бровастый спаситель.

[Октябрь месяц. Восточный польский фронт. 1939 год.] — Всё... типа, закончится же не здесь, правда? — тихо проговорил Лукашевич, лёжа на земле и прижимая к своей груди разряженый автомат. — Придурок... нет конечно, не здесь. Мы будем танцевать в Берлине на гитлеровских костях! – выпалил Кёркленд, взглянув на Феликса. – Хрен-ли раньше времени нас и нашу веру хоронишь, а!? — Ну уж извините, чистый человек¹, — чуть ухмыльнувшись, поляк присел на землю, глядя на уже бомбившего от всего на свете англичанина. — Мелкий урод! Как ты вообще посмел исковеркать это прекрасное слово!? — сведя от гнева свои гусеничные брови к переносице, Артур схватил парня за плечи и начал мотать его туда сюда. А Польша только смеялся, а когда настал момент, то тот сразу же дал смачный щелбан по лбу Англии, от которого английская гусеница поморщился, запищал что-то недовольно на своём языке и отпустил пшека, но тут же замолчал и прикрыл рот поляка, шикнув. — Чш-ш-ш. Не смейся, - чуть слышно произнёс Артур, который медленно взял из за пазухи револьвер, прислушиваясь к окружающей среде и еле дыша, оглядывался вокруг. Польша сразу же убрал грязную и закопченную руку Кёркленда от своего рта и взял с пояса пистолет, слава богу, что с патронами внутри, но увы, с небольшим их количеством. — Ты тоже это, типа, слышал? — шепнул на ухо асею полячишка и взял того за плечо. — Тихо. Тишина продолжалась около 10 минут, а те неизвестные звуки, оказались голоса, которые уже были слышны намного отчётливее, чем тогда. — Черт, немцы, — выговорили вместе парни и тут же, как можно быстрее, поползли к рощице, но оглядывались, чтоб не попасть часом под оружие немца. и вдруг... — Агрх! Моя нога! — громким шёпотом вскрикнул славянин, прижав к себе окровавленную ногу, прослезившись от боли. — Вот дерьмо... - прошипел бритт, глядя то в сторону, откуда шли солдаты, то на Феликса. «Плохо дело. может, пока далековато, все-таки стоит... ай, да пошло оно лешим!» — Англия сразу же поднял на руки Польшу, прижав к себе, словно малое дитя, а потом и встал сам. Артур сразу же сорвался с места и побежал в рощу, не обращая особого внимания на ямы и кочки. «Давай же, во имя Королевы, беги, придурок!» — мысленно подгоняя самого себя, британец такими темпами добрался до ближайшего блиндажа, что был хорошо спрятан от всей этой немецкой шельмы. Полячишка скулил от сильной боли, роняя слезы на форму англосакса, но также старался вести себя как можно тише. — Не плачь, а то кровь дальше и сильнее идти будет, — рявкнул Кёркленд, заходя в землянку и закрывая следом за собой дверку. — Теперь перестань ныть, а то нас найдут и на консервы пустят. — Лучше бы, типа, помог, чем тотально кричал на меня, — фыркнул недовольно Феликс, который сложил руки на груди и слез с рук Англии, но сразу же повалился на пол и громко пискнул. — Слушай меня сюда, чёртов карапуз. Либо ты делаешь то, что говорю тебе я, либо я плюю на тебя и оставляю тут немцам, а сам ухожу,понятно!? — Ладно. Что делать? — Просто лежать и не шевелиться, я обработаю тебе твою ногу, — поднимая с земли Лукашевича и положив его на нары, принялся искать в своей сумке бинты и спирт. как никак, медицинский опыт юноша имел. Подняв на ощупь ободранную, окровавленную, сырую от воды и грязи штанину, чуть выше польского колена, до этого Игги нашёл керосиновую лампу и рядом лежащую пачку спичек, знатно обрадовавшись своей находке. — Хм... не тронуты даже, - хмыкнул бритт и зажёг лампу. — Фух, горит. Ура. — М-м-м... как же больно... — промычал Польша, отворачиваясь к стене, подальше от света. — Не мычи, а то коровой станешь, — ухмыльнувшись, Артур начал понемногу обрабатывать рану, но через пару секунд ухмылка сразу же пропала с лица и сама физиономия стала серьёзнее. Время близилось к полуночи. Снаружи, на удивление, было очень тихо. в маленькой железной "буржуйке" , потрескивал тихий огонёк, а в алюминиевой кружечке грелась последняя вода из фляги. Кёркленд сидел рядом со спящим и уставшим Лукашевичем, вертя между пальцев карандаш, поглядывая на вход блиндажа. «Сыро и холодно. Этот и так раненый лежит, так весь дрожит от холода. Черт мелкий...» — подумал про себя бритт и снял с себя плащ-палатку, укрыв ей замерзшего паренька. Жёсткие, израненные и покрытые большим слоем земли и много всякой плохо смываемой штукой ладони, англичанин провел одной из них по золотистым польским волосам, чуть слышно вздыхая и что-то шепча. — Он ещё так молод и слаб...особенно морально...но он не показывает своей слабости и отчаяния и в его глазах всегда сияет тот самый огонёк надежды, от которого... мне становится легко и радостно на душе, — сказал сам себе юноша, все ещё поглаживая "спящего" мальчика по голове, словно Альфреда перед сном, чтоб он хорошо спал и не боялся, что с ним никого нет. Но полячишка слышал, о чем говорил джентльмен, от чего на его душе почувствовался некий тяжёлый камень, давящий на грудь с каждым моментом все сильнее и сильнее, от чего стало настолько тяжко, что тот вновь уснул и забылся в этой боли и отчаянии.