чтобы увидеть по-щенячьи доверчивого Торкио, следующего за ним. Улица встречает их приятной свежестью и прохладой. Они снова теряются в переплетениях каменистых дорог, потому что Этан готов следовать за Дамиано, куда бы тот его не повел. Оба они влюблены в ночной Рим — шпили колокольных башен пронизывают сумрак, и каменное кружево кафедральных соборов, и дымчатый опускающийся туман, и мириады искрящихся звезд, которые рассыпаны по всему небу. Бьют колокола на церковной башне — тишина разряжается звуком низкого регистра, они стоят, слушая, и наслаждаются. Оба они влюблены в ночной Рим, а Дамиано наблюдает за вздернутым к небу лицом Торкио и чувствует, что вот-вот влюбится и в Этана тоже. Аид наблюдал за тем, как по жемчужным щекам Персефоны катились слезы. Он знал, что сердце ее разрывалось надвое, между возлюбленным и Деметрой, и оттого страдал сам. Но отпустить Персефону означало бы умереть — умереть ему, богу смерти. Только в любящих руках Персефоны Аид чувствовал себя живым. Этан, стоящий рядом, продолжает так жадно и тоскливо смотреть на небо, что внутри Дамиано что-то щемит. И его распирает на откровения. Он говорит Этану, что Торкио порой заставляет его страшиться собственных мыслей: — Потому что кто бы мог подумать, что я, пропивший к чертям Шекспира, Петрарку и Алигьери, все еще могу чувствовать нечто подобное. — Дамиано ни на минуту не сводит глаз с Этана, и это крайняя степень близости, которой хватает, чтобы у Торкио подкашивались колени, и перехватывало дыхание. Под натиском такого взгляда Этан пытается усмирить свое сердце, призывая на помощь голову. Они петляют по римским улочкам, настолько узким, что между бурыми и оливковыми стенами домов едва ли можно протиснуться двоим сразу. Давид посмеивается, когда они оказываются лицом к лицу. Небольшая торговая площадь пустынна в поздний час, может оттого Давид так просто подходит к Этану вплотную — так, что чувствует его загнанное дыхание на своем лице, — и целует его, притягивая к себе за бедро, позволяет себе ласкать его загривок, поглаживать нежную кожу на щеке. Этан отвечает неуверенно, в его движениях сквозит неопытностью, но он ластится к чужим рукам, отзывается на каждое прикосновение. Когда Давид отстраняется от него, он озадачен: Дамиано отчетливо видит в глазах напротив тревожность, возможно, ту самую, которая заставляет Этана минутой позже прижаться всем телом к удивленному Давиду и зайтись тихим плачем. И он говорит. Отчаянным шепотом, в темноте узенькой улицы, он говорит, что ему так жаль, жаль, жаль, что Этан достается Дамиано таким. Пережеванным, перетоптанным, зажатым, запуганным, и ему бесконечно страшно. И, конечно, это все слишком, он роняет многочисленные робкие извинения, стыдливо прячет глаза, говорит, что снова все портит, что ему так стыдно за эту ненужную откровенность, что Дамиано это вообще никак не должно заботить, и что им лучше забыть обо всем этом недоразумении и просто остаться хорошими знакомыми. Но удивленного и заплаканного Этана только аккуратно берут за подбородок, и вкрадчивым, ласковым, самым заверительным тоном, глядя прямо в глаза, говорят, — как ему кажется, — тысячу и еще больше слов, от которых вдруг становится так спокойно. Дамиано позволяет Этану уткнуться себе в плечо — тот дышит рвано, ощущая горячую ладонь, что поглаживает его спину, и чувствует себя в защищенности. А когда он смотрит в лицо Давида снова, то в нем столько понимания, искренности и кое-чего еще, о чем думать Этану пока что непривычно, но до жути приятно. — Слушай, Эдгар, не делай так больше, — серьезно говорит Дамиано тихим голосом, хотя вокруг ни души. — Я безумно перепугался. Мое сердце будто на добрых пять минут опустили во фритюрницу. — тут же улыбается Давид, а Этан смеется, пошмыгивая носом. И это как камень с души. — Дами? Достав из колчана одну из своих стрел, Эрот целится. — М-м? — Я совсем не буду против, если ты поцелуешь меня снова. Выпущенная стрела попадает Дамиано прямо в сердце.