Корнелия приподнимается на носочки и придирчиво рассматривает несносно торчащий локон, который, вопреки всем стараниям, лежать ровно вовсе не собирается. Раздражение копится на кончиках пальцев и колется под ногтями – легче отвернуться, чем продолжать изводить себе нервы. Хочется сдёрнуть этот злосчастный парик и дать голове отдохнуть, но встречать гостей в таком виде не положено. Позволить себе встречать гостей в таком виде для Корнелии – почти что сдаться, смириться и дать похоронить себя и своё доброе имя первой модницы под застаревшими обоями блевотного оттенка, который из моды не то, что вышел, а даже никогда и не входил.
Сегодня среда. Корнелия обводит очередной кружочек в карманном календаре и прячет его под подушку: отсчёт дням здесь вести не принято. «Плохая примета», - объяснили ей при заезде, и она не то, чтобы поверила. Но время действительно будто бы застоялось: секунды застревали в воздухе, спотыкались, наслаивались друг на друга и монотонно стекали со стен. С молчаливого согласия обитателей то самое «неизбежное», собравшие их всех вместе, казалось, запаздывало – увязло в бесконечном ожидании среди слипшихся минут. Но сегодня всё было иначе.
Корнелия любит среды почти так же, как ненавидит пятницы, когда вся чета Хейл, включая по-подростковому бунтующую Лилиан, с заранее сочувственными лицами приезжают, чтобы нанести ей
урон ободряющий визит. «Семейные дни», - выдавливает каждый раз папа со смущённо-виноватой улыбкой, поджимая под столом здоровые ноги, когда кто-нибудь на колёсах мимоходом подъезжает поздороваться.
- Тебе так повезло, тебя навещают, поддерживают. И родители, и та девушка… Ирма, кажется? Она же придёт сегодня? – соседка по
палате комнате, сросшаяся с кроватью, которая обычно играет в мебель, неожиданно подаёт признаки жизни, и внутри почему-то вспыхивает неприятное, колкое пламя, когда оказывается, что
её имя так же свободно выскальзывает из чужих уст.
- Вероятно, - из воспитания бросает Корнелия, хотя хочется крикнуть, что никого это, чёрт побери, не касается.
Когда дверь наконец открывают, она старательно внушает конечностям не поворачиваться и с особым усердием перебирает безвкусную штору, но предательское сердце, заслышав знакомое
«кхм-кхм», рывком тянет бразды правления на себя и никому больше не подчиняется.
- Надеюсь, я не отвлекаю ваше величество от важных дел, - обезоруживающе улыбается та, не глядя облокачиваясь на потенциально заразные стены.
- Неужели уже неделя прошла? Я так замоталась, даже забыла, что ты сегодня придёшь.
Ирма ухмыляется и без спроса садится на её кровать, попутно ища что-то в своём бездонном, прожорливом рюкзаке.
— Вот, держи, - протягивает стопку глянцев, - последние новости из внешнего мира.
- Спасибо, но здесь своя мода, - отзывается Корнелия, демонстрируя платье-халат цвета позеленевшей кожи.
- Я не забыла, как ты на спор надела мешок из-под муки и запустила тренд на переработку.
Они обе смеются, вспоминают что-то ещё, заставляя соседку выйти из своей роли и тоже по-настоящему, по-человечески засмеяться, а потом в запястья внезапно вгрызается привычная горячая боль, и беззвучно проглотить её не получается.
- Пойдём, до воды прогуляемся? – спрашивает Ирма и смотрит на неё своими огромными голубыми глазами, смотрит так честно и прямо, что Корнелия понимает: вот он, едва ли не единственный человек, способный воспринимать её безотносительно этих скорбящих стен, для кого при ней ещё можно смеяться, дурачиться и говорить правду, а не вздыхать с минорными лицами и шёпотом говорить о будущем. И только за это она готова кинуться той в объятия.
***
До пляжа они идут молча, едва соприкасаясь пальцами. Идти недолго, всего пять минут, но прогулки даются Корнелии тяжело: ноги будто забывают, как делается шаг, и неуклюже втыкаются в землю. Обычно спешащая Ирма идёт позади, старательно изображая любовь к местным пейзажам. Идти тяжело, но раз в неделю Корнелия может позволить себе этот подвиг. Без Ирмы она к воде не суётся.
Как только они доходят до пляжа, Ирма стягивает с себя потрёпанную толстовку, стелет на песок и, похлопывая, приглашает Корнелию приземлиться рядом. Солнце уже собирается в обратный путь, напоследок заливая округу щедрыми, раскидистыми лучами, а Корнелия любуется и ловит себя на мысли, что Ирма и океан созданы друг для друга. Та протягивает ей руку и уверенно ведёт за собой – волны перед той расступаются, стелются под ступнями, словно встречают нечто потерянное и родное.
Рядом с Ирмой рассеиваются тучи, Ирме повинуется океан и даже непокорной Корнелии хочется к ней прислушаться. Вода обнимает её за щиколотки, и к ногам вдруг возвращается память: идти становится так же просто, как дышать. Ирма замечает это тоже и наклоняется к волнам – Корнелия, кажется, слышит слова благодарности. Вода будто бы впитывается прямо через стопы, наполняет стебельки вен, и Корнелия наконец-то чувствует себя живой. В животе щекочется какое-то волшебство – подозревать Ирму в чародействе было вовсе не беспочвенно.
- Тебе нужно почаще бывать здесь, Корни. Цветы без воды засыхают – это закон природы, - Ирма прижимается сзади.
- Тогда тебе нужно почаще приходить.
Цветок внутри распускается, спина вытягивается в струну, шипы и колкости – по ненадобности – отпадают сами собой. Обнажиться перед Ирмой выходит совсем не страшно.
***
Боль появляется из ниоткуда – пронзает голову, Корнелия падает, но волны успевают её поймать. Под черепом разливается лава, застилает глаза и уши – мозг думает, что она захлебнулась, и заставляет открыться рот. Чужая ладонь остужает лоб, и мысль, внезапная, как и боль, прорезает больную голову –
там же парик! Освобождённой кожи касаются холодные пальцы, и хочется кричать от бессилия, но крик размазывается в протяжный стон. Ирма ладонями обхватывает её голову, прислоняется к затылку лбом и что-то шепчет – так тихо, не разобрать. Секунда, вторая – и лава внутри усмиряется, остывает и неведомым образом превращается в их океан. Корнелия ясно видит его в голове, но боится открыть глаза, чтобы не вылить наружу, чтобы не оказалось, что океан перед ними был ненастоящим. Волны качаются, солнце уже заходит, от ладоней Ирмы идёт тепло, которое совсем не колется. Голова становится ватной, веки закрываются…
И боль навсегда стихает.
