«Есть ложь, на которой люди, как на светлых крыльях, поднимаются к небу; есть истина, холодная, горькая, которая приковывает человека к земле свинцовыми цепями». Чарльз Диккенс.
Стук колёс о рельсы отбивал ненавязчивый ритм, от которого клонило в сон. Часы недавно пробили двенадцать, и на город опустилась ночь, так внезапно полюбившаяся ассасину. Джейкоб открыл шторы и, вытянув ноги и положив их на соседнее сиденье, уставился в окно, наблюдая, как недавно набитые людьми рынки и площади выглядят заметно пустующими. От оживленного переулка осталось лишь утреннее воспоминание: сейчас он выглядел почти мёртвым. Только тусклый свет в окнах, переливающийся в залатанных шторах, бросался в глаза ненавязчивым движением. Уайтчепел — район бедности и нищеты — вызывал противоречивые чувства. Здесь всё и началось: бесконечная война в попытках добраться до Старрика утомляла, но видя то, в каком состоянии жители Лондона вынуждены проживать свои дни, желание закончить начатое усиливалось. Девушка пробежала босыми ногами от одного дома к другому. Птица сорвалась с ветки и взлетела ввысь. Нет, Лондон оставался живым даже ночью, ибо в сердце он воспевался как нечто родное и непостижимое одновременно. Хотелось обнять его целиком, прижать к груди холодные, мрачные здания, пропустить заводской дым меж пальцев, успеть зацепиться за каждый кирпичик, спрыгнуть с Биг-Бена ещё раз, чувствуя как внутри всё переворачивается, кружится… А затем запах сенокоса резко пробирается в ноздри. И ты вновь чувствуешь, что дышишь. Понимаешь, как же хорошо на самом деле дышать. Джейкоб любил Лондон. Любил каждого из Грачей, чувствовал себя хорошим отцом для этих преданных судьбой, но вновь восставших из тени людей, что хотели перемен и следовали за ним, искренне веря, что он ведёт их, мотыльков, к свету. Подобное льстило. Льстило, что «Альгамбра» встречал его и принимал как своего. Принимали несчастного щенка и красные стены, и позолоченные перила, и огромная сцена, на которой Он играл специально для него. Говорил громче, когда замечал Фрая в толпе, оканчивая выступления усмешкой, которая была посвящена лишь ему одному. Ставил пьесы, где лирическим героем был представлен безымянный разгильдяй, который уж слишком ценил кредо и нормы, устоявшиеся в собственной голове. А Джейкоб ценил. Ценил так, что позволял себе целоваться в гримерной с главным врагом Братства, который сейчас смотрел на него со стены с той же нахальной улыбкой, с которой обводил языком птицу на ключице ассасина. Пальцы впились в сиденье, и Фрай шумно выдохнул через нос, борясь с нарастающим желанием вновь почувствовать недосягаемое счастье. Коснуться себя, хоть это и было бы ничто по сравнению с тем, как касался его там Максвелл — жадно, грязно, заставляя лишь тихо, со слов Рота, скулить в плечо, двигая бёдрами навстречу. Портрет, кажется, рассмеялся на столь откровенные действа. Но Роту определённо нравилось понимать, что не он один знает, что такое свобода. И как хорошо чувствовать её, окрыленную, в груди. Глупцы те, кто отказывались от столь величайшего дара. Глупцами были и тамплиеры, и ассасины. За исключением одного. Джейкоб, по мнению Максвелла, был умён. Фрай принял его приглашение, пришёл в «Альгамбру», осушил кружку пива, не боясь, что Максвелл мог отравить его. А Рот и не собирался: указания Старрика улетели в камин следом за двадцатью пятью фунтами стерлингов, которые глава Ордена прислал в качестве первоначального взноса. Максвелл сам решит, что ему делать. Тогда он лишь хотел познакомиться с Джейкобом. И впечатлений осталось предостаточно. Двадцать пять фунтов стоит поношенная шлюха в элитном борделе. «You are fool, my friend. Глуп, как тупица Чарльз, раз решил, что я не разгляжу тайный посыл в твоих filthy стерлингах. Женщины были созданы по ангельскому подобию, чтобы впоследствии стать падшим скотом с оторванными крыльями. Я оцениваю голову Джейкоба в сто сорок фунтов, что явно превышает гонорар, который ты мне предложил. Если ассасин гонится за своим кредом как за религией, то я готов переломать ему шею с твоего позволения. Ежели нет, то я вынужден разорвать наш контракт и передать вторую часть тебе прямо из вороньих когтей. Non nobis Domine, non nobis, sed Nomini Tuo da Gloriam», — черкал в письме Максвелл завуалированные строчки главе Ордена. Девиз — устаревшее, потерявшее всякий смысл клише — в конце был обязателен. Провалился бы он к чёрту, но провалился сам Рот. Слишком рано было сжигать мосты — приходилось показывать покорность, которую Максвелл презирал сильнее, чем бродячих обездоленных шавок, что заполонили улицы свободного Лондона. Покорность — кульминация акта о сломленном герое. По сценарию после следует лишь смерть. «Сто сорок фунтов…», — Максвелл смаковал цифру во рту, проводя пальцами по железной решётке птичьей клетки, пока в голове звучали бьющиеся кружки, одна из которой была его, другая — Фрая. Рот прогадал. Ассасин стоил намного дороже религиозных подачек. Он стоил целой свободы, если бы Рот не был так жаден к ней. Но разделить манящее чувство бы не отказался. Контракт с Кроуфордом был разорван и подписан собственной кровью. Лезвие коснулось руки, и пожелтевшие страницы окрасились в алый. Старрик любил честность. А Рот не любил врать: иронично, что безрассудный шаг выглядел столь красноречиво. Джейкоб меньшего и не заслуживал. Рот понял, что нашёл равного себе, пожалуй, единственного из тех, кто готов был менять этот извращённый страданиями Лондон на свободу. Лезть под рубашку, обводя тюремные наколки пальцами, а затем — языком. Фрай не первый, кто вытворял подобное. Но он был первым, кому Рот позволил. Кончик языка прошёлся по шее, словно лезвие, и Максвелла передёрнуло. Порыв страсти был необуздан, в крови бурлил алкоголь, на языке играл привкус табака, а сердце отстукивало бешеный ритм. Ассасины должны убивать тамплиеров. Тамплиеры должны убивать ассасинов. Джейкоб хватался за шею тамплиера в попытках стать ближе. Максвелл кусал кожу ассасина, зализывая красные пятна. Непокорность возбуждала. Нарушение глупых правил заставляли нагло вжиматься, чувствовать возбуждение друг друга даже через одежду. Губы дрогнули в усмешке, и Максвелл, ухватившись за каштановые волосы, подтянул ассасина к себе и поцеловал. Целовал самозабвенно, жадно… Позволял Джейкобу вести собственную игру, усаживая его на колени, стягивая с плеч поношенный плащ. Пока душа Рота ликовала, Фрай задыхался, словно птица, загнанная в золотую клетку. Чувствовал себя воронёнком, который потерялся в зеркальной серебряной комнате. Везде видел добычу, но не знал, как за неё ухватиться. Бил зеркала, шипел, порхал чёрными крыльями, но никак не мог взлететь. Золотые прутья выжигали клеймо на груди. А Максвелл медленно отрывал крылья по пёрышку, пока голос неустанно твердил: «Не сопротивляйся, дорогой». И Джейкоб понял, что воспротивиться ему не может. Поэтому продолжил нерешительно цепляться кончиками пальцев за подтяжки Максвелла, мечтая увидеть, что скрывается за ними. Сколько ещё татуировок — воспоминаний о былых времен в тюремной камере — сможет пересчитать губами… — Джейкоб… — Рот звал ассасина по имени всякий раз, когда находился на грани самообладания и полнейшего безумия. Голос звучал хрипло, и Фрай сглотнул, отстранившись. На шее остался мокрый след от его поцелуя. Его. На человеке, который никогда бы не потерпел, чтобы его собственное тело принадлежали хоть кому-то. Всё было отдано свободе, всё было отдано хаосу. И Джейкоб шёл за ним попятам, не оглядываясь. — Ты мой, — звучало нагло, незаконно паршиво, но Фрай и не думал спорить. Лишь вновь прильнул к Максвеллу, рыкнув и вцепившись в узкие плечи. Акт саморазрушения окончен. Пряжка ремня звякнула за кулисами театра.***
Портрет, обведённый красной краской, сверлил глазами. Лицо, которое Фрай уже успел выучить наизусть, касаясь пальцами в темноте, вдали от фонарей и городских проныр, что смогли бы доложить о столь предательском поступке его ненаглядной сестрёнке, глядело на него с той же дьявольской ухмылкой, с какой целовало сухими губами. Джейкоб всё ещё помнил первую ночь в театре. Осознание бы переехало его трижды, если бы он лежал на рельсах. Всё началось с идиотского приглашения. Всё закончилось поцелуями в мрачных переулках и пачкой сигарет, которую Джейкоб делил пополам со своим спутником. Тамплиер курил часто. Давняя привычка с юности впиталась во все сюртуки и фраки, которые Рот коллекционировал так же, как Джейкоб белоснежные платки с кровавыми пятнами. Один из которых остался нетронутым. Максвелл Рот был следующей целью. Но как можно перерезать горло тому, кого недавно целовал в шею, сжимая тёплую кожу между зубов? Мысли бежали одна за другой, и Джейкоб никак не мог ухватиться за какую-нибудь, пропустить сквозь пальцы нити и сплести из них единую картину. Всё обрывалось вопросами, доводами, нелепыми фактами, и Фрай метался птицей среди них. Осел на пол и, прикурив, рассмеялся. — «Какой же абсурд…» Свинцовая цепь затянулась на шее.***
Звёзд в Лондоне почти не было видно: они все скрылись за непроглядным туманом. Чаринг-Кросс неминуемо приближался. Неминуемо приближалась двадцатиминутная остановка, на которой можно было пропустить сигарету-две меж зубов (а сколько уже выкурил Джейкоб?). Обдумать следующий шаг, а может, решить всё сразу, как только огонёк разгорится в темноте. Вестминстер был чужд Фраю. Всё в нём казалось слишком пафосным, раздутым до невозможности и неприличия. Этакая красивая обёртка, за которой скрывалось нечто отвратительное. Джейкоб знал истинное лицо района. Знал, что через несколько километров от него находится здание, которое он предпочёл бы избегать. Прийти туда вновь, значит сдаться. Сдаться ледяным рукам и сладострастному голосу, от которого по спине бежал холодок. Колёса заскрипели, и поезд, проехав по инерции несколько метров, наконец замер, выпустив пар. Станция вмиг запестрила зелёно-жёлтыми костюмами Грачей, которые повыскакивали из вагонов, направляясь по своим делам. Джейкоб тоже, недолго думая, вышел проветриться, по пути захватив патроны. На всякий случай. Но прочистить мозг ночной прохладой было невозможно: вокзал пропитался сигаретами, пивом и жжёным топливом — углем — которое перебивало любое зловоние. Едва Фрай спустился на станцию, его тут же окликнули. — Мы идём или как? — Мария встала перед ассасином, сложив руки на груди. Густые брови вскинуты, а губы поджаты. На бедре — новенький кольт Walker — подарок Фрая на повышение девчонки до заместителя главаря банды. Мария явно гордилась им: специально, невзирая на прохладу, не застёгивала расшатавшиеся пуговицы на кофте, дабы похвастаться подарком. — Нравится? — Фрай выстрелил ехидной улыбкой. Лёгкий флирт — привычка общения с дамами — джентльменский жест — не более. Хотя подобные ей, были во вкусе Фрая: этакие преступницы с чувством юмора и сигаретой в зубах, знающие себе цену. Может, флирт являлся не только привычкой общения, а в данном случае вполне очевидной реакцией на симпатию. Но всё то, что было нужно Джейкобу, уже находилось в закупоренной пробирке под именем «Рот». Самообман, неосознанный поиск другого объекта восхищения с теми же повадками, какие присутствуют и у объекта симпатии. — Намного приятнее смотреть на то, как этот «дружок», — Мария хлопнула себя по бедру, — всаживает пули в туши тамплиеров. Однако, да, я вполне довольна, — глаза хитро сверкнули в темноте. Разговор стал острее, но Джейкоб лишь подался вперёд, навстречу азарту, и тогда Мария продолжила, раскинув руки: — Так что нам мешает взять и повеселиться с ним прямо сейчас, а? Разнесём этих ублюдков к чёртовой матери! — голос зазвучал по всей станции, и Грачи притихли, вслушиваясь в речь старшей. — Вы со мной? — девчонка выпрямилась и, повернувшись на пятках, стала ожидать ответа остальных. Впрочем, ждать долго не пришлось. Одобрительные крики посыпались со всего вокзала. Кто-то даже, громко выругавшись, разбил бутылку об стену. Осколки разлетелись, как «лица ублюдков», и Грачи громко рассмеялись. Джейкоб хмыкнул, облокачиваясь на стену. Ну точно как дети. Однако ж поддерживать идею девчонки не спешил. — Давайте без меня, — Фрай закурил, поднимая взгляд на застеклённое небо. Мария удивлённо таращилась на него, а затем, демонстративно топнув ножкой (жест в глазах ассасина был расценен как чистое ребячество), зашипела: — В смысле?! — показывала явное недовольство, ибо вновь всё шло не по плану. Она и Фрай договорились, даже пожали друг другу руки в знак соглашения (впрочем, держались за них чуть дольше, чем нужно), а сейчас он с той же ухмылкой отказывает ей и видимо совершенно не понимает, насколько она обижена на него. Ассасин и сам не понимал, почему предпочёл отсидеться в сторонке, пока за него будут кромсать лица Висельников. Да и думать, признаться, не хотелось: Джейкоб знал весьма хорошее средство для временного паралича клубящихся мыслей, круговорот которых больше напоминал эпилептический припадок. Фрай, обойдя девушку, подошёл к одному из Грачей, сунул в карман на несколько фунтов больше, чем стоило, и выхватил из рук неоткрытую бутылку пива. — Нет настроения, — тон на десяток ниже, чем обычно, и Грачи замолкли. — Поразвлекайтесь сами, а потом расскажете во всей подробностях, кто там кого и в каких позах… — ассасин ёрничал, и обстановка снова разрядилась, но лишь Мария осталась стоять хмурой статуей, щёлкая пальцами. Если бы Джейкоб знал хоть немного об истории Англии, то наверняка бы сказал, что всем видом она напоминала ему Марию I Тюдор. Ревностная, обиженная, готовая казнить лишь взглядом. Но ассасина всё это лишь забавляло. Он в упор не понимал столь резкой реакции на его слова. Хотя он отказал ей и в прошлый и в позапрошлый разы… Девчонка лишь разочарованно выругалась (сколько же чёрных слов вертелось на её языке…) и щелчком выкинула недокуренную сигарету прямо на рельсы. — Прости, подружка, — Мария дёрнулась, когда услышала будоражащее прозвище, которым её наделил Фрай с их первой встречи (хотя прекрасно понимала, что таких «подружек» у него на счету не меньше десяти), а затем вновь встала как вкопанная, когда мужская рука коснулась её спины. — В следующий раз повеселимся. И она почему-то вновь поверила ему, наблюдая, как фигура удаляется с вокзала. А он, в свою очередь, понял, что вновь обманул её, почти не стыдясь. И подарил ей мимолётные светлые крылья.***
Джейкоб приземлился на скамейку ближайшего сквера, скрытого за пожелтевшими деревьями, и открыл бутылку зубами, особо не церемонясь. Отхлебнул пива, и горечь обожгла горло. — Какая же дрянь! — ругнулся Фрай, разглядываю этикетку, на которой еле различил стёршиеся буквы. Пиво оказалось далеко не самым дешёвым, однако на языке чувствовался лишь гнилой ячмень и дешёвые дрожжи. Роскошь явно была не для него, однако и любитель подобного явно не оценил выбор ассасина. — Как можно так бесчинно хлебать подобную мерзость! — раздалось сзади, и Джейкоб тут же развернулся, рывком выдёргивая револьвер из кобуры. А он лишь посмеялся, наигранно подняв руки. — Ты что здесь делаешь? — Фрай опустил оружие и раздражённо посмотрел на Рота, который бесцеремонно перехватил руку Джейкоба и, огладив мозолистые костяшки, вырвал бутылку и вылил пиво на пожухшую траву. — Я здесь живу, если ты забыл, — И правда… Фрай единожды был здесь, когда Максвелл попросил его о некоторой услуге. Джейкоб уже не помнил о какой, однако точно помнил то, чем это всё закончилось. Одежда где-то за креслом, а два разгоряченных тела на постели. И снова поцелуи, укусы, грязные слова, от который ноги сводило судорогой. Оргазм, какой они никогда не могли бы получить в женском обществе, потому что и Джейкоб и Рот, по мнению общества, были лишь отродьями дьявола, которые никогда не смогут поиметь счастье с любимой женой и табором детей, половины из которых уже бы умерли в младенчестве. Так ему сказал Максвелл, и Фрай не мог не согласиться, хотя знал, что женщины не так плохи и вообще дело не в гендере, но предпочитал молчать. Не хотел разводить полемику да и не мог: тамплиер, будто бы зная, что ассасин хочет что-то сказать, поспешно затыкал рот последнему, и мысли вновь разлетались как бильярдные шары. Воспоминание рассеялось, но вот лицо Максвелла, которое, казалось бы, совсем недавно нависало над ним, было вполне реально. — Хочу курить, — воскликнул Фрай, устало бухнувшись на скамейку, сев спиной к Роту, чтобы тот не заметил, как представляемые им картинки вылились в вполне откровенный стояк. А Максвелл заметил, но решил растянуть зрелище на подольше. — У меня лишь одна, — снова наигранный тон, хотя Джейкоб прекрасно знал, что тамплиер был неплохим актёром. Он нарочно выводил его из себя. — Дрянь, — ворчал ассасин, разглаживая волосы. Куда подевались все колкости и слова? Наверное, испарились в дыму, который струился из зажжённой сигареты. Максвелл обогнул скамейку и встал прямо перед ним да так близко, что Джейкобу пришлось закинуть голову, недовольно щурясь. — Давай договоримся? — Рот склонил голову набок, словно уличный кот, пока Фрай усмехнулся своей «униженности». — Тебе отсосать за сигаретку? — А ты хочешь? Пауза. Максвелл облизнул губы, пока уши Фрая медленно покраснели. Стало жарко, а на душе заскребли кошки и, кажется, закричали вороны. Он же обещал самому себе, что больше не придёт к Роту за мимолётным удовольствием, не станет играть с ним в брачные игры, которые всегда заканчивались отрадным экстазом. Он обещал, что при следующей встрече убьёт Максвелла. Но револьвер так и остался покоиться в кобуре, пока Рот, совершенно отдавшись доверию, сел рядом с ассасином, протягивая ему наполовину выкуренную сигарету. — Ночь очаровательна сегодня, не так ли, мой друг? — тамплиер не любил тишину, какую поддерживал Фрай, молча куря. Чувствовал себя оскорблённым и жутко ревновал. — Где же твоя свобода, друг? — Максвелл схватил Джейкоба словно ребёнка за ворот плаща, и тот непонимающе уставился на Рота. Но тамплиер различил в этом взгляде нотки желания. Желания, чтобы он продолжил свою игру. — Иди ко мне. Дым, который медленно выходил из уст ассасина, коснулся губ Максвелла, и тот ещё сильнее притянул желанное лицо к себе, целуя как в последний раз, забирая частички самообладания и выкидывая их на траву, туда, где образовалась лужица пива. Рот жил последним днём. Знал, что Фрая посещали мысли об убийстве, явно ощущал бедром выпирающий револьвер (или это был вовсе не он), но продолжал впиваться в сухие губы, облизывая и пробуя их на вкус. А Джейкоб метался, отвечал пылко, потом поджимал губы, а затем прижимался ближе, наплевав на обещания, данные самому себе и всем остальным. Их отвлёк стук лошадиных подков об дорогу, и оба замерли. Фрай отстранился, пытаясь разглядеть за деревьями омнибус, который вот-вот проедет мимо. А Максвеллу было откровенно наплевать, он прошёлся языком по шее ассасина, и тот дёрнулся, зашипев. — Прекрати! — на что получил красноречивое «нет». — Мне всё равно, — Рот расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и потянулся к плащу Джейкоба. — Я хочу тебя прямо сейчас. Грязный, грязный шёпот обжёг уши Фрая, и тот сам прильнул ближе, вновь собираясь поцеловать тамплиера, как вдруг услышал знакомый голос, доносившийся со стороны дороги. Придуманный наспех гимн отрезвил Джейкоба, когда среди многих голос он различил один женский. Выглянул из-за дерева и заметил силуэт Марии, которая сидела на крыше и распевала громче всех полюбившуюся песню. Лёгкий подзатыльник, который отвесил ему Рот, вернул его вновь в омут похоти и колкой романтики. — Твоя подружка? — язвительно бросилось с языка тамплиера, и Фрай лишь покачал головой. Но Рот настаивал на своём. — Я видел, как вы общаетесь. Сложилось впечатление, что ты не раз её трахал. — Я слышу ревность? — ассасин паясничал в ответ, но Максвелл и не думал юлить. — Я же тебе говорил, что ты мой, — пальцы впились в ключицу Фрая, где скрывалась обнаженная птица. — И я не позволю, чтобы какая-то девчонка забрала самое дорогое, что у меня есть. Похвала. Признание. Но в любви ли? Джейкоб не понимал да и не хотел. Знал, что правда уже сплелась цепью и хотелось лишь ненадолго разорвать её, прежде чем свинец сплавится вновь. Найти свободу в чужих губах, очертить её границы выраженными морщинами на лице, попробовать придумать оправдание, которое смогло бы перекрыть все проступки и грехи, которые он совершил: замолить каждый поцелуй, каждое касание, постоянное удовольствие от чужого тела. Может, он ошибался и в свободе и в своём правом деле. А может, ошибались они оба. — И всё же… Любовь — интереснейшая и самая простительная из всех человеческих слабостей, — проговорил он, наблюдая за двумя неподвижными телами, которые мирно покоились в объятиях друг друга, дарили лёгкие поцелуи; и удалился с улицы, стуча тростью.