Уроки французского

Когда мебель в квартире перестаёт скрипеть так, как будто здесь вся российская армия бегает, и начинает убаюкивающее поскрипывать, на душе становится как-то особенно спокойно. В конце концов, здесь каждому предмету столько лет, что можно его за члена семьи считать. Серёжа и считает. Вон тот шкаф, например, на Жана очень похож – такой же с завитушками, высокий, изящный и не из этого мира от слова совсем. Сравнение не особо поэтическое, но и Барановский не песни пишет сейчас. Это в песнях глаза как море, ресницы как ночь и прочая лабуда. А настоящая любовь – когда ты человека со шкафом сравниваешь. Про себя. А то сожрёт. В буквальном смысле. Когда Серёжа вообще начал бывать в квартире деда Славы (ну и Жана, конечно, по совместительству) не на правах «там опять пиздец случился, меня убить хотят, сука, спасайте», а на правах «здрасьте, Святослав Вернидубович, а Жан дома, нет, это не веник, это цветы, сам с клумбы драл», определить было сложно. Просто в какой-то момент Аннушка, не вовремя вернувшаяся домой, застукала их на диване, цокнула языком и закатила глаза. На сбивчивые попытки объясниться от Жана и закутывание в простыню от Серёжи Анна отреагировала молча. Только за дверью смех послышался. К удивлению обоих участников процесса, семья факт наличия Серёжи у Жана под боком восприняла спокойно. Святослав Вернидубович что-то пробурчал себе под нос, мол «ну во все времена такие черти были, да и что с французов взять, всегда знал, Жанчик, что у вас не Париж, а вертеп какой-то», Анна пожала плечами, Ольга обоих похлопала по спине и пожелала удачи. Пару шпилек Жану вкинув. Таких нежных, что пришлось диву даться, чем это голова у графини занята. Правда, вопрос стоял не долго. Во-первых, потому что у обоих вечно стояло нечто иное (приходилось отмазываться, как это стол в приёмной сломали, тем, что стол старый был и на нём слишком медсестёр до Серёжи побывало), во-вторых, потому что Жану редко что-то ударяло в мысли, но если ударяло, пиши пропало. – Серж, mon cher, – муркнул он как-то раз, пока сонный спохмела Серёжа пытался выпутаться из-под одеяла, – а помнишь, ты мне вчера сказал, что французский выучить хочешь? Серёжа не помнил. Он вообще никаких пьяных обещаний никогда не помнил, но открещиваться было совсем-совсем не по-пацански. Да и Жан сразу за вопросом за ухом поцеловал, собака, а это место у Серёжи слабое. Поцеловал–пощекотал – проси хоть почку, отдаст. И печень отдаст. Ей всё равно скоро с почином помирать. Так или иначе, события сложились к тому, что на улице льёт дождь, в доме тихо, а в комнате Жана, на столе, лежит учебник. Для младшеклассников. Серёжа смотрит на него со сложным лицом который час и молится, чтобы книжка не начала смотреть в ответ. – Серж, – у Жана голос тёплый, уютный, даже не подумаешь, что человек двести лет кровь пьёт, – ну давай вслух, а. Текст простенький. Ты английский учил что в школе, что в университете. – Ага. И учил я его по песням «Нирваны» и Боуи. В основном. – А чего плохого? – Ничего. Кроме того, что я текст особо не слушал, на гитарные партии отвлекался. Жан смеётся и пожимает плечами. Помнит рассказы, как Серёжа, самоучка в гитарном плане, на слух песни разбирал, пока никого дома не было. Если видео попадалось, то на запись концертов смотрел, пальцами так же перебирал. Жан в шутку называл его «маленьким Моцартом», Серёжа предпочёл бы кого-нибудь другого. Покруче. Но Моцарт тоже неплох. – Давай. – Je m'appelle Sergе, – проговаривает Серёжа и тут же возмущённо вскидывает взгляд. – Вань, ты нарочно? – Во-первых, ещё раз назовёшь Ваней, я оскорблюсь, – хмыкает Жан, поудобнее устраиваясь на стуле, – во-вторых, это учебник. Просто совпало. Читай. – J'habite à Paris, – выдавливает Серёжа. Ага, в Париже. В ебучем Смоленске. Где из башен только вышка телевизионная. А вместо круассанов тебе рогалики продадут. Вкусные, кстати. – Paris est une très belle ville, – язык спотыкается и по губам пробегает. Ага, красивый. Хуй знает, Серёжа в Парижах не был. Смоленск хуже, наверное. Для непосвящённых. А в Париже зато нет экстремальных развлечений «съедь с горки в ванной, найденной на помойке, всё детство так делай и останься жив до двадцати одного года». – Хорошее произношение. Для коренного русского человека. – Жан, не мешай. Жан капитулирующе поднимает руки и улыбается. Продолжай, мол. Серёжа мстительно думает, что будет учить Дешама на гитаре играть. Вот там и посмеётся. А что? Пальцы длинные, бери да не только для игры в доктора используй. – J'aime marcher dessus, – Серёжа правда гулять любит. По ночам. А ещё любит Жана, гитару свою и незаросшую татуировку на ноге. Сделал на днях. Ещё не показывал никому. Сюрприз будет. – J'ai une famille. C'est ma mère et mon père, – нет, какая ж это семья. Семья Серёжи в одном человеке. С запахом спирта и стерильности, а ещё чего-то холодного, как утренний морозец. Вот, ебать, поэтические сравнения пошли. «Je les aime», – гласит следующая строчка, но Серёжа решительно не намерен её говорить. Только улыбается и перегибается через стол, целуя зазевавшегося Жана. Тот замирает, отклонившись от неожиданности, а потом воцаряется тишина. – Ну, – интересуется Серёжа, отстранившись, когда воздуха перестаёт хватать, – как у меня с языком? – В прямом смысле прекрасно. С французским небезнадёжно. Жан усмехается, слушая возмущённое фырканье. Ненадолго. Потому что Серёжа хитро щурится и явно чего-то задумывает. Такое же лицо у Кутузова было, когда он на французов наступал, явно. – А ты знаешь, я одну фразу уже выучил. И даже набил. Не с твоих слов, правда, так песня одна называлась. Из старого, отечественного. У Гребенщикова. Никогда не думал, что пригодится, но тут ты в мою жизнь наебнулся. – Серёжа! – Пришёл, пришёл, – нехотя поправляется Барановский, вставая со стула и перелезая на чужие колени. Штанина заранее закатана, и на ней откровенно виднеется свежая надпись. При взгляде на которую Жан нервно сглатывает и как-то нервно елозит на стуле. – Vous voulez coucher avec moi? – интересуется Серёжа с бессовестным акцентом, но Жану, если честно, всё равно. – Переведи. – Хочешь со мной переспать? – хриплым шёпотом проникает в уши великий и могучий русский язык. В уши всех соседей проникает беспардонный скрип старой кровати.