Шепот про оплот восставших утопий.

      В кабаке было пыльно и пахло дешевой водкой. Где-то чавкал солёным огурцом пропащий человек, рядом пела пьяным голосом песни пропащая женщина. За грязной дверью вполголоса спорили две ненормальные старухи. Кто-то сидел на полу у двери в сенях и громко говорил сам с собой, иногда поправляя красную лампочку, которая всё время падала в лужу. Там же валялись пустые консервные банки, черви и даже грязные ботинки.       Вокруг было несколько людей, не обращавших внимания на происходящее. И этими людьми были двое, которые, казалось бы, никогда не должны ошиваться в подобного рода заведениях. Что же привело их сюда? Что могло быть у таких нормальных людей общего с этим местом? Вот они встают к прилавку, чтобы опрокинуть стопку водки, вот на их лицах появляется лёгкая неприязнь к дешевому пойлу. Вот они затягивают песню, которая, кажется, больше подходит на роль предсмертного крика души перед отлетом в тёплые края. А вот один из них, видимо, уже допивает остатки водки, но ещё держится на ногах. Он уже успел снять пиджак, и в его петлице виден тёмный треугольник косоворотки, но по все ещё молодым и чистым глазам чувствуется, что перед тем как провалиться в забытьё, он скажет что-то очень важное.       Как и почему они оказались вместе в этом укромном местечке — определить сложно. Впрочем, причина может быть такой же загадочной, как сама причина. А может быть и до жути проста. Может нет в этом какого-то скрытого смысла, может просто они решили напиться, как скоты, потому что так захотели. Последнее, по всей видимости, ближе к истине. Несколько секунд назад двое стояли, бездумно глядя в никуда, а потом посмотрели друг на друга и улыбнулись пьяными рожами. Потом они ни с того ни с сего слились в поцелуе, не имея никакой опоры. Никакой опоры ни внутри, ни снаружи.       Поцелуй длился очень долго и очень приятно, но… Никто из них ничего не вспомнит об этом. Они не помнят даже кто они. Не помнили, как их зовут, и не помнили ни о чём. Их губы сливались с губами, их тела сливались с телами, словно внезапно выхваченная из вазы, без всякой натуги раскрывшаяся раковина. Нет, они были не прочь ещё целоваться, но… В это трудно поверить. Напрягая все оставшиеся силы, они разлепляли глаза и с опаской озирались по сторонам. Но вокруг ничего не менялось. Всё те же алкашки и алкаши, всё та же грязь и плесень. Всё те же отвратные сгустки общества. Они пытались убежать от себя. Они пытались вырваться из поцелуя, но ничего не получалось, потому что бежать больше некуда. Они кричали и звали на помощь, но никто не откликался, потому что никто не слышал их криков. Потому что всем всё равно. Потому что сбежать от себя можно только еще глубже в себя. А там, в себе, все те же, только облаченные в другие одежды и с другой речью, но тоже потерянные и блуждающие. Все эти идиоты с их вечной рефлексией, думающие только о том, где же достать денег, чтобы лечь на лавку, посидеть так, поглядеть на солнце и поблевать под себя. Пусть себе думают. Только бы поскорей, только бы скрыться от самих себя. Поскорей бы запихнуть все низменные желания в задницу. Поскорей бы снова обогащаться духовно. Поскорей бы снова взять ручку и писать о чём-то великом, что не дано понять таким плебеям, как этим людям здесь, в кабаке. Но ведь эти двое — и есть те самые плебеи, только умеющие более ясно выражать мысли. И есть ли разница между ними? Возможно ли это? Нет, ответа у Есенина не было. Ему было безразлично, кто и что там думает. У него не было ни стыда, ни совести, ни чувства вины. Он никому ничего не был должен, и ничего не должен был никому. Даже себя самого он не имел ни малейшего понятия о смысле существования. Единственное, чего хотелось ему, — это целовать своего прекрасного друга ещё и ещё. И он так и делал, еле сдерживаясь, чтобы не начать с ним безумствовать.       По-хорошему, надо было найти какую-нибудь доступную девушку и привести к себе. Но тогда пришлось бы обманывать её и совращать её, а этого поэт никогда себе не простил бы. И он просто сжимал покрепче в объятиях свою мечту, чувствуя его кости сквозь ткань пиджака и аромат духов. У него возникали короткие сладостные судороги от прикосновений к телу партнера, от запаха его кожи и от голода. Ему ничего не стоило силой заставить его принять участие в безумии и, увлекая за собой, проделать с ним всё то, что так ему нравилось в стихах. Но Есенину это было неприятно, и он сразу же начинал стонать и шептать, чтобы поэт остановил его. Но тот злился на такого рода заявления и заставлял Есенина молчать. Ему было глубоко срать на мнение алкашей, которым никто не верит. Здесь, в кабаке, можно творить что душе угодно. Даже если ты не очень понимаешь, что именно ты творишь, то всё равно писателю-гомосексуалисту это, по крайней мере, абсолютно безразлично. Ему важен результат — и неважно, одобряет его публика или нет. Что-то было, несомненно, в этом поэте, которого Есенин воспринимал как какое-то ночное проклятье, возможно даже враждебное, — потому что он считал его эгоистом, а себя — его бессильным адептом. Он чувствовал в нём ненависть и зависть. Он чувствовал в нём все худшие пороки человечества. Он чувствовал, что поэт все про него знает и презрительно усмехается над ним, как взрослый над слишком инфантильным ребёнком. Есенину казалось, что этот маньяк знает все его грязные мысли о нём и не оставлял ему ни малейшего шанса отмыться. Он был как кара небесная, сошедшая на поэта за все грехи. Этот чёрт увлекал еще глубже в ад. И Есенин знал, что там будет еще хуже, но всё равно покорно шёл за ним, как за единственным лучом света. Потому что он не имел выбора. Потому что другого выхода, кроме самоубийства, не было. Потому что в жизни давно не было смысла. Не было смысла в этом кабаке, в водке, в горланящих пьяных блядях. Зачем тогда продолжать жить по правилам общества? Этого грязного, пьяного, немытого общества. Как такие люди вообще могут диктовать свои устои? Срать на них, срать!       Есенин на секунду приоткрыл глаза и пред ним снова мелькнуло лицо Маяковского. Этот человек был словно демон, вытащивший его из обычного человеческого мира. И это адское место — это всё, что у него осталось в жизни… Только снова и снова нажираться как последней скотине, как тому пропащему человеку, как той пропащей женщине. Писать блядские стихи о всякой хуйне, лишь бы отвлечься от серости бытия. Обливать лицо спиртом, жевать бычки и трахаться с другом на глазах у бренных смертных. Чувствовать себя никому не нужным пьяницей, дерьмом и отребьем. Блядовать, блядовать, блядовать… Есенин закрыл глаза, пытаясь снова увидеть прекрасное в грязном и суровом. Мир, где он был счастлив, опять куда-то исчез. Его просто не существовало. Всё, что он сейчас имел, — это подобие жизни. Подобие какого-то мира, дешевая дурацкая копия, сделанная безруким человеком. И в ней существовать не было никакого резона. Играть по ее правилам было глупостью.       Маяковский шептал ему на ухо что-то долго и много, хотя это с натяжкой можно было назвать шёпотом. Есенин отвечал ему самыми грязными и замысловатыми ругательствами, какие только приходили в голову, на что тот только странно скалился. У Есенина болел пах, а Маяковский бормотал что-то про революцию, войну и вообще чего-то там про героев-пидарасов. Они так походили друг на друга, что Есенин вдруг испугался, что Маяковский — его брат. А через несколько минут стало ясно, что ничего подобного: оба они просто пьяные в стельку. Вокруг вертелись проститутки, нахально заглядывая в глаза. Но до них не было дела. Зачем, когда рядом такие замечательные парни? Точнее, один замечательный парень. Маяковский. Обхватив Есенина двумя руками, Маяковский стоял над ним на четвереньках, утыкаясь лицом в его щеку. Наверное, этим он хотел выразить, что Есенину все-таки повезло — какая же братская, братская, братская любовь… Смешно. Какой же это тогда братской может быть любовь? Есенин стал щекотать Маяковскому ухо, а тот в ответ гладил его рукой по спине и плакал. И потом, когда их несли домой, уже совсем пьяных, в обнимку с Маяковским, Есенин тихо шептал ему в самое ухо: «Хорошо-о-о-о». Сладострастно. Блядско. Но с большой любовью. Блядь. Блядь, блядь, блядь… Он всхлипывал и тихо шептал: блядь, блядь, блядь… Потому что она, любовь, она ведь и есть блядь, конечно. И зачем тогда все эти великие произведения? Непонятно. И почему Маяковский плакал? Тоже непонятно. Что он в нем находили? Чувство собственной важности? Порнографию? Или, может быть, любовь? Вот здесь и зарыта собака, друзья, не думали? Все уже ясно, друзья… Ясно всё. Всё ясно. Всё досконально ясно. Вся правда. Блядь. Блядь, блядь, блядь… У него не было слов.       И все присутствующие долго рыдали от хохота. Так уж устроена природа человеческая — блядь. Почему? Потому.