remembering the execution

      когда по комнате эхом пробежится звонкий смех, умноженный на несколько лиц, и заставит стены в страхе затрястись, зеленые глаза, точно изумруд, будут в непонимании скользить по пространству, словно в первый раз изучая его вдоль и поперек, пока в голове набатом звучат назойливые, такие неуместные сейчас мысли. взгляд пытается уловить что-то новое, за что зацепиться можно, придать этому значение задумчивости: отмазки придумывать не хочется, особенно врать, вновь опуская глаза в пол и неуверенно, совсем не по-настоящему сверкая вымученной улыбкой. его не спросят, может быть, лишь встревоженно взглянут в лицо, выискивая на самом дне искренние эмоции, что мацуно самонадеянно закапывает все глубже и глубже с каждым разом. как же противно ощущать на языке привкус лжи: должно быть, она не такая уж и сладкая, как всегда говорилось; и думать о том, как мерзко поступает он сейчас. лишь в руки сам по себе берется граненый стакан, наполненный неизвестной жидкостью: известно только то, что это обязательно алкоголь, а в глотку содержимое все переливается тоже каким-то магическим путем. зато как волшебно после этого вылетают из головы все переживания, позволяя ей налиться сладким свинцом, давая волю накопившейся усталости. все это не для него: ему бы сейчас сидеть в собственной уютной комнатушке с открытым нараспашку окном, наблюдая, как красиво ветер колышет светлую ткань занавесок; читать какой-нибудь роман, поражаясь глупости главных героев и с печалью признавать, что сам не умнее их; уходить полностью в себя, сидя на теплой кровати и мягко поглаживать нежную шерстку любимого кота, успокаивая нервы. кажется, в стакане было виски, разбавленное газировкой.       тревожное чувство поселилось в груди около месяца назад: оно ощущалось неприятно, изредка скручивая живот в спазме. причины тому не было, из-за чего раздражение на собственное состояние ежедневно разливалось по сосудам и сковывало движения. сначала даже подумалось, что всему виной осенняя хандра, что подкралась незаметным зверем и закинула свои лапы на плечи в удушающем приеме, и было пропущено мимо ушей то, что никакой меланхолии чифую никогда не испытывал в связи с изменением времени года. мальчик жаловался особо близким людям, в особенности своему пушистому другу, как несправедлив этот мир и как ужасно чувствуется эта самая тревожность. кот непонимающе дергал усами и через минуту ластился к рукам, явно не обращая внимания на поднесенную ему информацию. оставалось лишь только глубоко вздохнуть и смириться, надеясь, что вскоре все пройдет.       нетрудно догадаться, что в этом деле чифую ждал полнейший провал. не найдя больше в себе сил бороться, мальчик принял это как часть себя, на все вопросы отвечая удовлетворительным "все в порядке." на душе капало что-то мерзко-липкое, создавая озеро, а сам мацуно уверенно сооружал крепчайшую плотину и спокойно жил, как самый обычный подросток, вечера просиживая за мангой или гуляя в компании друзей. кейске старательно скрашивал серость осенних дней, втягивая младшего за собой в самые различные дела. не то, чтобы последний был против: возражать очередной причуде не хотелось, когда перед глазами сверкала широкая улыбка, адресованная только ему. от чего-то щеки начинали предательски пылать, а язык не мог пролепетать несчастный отказ, когда на запястье чувствовались чужие теплые пальцы, окольцовавшие хрупкую ручку. это действо смотрелось до невозможности правильным, и чифую был готов следовать за старшим, как слащаво бы не звучало, куда угодно, только видеть бы черные, как смоль, пряди волос, которые ветер бережно трепал и откидывал назад, словно твердя о том, чтобы взгляд был прикован к произведению искусства, что он создает. изумрудные глаза и впрямь глядели лишь на командира, поблескивая искренним восхищением и трепетностью своей драгоценной любви.       внезапно в дверь вновь шумно постучало то самое закопанное чувство, норовясь сорвать предмет интерьера с петель. когда баджи перестал отвечать на звонки, которыми мацуно закидывал друга каждый час, внутри будто что-то с треском надломилось, пуская трещины по и так нестабильному состоянию юноши. манджиро уверенно отмалчивался, явно намекая о том, что не намерен разбираться в этом лично, а чифую лишь в искреннем беспокойстве прикусывал кровоточащие губы, пока внутренний крик становился все громче. спазмы вернулись с новой силой: они заставляли скручиваться пополам от неприятных ощущений. помнится, мать, заметив за редким ужином странное поведение сына, не на шутку испугалась, видя перед глазами пугающе бледное лицо с зажмуренными до звездочек глазками. в крепкой плотине образовывались мелкие дыры, когда внешний вид, откровенно уставший и ужасный, начали замечать не только родственники.       вскоре кейске объявили предателем, что почти буквально вышибло у мацуно землю из под ног. в районе сердца болезненно кольнуло, и тот поспешил уйти, чтобы не свалиться прямо посреди собрания. собственные мысли пугали, накрепко засиживаясь в измученном сознании, ноги еле дотащили казавшееся безумно тяжелым тело до дома. совсем скоро ему обязательно позвонит мицуя, спросив, все ли у него хорошо, а мацуно мысленно усмехнется, до скрежета сжимая зубы, практически скуля о том, что все в порядке, сразу же бросая трубку. его чувство одиночества и беспокойство душит, завязывая на шее петлю покрепче: хочется повыть в бережно подставленное плечо, ощутить на макушке большую ладонь, что так нежно будет успокаивать неторопливыми поглаживаниями; да только это самое плечо теперь неизвестно где шатается, с придурками из новой неизвестной ему группировки. ревность гадко присаживается на спину, туманя рассудок. желание набить всем морду кажется вполне выполнимым: себе в первую очередь, за излишнюю чувственность, обязательно всей вальхалле, даже баджи щадить сейчас совсем не хочется, наоборот — ударить по сильнее, зубы накрепко стиснуть, кулаком проехаться по острой скуле, самому об нее порезавшись, а после губами по губам смазанно пройтись, отчаянно, чтобы знал, с чем на душе оставил своего заместителя. беспомощность со слезами наружу вырывается, когда хрупкое тельце, до полусмерти избитое, лежит на холодном бетоне и до боли в щеках улыбается. ведь правда надо, не просто так все лицо поплыло гематомами и синяками от нещадящих ударов? совсем недавно, собираясь избить всех, сам оказался зажатым в клетке, словно мышь в мышеловке. чифую не сопротивлялся, когда удары приходились особенно болезненными, своего палача он все еще любил и уважал, пока его самого мучительно долго казнили на глазах у всех. в груди тянулось и сжималось все, когда в чужих глазах, казалось, бесчувственных, виднелась чертовая влага. сердце трещало по швам, когда губы напротив ласково, в бреду шептали рваное "прости", пока синий распускался на щеках, точно цветок. кричать хотелось, когда читались все эмоции на родном лице: читать их мог только мацуно, чтобы своего палача простить и нежно зацеловать, отражая на его нетронутом лице каждое место собственного синяка. и чифую прощает, еле видно улыбаясь, пока с чужих облезлых костяшек стекают капли крови, смешиваясь с собственной. так надо.       спазм в это утро особо сильно колит, да так, чтобы мальчик пополам сгибался, не в силах до назначенного места дойти. в чужие обеспокоенные глаза он не смотрит, отмахиваясь, потому что знает, слабость показывать нельзя до тех пор, пока изумруды радужки не встретятся с океаном, плещущимся в его взгляде, пока не поймет, что все прошло, пока не прочитает вновь. атмосфера нагнетающая. чифую дерется, как в последний раз, отдавая битве всего себя: сбивает кожу в кровь, ловит с почтением каждый удар и отплачивает сотнями таких же, валя противников на землю, лишь бы успеть. глаза судорожно ищут и сжимаются в испуге, когда находят. мацуно в шоке останавливается, дыхание выровнять не пытается даже: каждое слово накрепко в память впечатывает, колкость чужих фраз боли не приносит, лишь только сладкое облегчение. чифую не может ударить, но может взглянуть со всей беспокойной любовью в глаза напротив, улавливая настрой, который ему совершенно не нравится. в животе вновь ноет, тревожность достигает своего пика, когда в родных руках нож мелькает, а громкие слова из любимых губ вылетают с болезненным выдохом. чифую готов лично упасть, за него упасть и умереть, да только вперед несется, холодеющее тело подхватывая и содрогаясь, беря в хрупкую ладошку чужую. слезы текут из распахнутых в неверии глаз, когда из родного тела вылетает последний вздох вместе с совсем ненужным сейчас признанием. только не сейчас.       воспоминания головной болью отдают: мацуно лишь жмурится и просит налить еще. когда жидкость растекается по горлу, попадая в организм, становится чуть легче. мигрень, преследующая парня, словно назойливая муха, печально уходит, когда позади вновь звучит раскат яркого смеха. это не для него. не для него не слышать выученного наизусть тембра голоса в этой толпе. не для него прокручивать репитом выжженные клеймом на сердце знакомые инициалы. это все не для него, поэтому стакан со звоном разбивается, ударяясь о плитку своим прозрачным боком, а чифую прикрывает глаза, откидываясь назад, с улыбкой вспоминая свою казнь и своего палача, что запомнились шрамом на нежной коже правой щеки.