***
Однако уходит Питер не без нескольких пинков и ударов, что в конечном итоге метафорически проявляется в краже Камаро Дерека. Дерек им больше не пользовался, оставив собирать пыль и ржавчину на колесах, предпочтя более «безопасные транспортные средства», но Питер почти уверен, что Дерек бросил машину из-за связанных с ней воспоминаний. Из-за заднего сиденья, все еще пахнущего Лорой, и из-за того, как эта машина заставляла его чувствовать себя очень быстрым, очень безрассудным, слишком беспечным, когда он мчался по ненадежным дорогам, ведущим в лес. Может быть, это была попытка Дерека слиться с толпой. Может быть, это была его попытка игнорировать прошлое. Как бы то ни было, теперь Камаро — средство передвижения Питера. Он вытаскивает его из гаража с протекающей трубой, чистит диски и приборную панель и забирается внутрь. Машина по-прежнему пахнет свежей кожей, будто последнее десятилетие она и не стояла в сыром гниющем гараже, и Питеру начинает казаться, что он перенесся в прошлое, когда он был альфой, а отомстить было легко. Это пробуждает в его мышцах новую силу, будто завести машину Дерека без ключа — идеальное начало новой жизни. Если бунтовать, так по полной. Он едет долго, пока стрелка топливомера не оказывается опасно близкой к нулю; машина, чуть покачиваясь, устало останавливается на обочине дороги. Он не знает, где оказался, потому что не смотрит на дорожные знаки. Похуй. Он задумывается, сколько времени потребуется Дереку, чтобы заметить пропажу машины. Питер не знает, как часто тот проведывает Камаро, оставляет ли его быть картиной из прошлого, которую лучше спрятать подальше, или проводит дни, уставившись на его грязный капот, посеревший от пыли, и, если последнее верно, значит, Питер угнал машину, когда Дерек от нее отошел. Телефон до сих пор молчит: молчал все те часы, что Питер ехал по каким-то поворотам, доверившись дороге привести его в неизвестность. Он не знает, хочет ли, чтобы сообщения хлынули потоком или чтобы все оставили его в покое. Наверное, и то, и другое. В машине слишком тепло, так тепло, что его клонит в сон, а она все заманивает Питера на извилистые дорожки, по обочинам которых стрекочут сверчки. Он открывает окна навстречу палящему зною, тот врывается внутрь без приглашения, оставляя тонкий слой пота на груди, в области V-образного выреза. Небо становится угольно-синим, а жара невыносимо влажной. Он оказывается на обшарпанной стоянке такого же обшарпанного мотеля, единственного здания во всем городе, через который проезжал Питер, с явными признаками жизни в виде оранжевого света, проникающего через окна. Часы на приборной панели показывают, что сейчас 21:06 — достаточно поздно, значит, Питер выехал еще до полудня. Ему хотелось бы верить, что даже его нос, забитый запахами деревенской травы и удушающей жарой, не сумеет привести его сейчас обратно в Бейкон Хиллс. Сейчас он далеко и совершенно не знает, где он, ведь намеренно игнорировал дорожные знаки, чтобы безнадежно заблудиться. Он все еще не уверен, отчаянно ли хочет, чтобы его оставили в покое или чтобы кто-нибудь отважно пытался его найти. Как и ожидалось, мотель — помойка. Пахнет поразительно старым деревом и еще более старым одеколоном, пропитавшим стол. Владельцы хранят ключи в специальных шкафчиках. Это мелочь, наверное, больше для организации, чем для чего-либо еще, но выглядит уютно. Индивидуально. Питер без колебаний снимает номер тридцать два, записывает в документы номер кредитной карты Дерека и поднимается на шатком лифте, который, вероятно, движется лишь по потрепанной веревке, на третий этаж. В коридоре тихо, только изредка сквозь стены доносится звук телевизора. Питер входит в свою невзрачную комнату со своей невзрачной сумкой с одеждой, вываливает ее на невзрачные простыни и думает, что в таком месте, как это, на него не обратили бы внимания, как на нормального. Может, даже как на человека. Он роняет сумку, и та складывается в гармошку (каким-то образом он умудрился сжать всю свою жизнь в котомку длиною чуть больше полуметра), затем он сбрасывает с себя рубашку. В отеле так же влажно, однако Питер вспотел и из-за этого липкого холода стянул брюки и направился в ванную комнату, рассчитанную на полчеловека. Он включает кран в ванной и ждет, пока вода распарит его кожу. Он так далеко от Бейкон Хиллс, что даже не сумеет убедить себя, что он на самом деле дома.***
Что ж, может, он действительно гнилой человек. Некоторые люди просто рождаются такими. Вода в ванне плещется туда-сюда. Питер пускает пузыри, опустившись под воду, пока нос не вытолкнет воздух, вызывая волну; его глаза, наблюдающие дрожащую рябь, закрываются, тепло затягивает его тело ниже и ниже. Чтобы вода наконец нагрелась, потребовалось около двадцати минут, но чего Питер ждет от заведения, которое выглядит так, будто было построено пилигримами еще в девятнадцатом веке? Его пальцы играют с поверхностью воды, ладони плывут по волнам, которые толкают его тело в безмолвие. Вся комната пропахла лимонным освежителем воздуха и мускусом, который источает лишь старое дерево со следами термитов и мух, с трещинами и царапинами. Этот запах, напоминающий о старых половицах и чистой ванной, успокаивает, перебивая мыльный аромат крошечных бутылочек шампуня, сложенных на краю ванны. Он хватает скользкий кусок желтого мыла из укромного уголка в стене, проводит им вниз и вверх по руке, пока кожа не становится намыленной и вощеной. Очевидно, звания «Дядя года», «Гражданин года» или «Самаритянин года» он не достоин, однако Питер знает, что есть у него и хорошие стороны. Он очарователен (всегда таким был), умеет кривить губы и играть словами так, чтобы завоевать доверие невинных людей, а еще он пережил кому, пожар и смерть. У него миллион историй, некоторые из которых настолько трагичны, что впору снимать фильмы для канала Lifetime; некоторые из них душевные и забавные, но не с кем ими поделиться. Всем наплевать. Может, это из-за пятого его обмана, или третьего, или седьмого. Может, это из-за второй его попытки стать альфой. Может быть, из-за убийства Лоры. По-видимому, есть предел, когда дело доходит до испытания чьего-либо терпения, или терпимости к бесчестности, или принятия лжи. Питер любит исследовать границы людей, пока те не ломаются; ему нравится, как бурлят вены; нравится чувствовать запах кипящей крови; ему нравится то, как легко растягиваются резинки людской снисходительности, пока наконец не лопнут. Питеру нравятся люди грубые, прямолинейные и злобные, ведь они гораздо лучше тех, что пытаются скрыть недостатки и правду за улыбками и напускным приличием. Но, может быть, учитывая, что годы спустя, его ложь ни к чему не привела, кроме того, что он дуется в одиночестве в ванной захолустного отеля, возможно, пора попробовать другую технику. Ему было весело, но, наверное, всем приходится однажды повзрослеть, перестать нападать на детей в коридорах, оставлять на их шкафчиках кровь и смотреть, как они кричат. Он постарается. Он смывает мыльную пену с предплечий и выходит из ванны, глядя, как по его ногам стекает ручейками вода, пока он тянется носком к пробке, а вода, закружившись, булькает. Капелька воды падает с кончика его носа и кончиков волос, и ему кажется, будто он зверь под дождем, дрожащий от сырости. Что-то в нем ждет, когда чьи-нибудь руки обернут его полотенцем и оботрут. Однако ему самому приходится взять полотенце, жесткое и пахнущее лимоном, и намотать его на талию, прежде чем стереть с зеркала пар.***
В ту первую ночь в отеле он спит хорошо, ведь слишком привык к новым матрасам и разным укрытиям, чтобы беспокоиться о том, что подушка не пахнет его шампунем, а простыни не такие шелковистые, как собственные. Однако его ночи не лишены сновидений: в них — пыльный пепел, брошенный в глаза, и огонь, раздирающий глотку. Его тело покоится на земле, на листьях, ветках и трухе, а, когда его глаза наконец обретают зрение, пылая красным сквозь череп и сгорая от боли, которая сковала легкие и не дает закричать, Дерек здесь с когтями наготове. Каждый раз становится неожиданностью, и каждый раз Питер чувствует, как горит горло от обжигающей его собственной дымящейся плоти. Он пытается сказать: «Ты уже решил», — но вместо этого выходит: «Это ничего не исправит», — потому что это не имеет значения. И, если он ждет, что все кончится по-другому, этого не произойдет, потому что тогда руки Дерека рассекут его, как гильотина, а Питер остро ощутит агонию: его кожа разорвется, а кровь хлынет из шеи. Он держит глаза открытыми, пытается увидеть что-то, кроме серых деревьев и закопченного неба, в последний раз перед тем, как уйти под землю, и именно тогда перед глазами возникает деревянный потолок. Ожоги исчезли, их сменила гладкая кожа, дрожащие руки и шаткость реальности. Он вдыхает и чувствует запах дыма, словно тот от костра на заднем дворе проносится сквозь окна, но затем исчезает из ноздрей, и Питер переворачивает подушку на прохладную сторону, чтобы умалить боль обожженной кожи. Когда он просыпается на следующее утро, ему все еще кажется, что он горит, и ледяной душ не помогает.***
Питер отправляется на поиски постоянного места жительства после четырех застойных ночей в отеле. Стойкий запах лимонного Pledge и то, как горничные заправляют его кровать и оставляют кончик туалетной бумаги свернутым в крошечную точку, слишком быстро становится обыденным и раздражающим, поэтому Питер хватает свою сумку с одеждой и за десять минут собирает вещи, оставляя за собой смятую постель. Часом позже он стоит на краю бордюра у отеля, после того как расплатился с вечно уставшим дежурным за стойкой, и глядит на ухабистую дорогу и бесконечную линию покосившихся вдалеке деревьев. Мимо со свистом проносятся старенькие машины, а вдалеке Питер замечает невзрачный магазинчик с коричневой крышей. Несколько секунд он, с сумкой через плечо, стоит в нерешимости, задаваясь вопросом, есть ли у людей вообще желание остаться жить в этом городе, оставаясь в дали от более крупного, оживленного города, где они могут затеряться, а наблюдать за заброшенными хижинами и скрипучими мотелями только через зеркала заднего вида. Какие-то люди, вероятно, остаются, и Питер задумывается, похож ли кто-нибудь из них на него. Он запрыгивает в Камаро и едет выяснять. Его топливомер подвывает и качается всю поездку; проходит в общей сложности четыре мили, прежде чем автомобиль с ворчанием останавливается. По-видимому, Хейл оказался достаточно близко к территории города. Он находит крошечный чистенький тупичок, охраняемый человеком, пускающим в небо струи сигаретного дыма. — Присматриваете? — спрашивает его мужчина, когда замечает сумку Питера, перекинутую через плечо. — Нет, — говорит Питер, обводя взглядом клоны домов, будто выстроенных из формочки для печенья и разбросанных в тесном кругу подъездных дорожек. — Мне нужно что-то такое... Чтобы вдали ото всех. У него всего три условия: прочные стены, проточная вода и такой подлесок, который укроет его от остальной части населения, что, как подозревает Питер, не превышает двузначного числа. Человек осматривает его сверкающую машину и одну единственную маленькую сумку, словно не уверен, что Питер не прячет чьи-то тела в багажнике, но все равно находит ему домик. Он такой крошечный, что в нем поместится лишь половинка человека, и если бы он был еще проще, чем есть, то был бы выстроен из деревянных бревен, а на крыше было бы устлано сено. Это совершенно уединенное место. — Тут все в рабочем состоянии, — говорит ему мужчина. Он все еще курит, зажав новую сигарету в губах, и водит Питера по комнатам. — И холодильник тоже. А еще туалет и душ. Питер игнорирует его, уставившись в пыльные окна. Передний двор пустынный: только гранитное крылечко и мелкая галька, выходящая на тротуар, обрамленный темно-зелеными деревьями и некошеной травой. Узкая тропинка, неровная и тихая, проходит рядом с тротуаром. То, что нужно. — Сзади почти ничего нет, — продолжает мужчина. — Похоже, я выполнил ваши требования, верно? — Верно, — бормочет Питер, всматриваясь в тьму деревьев. Он думает, что своими когтями проделает отверстие в зарослях ежевики, чтобы в нее можно было спрятать Камаро, и накроет приборную панель листьями и ветками. Он думает, что из-за плачевного состояния бензобака придется собственными руками загнать машину в заточение. Питер покупает дом, настоящую хижину с исправной сантехникой, и проводит еще час, петляя по тротуару рядом со своим двором, знакомясь с извилистыми дорожками, пока не добирается до ближайшего магазина, в котором продаются не только сигареты и кофе. Он покупает матрас, комковатый диван и телевизор, который пережил девяностые. Затем тащит все это обратно к себе домой и засыпает на матрасе, задумываясь, станет ли этот затхлый дом с протекающей раковиной тем местом, где он останется навсегда. Ну. По крайней мере, Дерек был бы счастлив.***
Иллюзия одиночества Питера разрушается лишь солнечным светом, пробивающимся по утрам через незанавешенные окна, щебетанием птиц с близрастущих деревьев и не прекращающей капать из раковины водой, на стуке которой заостряется слух оборотня. Поздней ночью он подумывает разбить раковину; у него чешутся кулаки раздавить кран, когда он лежит на колючем матрасе, раздражающем спину. Простыни не очень спасают от скрипа матраса, лунный свет издевательски бьет в глаза; Питер засыпает, однако через время все равно поднимается, и так всю ночь; он словно под дурманом, словно тонет, а лучи лунного света всё режут ему веки. В доме слишком жарко: жар забивается в каждый угол и оседает на стенах; даже когда Питер спит, его во снах преследуют пожары. Ему снится пламя, угрожающе нависнувшее над ним за мгновенье до того, как он обратится в пепел, в уголек, который, потрескивая, станет землей. Иногда сны отличаются: сцены кошмаров происходят в грязной могиле под половицами, пальцы его ищут свет. В такие ночи он всегда радуется наступлению утра, когда солнце прогонит сны, а птицы вырвут его из забытья. Временами его тело кажется полным хрупких веточек, а не крепких костей, это чувство заставляет его не покидать храма постели, пока снова не наступит ночь. Он задумывается, отяжелели ли его кости от вины, или от печали, или одиночества, или от всего того, что Питер лишь надеется быть способным испытать. Он лежит и думает. Думает о себе, вместо того чтобы думать о том, насколько восхитительно-плохо всем остальным. И все сводится к следующему: в чем смысл его жизни? Не жизни в целом, а скорее конкретно его собственной. Зачем он родился, если не для того, чтобы мучить племянника и прославиться в аду до того, как придет его время, или, что важнее, для чего он выжил в пожаре, чтобы все повторилось? А для чего отведено ему было то время, после того как он выбрался из-под дощатого пола своего развалившегося дома, отряхнулся, перезагрузился и начал все сначала? Истинный вопрос в том, является ли его тараканье бессмертие вторым шансом, безнадежно повторяющимся, дабы даровать ему благословение, или же это наказание, которое он еще не осознал. Может, его проблема не в смерти, а в том, чтобы научиться жить. Он прекрасно помнит смерть, она была лишь мгновеньем. Месяцы гниения под землей обратились в наносекунду темноты, прежде чем внезапно пучина бесконечной черноты уступила место жизни. Яркое сияние луны и крики Дерека, чье предплечье кровоточило под ломкими когтями Питера. Все, что Питер помнит о смерти, — это тьма. Бесконечная тьма. Он спрашивает себя, для всех ли смерть такова? Может, то был всего лишь импровизированный гроб, глядевший ему в лицо и убеждающий, что света нет. Питер, блять, понятия не имеет, как жить, по крайней мере, не так, как жил последние несколько десятилетий. Такой путь всегда заканчивается смертью, значит, наверное, он что-то делает не так. Может, он недостаточно самоотверженный. Может быть, ему еще не привелось пережить свою долю трагедии, чтобы успокоить космических существ, диктующих его жизнь. Может, он просто ахуенно забавный, чтобы его убить. Он думает, что мог бы научиться быть другим здесь, в этом доме, где нет кондиционера и таких занавесок, чтобы не пропускали солнечный свет. Он думает, что мог бы, раз нет людей. Вот оно. Люди его ахиллесова пята. Не потому, что они угрожают ему, а потому что руки так и чешутся угрожать им. Он видит беззащитный взгляд, хрупкие кости, переполняющие эмоции, а день слишком напряженный, чтобы сопротивляться. Люди губят его, как он губит их. Здесь, в этом доме, окруженном лишь молчаливыми деревьями и шумными птицами, он может пройти детоксикацию. Он может забыть изгибы нахмуренных бровей Дерека и запах ужаса невинных людей. Он может побыть наедине со своим измученным разумом и поглядеть, что произойдет. Питер чертовски напуган.***
Местный магазинчик пропах передержанными банками мёда и домашним мылом, как и весь город. Это старомодно по-домашнему, из-за чего Питеру одновременно хочется вырезать всю эту глухомань, чтобы избавиться от забивающего ноздри запаха дедушкиного кардигана, и съесть в лесу кусочек пирога. Кассир выглядит беззащитным. Было бы просто, как в старые добрые времена. Он подходил к прилавку с невинной улыбкой (с той же очаровательной улыбкой, с коей он подбирался к легким людей и выбивал из них воздух) растерявшегося покупателя, которому нужно помочь найти моющее средство. Кассир наклонялся, чтобы расслышать его вопрос, и тогда его когти вонзались в бок, и он слушал, как жизнь одним резким вздохом вырывается из чужого горла. Кровь запеклась бы у него под ногтями, запахла бы знакомой металлической смертью, которая раньше была второй его натурой. Убивать людей из мести — освобождение; убивать людей от скуки — развлечение. Однако кассира он не убивает, хотя это, безусловно, слегка оживило бы городские газеты. Ему придется запрыгнуть в Камаро и снова бежать, бежать до тех пор, пока не перестанет чувствовать запах крови, которая осталась позади, или пока в другом праведном милом городке не услышит по полицейскому радио разговоры о расследовании убийства. А потом он бы вновь отмокал в ванне, пахнущей лимонами, размышлял бы о своем извращенном уме и пытался б определить, когда и где проводок в его мозгу вышел из строя; и это произойдет опять, когда он увидит женщину, бегающую на его лужайке трусцой, которая выглядит так, будто ее, эту ахиллесову пяту, можно разорвать пополам легким движением когтя. Мысль эта заставляет Питера задуматься, не запрограммирован ли его мозг на убийство, обман и порочность, как у некоторых людей на желание съесть мороженое или невозможность оторваться от телешоу, пока каждый эпизод не пересмотришь дважды без перерывов на душ. Он отводит взгляд от кассы и извилистой линии, ведущей к ней. Пожилой мужчина, шаркая, подбирается к кассе, в его морщинистых руках нет ничего, кроме коробки чая и леденцов от кашля, а кассир говорит ему: «С вами все в порядке?» — голосом, будто бы мертвым, голосом, лишенным всякой заинтересованности, провел ли человек тридцать минут, бесцельно бродя по молочному отделу, потому что не мог найти подходящую марку жирных сливок, чтобы ублажить свою жену, или нет. Питер отводит взгляд, натыкается им на бесконечные полки, на которых коробка за коробкой стояли хлопья. «На пятьдесят процентов меньше сахара», — написано на той, что слева. «Больше пользы!» — обещает соседняя с ней. Питеру на это насрать. Все, чего он хочет, — это стейк, булочки и каша, которую можно оставить в шкафу на несколько месяцев. Он обходит мужчину, суетящегося вокруг шоколадных сиропов, который тихо спорит с женой по телефону о том, какой именно сироп она просила: быстро твердеющий или со вкусом мяты, и самоотверженно пытается игнорировать все вокруг, закатывая глаза с такой силой, что те могли бы провалиться в затылок. Он понимает, что детоксикация, направленная на то, чтобы его очеловечить, не сработает, если он будет окружен людьми. Он уже чувствует, как чешутся спрятанные в карманы когти в позыве разорвать чье-нибудь горло. Ему просто нужно забрать свое и уйти. Он заворачивает за угол и вот тогда видит это. Единственное, что для него хуже, чем целый супермаркет, полный вопящих детей, униженных мужей и людей, разглядывающих две марки яиц, словно этот выбор — самое важное решение в жизни. Стайлз. Его можно узнать за много миль по его привычке носить многослойные клетчатые рубашки и поношенные кроссовки Nike, когда он взад-вперед размахивает корзиной с пирожными и молоком. Питер знал, что он переехал, замечал, что джип больше не стоял по четвергам на парковке возле полицейского участка во время ужинов с отцом в ресторанчике быстрого питания. Он не знал, куда; не знал, в Россию ли, или Китай, или в соседний район, но теперь ясно, что Питеру следовало провести собственное исследование. Стайлз здесь, в этом же городке, в таком крохотном, что можно разместить его на булавочной головке, в том, в который Питер свернул только потому, что сломался бензобак. Первое желание Питера — передумать и пойти дальше, оторвать голову ближайшему невезучему покупателю и устроить резню. Он делает вдох и через мгновение жалеет об этом, потому что запах Стайлза все тот же. Потрепанная хлопковая обивка сиденья; мускусный дезодорант, маскирующий незрелость, которая проникает не только глубоко под кожу; и легчайшее пощипывание в носу от сырных крекеров. Единственное, чего не хватает, так это пота и страха, которыми Питер лучше всего запомнил Стайлза, вечно взвинченного, пропитанного адреналином и чистым ужасом, спасающего жизни и свою собственную шкуру. Блять. Стайлз оборачивается (конечно, оборачивается, он же не мог просто повернуть направо или продолжить идти вперед) и делает то же самое, что и Питер. У его лица те же детские черты, причудливая улыбка и сверкающие глаза, плюс четко очерченная челюсть и волосы подлиннее, что, честное слово, делает его похожим на взрослого. Он не выглядит взволнованным, или испуганным, или хотя бы озлобившимся, потому что привлекает к себе ночных созданий, как комаров уличный фонарь, что расстраивает хотя бы потому, что Питер ощутил все вышеперечисленное, лишь мельком увидев Стайлза. — Не думал, что наткнусь на тебя здесь, — произносит Стайлз. Его голос стал глубже, чуть-чуть, но достаточно, чтобы Питер заметил. В нем больше нет вечной нарастающей паники и крикливости, они сменились уравновешенной непринуждённостью, под которой закипало остроумие. Он делает шаг вперед, корзина покачивается в его в пальцах. — Дерек тоже с тобой? Сто лет его не видел. — Тут только я, — говорит Питер. Стайлз оглядывает его с головы до ног, как будто ищет что-то едва заметное, что изменилось, например, морщинки у глаз или новые туфли на ногах. Питер знает, что он не изменился. Он на протяжение десятилетий оставался все тем же неизменным монстром и поэтому уехал, именно поэтому мчал на всех парах, пока не добрался до городка, такого маленького, что поместился б в его ладони, и вот здесь Стайлз, чтобы напомнить ему обо всем, что он должен был забыть. Просто глядя на Стайлза, ему хочется ощутить тот же прилив силы, что он уже испытал, однажды подойдя слишком близко и схватив его за запястье, поднеся к своему рту; тот же прилив, что он ощутил, плетя интриги и прислушиваясь к бьющемуся в груди юноши кролику. — Ты живешь здесь? — Как бы да. Прямо по улице. Это вроде как милое местечко. К тому же, когда что-то шуршит за моей спиной, я могу с уверенностью предположить, что это просто бездомная собака, а не очередной опасный монстр, — улыбается Стайлз, словно все те случаи, когда он и его друзья чуть не умерли, — это хороший повод посмеяться за субботними телефонными звонками. Его сердцебиение ровное. — Ты здесь проездом или как? — Я... живу здесь. Ему следовало сказать «да, просто проездом», потому что как, блять, ему теперь здесь жить с живым, дышащим напоминанием о своем прошлом дальше по улице от ближайшего круглосуточного магазина. Стайлз разом вызывает миллион воспоминаний, каждое из которых столь же ужасающе, как и предыдущее, потому что перегружает мозг и заставляет хотеть совершать самые безумные поступки. Он вспоминает себя и Стайлза, склонившихся над багажником машины на холодной парковке: он наблюдал, как ловкие пальцы Стайлза то и дело промахиваются, печатая на клавиатуре ноутбука. Вспоминает, как Стайлз прижимался к окну несчастного лофта Дерека и как темнеющее небо привлекательно подчеркивало его силуэт, в то время как Питер сидел совершенно неподвижно в тени винтовой лестницы. — Здесь? Где? Питер неопределенно кивает через плечо в сторону леса, а затем вдруг вспоминает, что лес повсюду. В этом было очарование этого города: только он и еще примерно восемнадцать человек. Оказывается, это больше, чем он ожидал. — Только переехал, — говорит он. — Не знал, что ты уезжаешь из Бейкон Хиллс. — Не знал, что ты здесь, — говорит Питер. Это звучит чересчур скрытно даже для его собственных ушей, но эта случайность ошеломила его, и теперь Питер чувствует, как начинает весь чесаться при мысли о том, что оказался именно здесь, в этом невзрачном мини-маркете, а в футе от него стоит Стайлз и таращится на него. Коробка со сладостями скатывается на другой конец корзины Стайлза. — Я давным-давно переехал, — пожимает плечами Стайлз. Похоже, это все, чем он хочет поделиться, словно Питер пиздецки виноват в его переезде, потому что его тяга к силе и крови была слишком велика для ума Стайлза и тяготела над ним после колледжа. Питер ощущает, как пузырится под кожей неизвестное ему желание, словно бы шипы, вонзающиеся в вену. Питеру нужно несколько секунд, чтобы осознать, что это желание извиниться. Он отгоняет от себя эту мысль. — Я тебя не преследую, — осторожно произносит Питер. Ему кажется, будто он оправдывается, будто весь горит, словно обжегся, как будто видеть Стайлза — все равно что нюхать наркотик, с которым он завязал. Запах дома. Запах неприятностей. — Я знаю, — говорит Стайлз секундой позже, снова покачивая корзинкой. — И буду верить в это до тех пор, пока не увижу, как ты спишь за моим окном. Питер не понимает, угрожают ли ему, осторожно предупреждают или же попросту смеются над ним, и хмурится, глядя на Стайлза, как будто эта идея абсурдна. И так и есть. Он знал, что, скорее всего, к такой тактике прибегал его племянник, когда был моложе и чувствовал необходимость контролировать все сверхъестественное население города, начиная со Скотта и заканчивая целой толпой подростков-неудачников, но Питер всегда был первоклассным преступником. Подглядывать в окно было не в его стиле. — Делать мне больше нечего, — Питер чувствует необходимость выразиться словами. — Я не сумасшедший. Он понимает, что последнее спорно. Он не собирается это обсуждать, и, к счастью, Стайлз тоже, который находит этот момент подходящим, чтобы хлопнуть его по плечу, как давнего школьного приятеля. Но это не так. Он тот парень, который более десяти лет назад укусил его друга в лесу и превратил его жизнь в настоящий ад, и ему хочется, чтобы Стайлз увидел его, покачал головой, бросил свою корзинку и ушел. Он хочет, чтобы Стайлз наорал, чтобы он убирался из этого города нахуй, сверкая пятками. Он хочет, чтобы Стайлз относился к нему, как все другие люди из его жизни, которые говорили Питеру, что лучше ему умереть, как было раньше. Но Стайлз только сжимает его плечо. — Всегда приятно видеть, как кто-то выходит из реабилитационного центра для убийц живым, — произносит Стайлз с самой раздражающей смесью жизнерадостности и сарказма в голосе, и Питер не знает, что и думать: хочется ли ему вновь увидеть того мальчика или же ему стоит быть признательным этому взрослому мужчине. — Ну, в общем. Эти пироженки уже зовут меня, а кассирам не нравится, когда я ем их, еще не купив, так что... Он указывает через плечо Питера и проскальзывает мимо него, раскачивая корзину взад-вперед, пока продукты не перекатятся из одного конца в другой. Питер не хочет его видеть больше никогда, не потому, что он заставляет его вспоминать, как Стайлз болтал всякую чепуху, таскался с битой и, острый на ум и на язык, перехитрял в комнате всех. Хватило одного лета, и Стайлз покончил со всей питерской херней, перестал бояться его клыков и когтей. Это смущало. Точно, как сейчас. — Ты не изменился, — говорит Питер, чувствуя себя стариком, поглядывающим на своего сына. Стайлз взрастил в себе стержень и утроил все то, что делало его тем, кем он был. Он раздражающе самоуверен, раздражающе ехиден, раздражающе раздражающ, совсем как в старших классах, но еще больше. — Эй, — бросает Стайлз, уже направляясь к кассе. — Если ты когда-нибудь захочешь зайти выпить пива, я за. «Нет», — сразу думает Питер. — Хорошо, — говорит он. «Честно. Никогда», — думает Питер, наблюдая за тем, как уходит Стайлз, подняв большой палец через плечо. Он никогда больше не увидит Стайлза, твердо и чётко.***
И, конечно же, он снова его встречает. Он встречает его через два дня. Два дня — это максимальное количество времени, в течение которого Питер может прожить с пустым холодильником, прежде чем начнет заживо разлагаться. Это ощущение слишком знакомо и неуютно, поэтому Питер покидает свой душный дом после того, как тот стал укомплектован новыми предметами первой необходимости: чистыми простынями, шампунем и упаковкой из десяти необходимых принадлежностей. Это совсем не похоже на родной дом, нисколько, но Питеру это не нужно. Однако еда ему действительно нужна. Он не возвращается в тот же магазин. Он почти уверен, что будет чувствовать аромат лосьона Стайлза в молочном отделе, сможет ощутить едва уловимый его запах в воздухе как вечное напоминание его существования здесь, в том же городе, бог знает сколько миль или минут от питерского уголка в лесу. Поэтому он идет еще дальше, по крайней мере, пятнадцать минут по изнуряющей жаре; с кончиков его волос капает пот, он насквозь промокает, пока не добирается до магазина, столь же старомодного, как предыдущий, с грудой ржавых тележек на стоянке. Питер слишком голоден, чтобы придираться. Он тянется к бананам, когда кто-то его опережает. — Господи Иисусе, — стонет Питер и срывает банан. — У тебя прекрасные манеры, — говорит кто-то, а Питеру даже не нужно поднимать глаз, чтобы узнать, что здесь Стайлз, ведь его голос звучит так знакомо, и в нем знакомая насмешка. — Значит, ты не шутил, когда сказал, что переехал сюда. — Я бы продолжил ехать, если б знал, что ты здесь, — отвечает Питер. И он бы так и сделал. Он бы гнал машину на полном газу, пока не въехал бы прямо в океан, лишь бы не жить в одном городе со Стайлзом. Если он очень хорошо прислушается, сможет услышать, как смеется над ним судьба. — Я человек веселый, — защищает себя Стайлз. Он улыбается, а Питер хочет видеть, как он хмурится, потому что именно такие эмоции он должен вызвать у Стайлза. Он не знает, что видит сейчас: невежество или зрелость. — Здесь стоит жить хотя бы поэтому. — Конечно, — говорит Питер и закатывает глаза к потолку. Свет ослепляющий, ярко-белый, он простирается вглубь магазина, который Питер сперва посчитал таким маленьким, что в него вместится не больше полки со свежими фруктами. Он сжимает бананы в руке и пятится. — Не иди за мной до дома. — Я собирался сказать то же самое, — кричит Стайлз ему вслед, когда Питер уходит. Когда он оборачивается, Стайлз все еще там и смотрит на него, прислонившись к полке бананов, хмурясь, как будто все существование Питера внезапно вновь стало загадкой. Питер может его понять.***
Ночи становятся все жарче, причем незаметно, в конце концов Питер скидывает с себя одеяло ногами и лежит голым, в одних только взмокших боксерах, держащихся на бедрах. До осени еще очень далеко, словно до мечты, до которой не дотянуться и не обхватить руками. Жара душит. Он начинает смотреть телевизор по ночам, когда становится слишком жарко, чтобы спать в густой дымке. Он не смотрел телевизор уже много лет, с тех пор, как в больничной палате его вырывал и выводил из беспокойного сна белый шум. Чтобы подключить кабели и убедиться, что антенна ловит сигнал, требуется час и десять минут, но даже после этого картинка была нечеткой, а звук шероховатым, будто телевизор вытащили из озера, а экран вот-вот пойдет рябью. Питер мирится и с этим. Он перелистывает каналы и находит дерьмовое реалити-шоу, которое сгноит клетки его мозга. Он часами сидит, наблюдая, как девушки кричат друг на друга, а подростки занимаются незащищенным сексом на заднем сиденье машины, перед тем как стать главными героями в драме о беременности. Все постановочно и ужасно снято, а рекламные ролики бесконечны, однако, наблюдая, как облажались другие, Питер начинает немного лучше относиться к своей собственной жизни. «Да, но ты убивал людей, — пронзительный голос Дерека проносится в его голове. Если бы Дерек был здесь, то сказал бы это с едкой снисходительностью в голосе, изливая все свое скептическое мнение о дяде. — Конечно, чтобы выжить. Это еще херовее подростковой беременности». «Заткнись нахуй», — громко говорит Питер пустому месту на диване рядом с собой. Он протягивает руку, ударяет когтями по воздуху и чувствует, как они врезаются в твидовые подушки. Они оставляют следы на диване, и шерсть начинает вырываться из разорванных мест, а Питер набрасывает на дырки подушку. В ту ночь он с вытравленным на лице хмурым выражением засыпает под звуки дребезжащего смеха и рыданий девочек-подростков, свернувшись в углу дивана на подушке, скрывающей взрыв необузданной ярости. Он не чувствует себя лучше.***
В глубине заплесневелой пещеры книжного магазина, которым управляет человек, такой морщинистый, что его можно было принять за алебастровый изюм, Питер стоит у прилавка, а «Тревожные мысли?», «Сделай себя лучше с помощью тренировок, общения и здорового питания» и «Как не поддаться желанию поджечь соседа: Руководство по агрессии» умоляюще глядят на него. «Все это полная хрень», — его первая мысль. Кто-то рыдает в углу, листая книгу, в которой подробно описываются ужасы развода; есть здесь и человек, роющийся в книгах о депрессии через две полки от Питера и одетый в лохмотья, который, как Хейл искренне надеется, бездомный, ведь так хотя бы можно объяснить выбор такой одежды. Питер знает, что ему не место здесь, на шоу уродов. Он особая разновидность урода, и ни одна трехсотстраничная книга здесь не сможет проинструктировать, как ему исправиться. Вокруг нет ни одного произведения литературы, которое он хотел бы купить, главным образом потому, что книг, которые ему нужны, не существует. Где «Чуть не сгорел заживо, а потом пережил тяжелую кому»? Или «Потерять всю семьи из-за сучки-социопата. Как с этим справиться», или «Помогите! Единственный способ, которым я умею общаться с людьми, — это обманывать, манипулировать ими или убивать их»? Питер снова просматривает полку. Такие романы не попадаются на глаза. Дело в том, что такие люди, как он, люди, которые убегали от Смерти так много раз, что на лбу отпечатан давно истекший срок годности, такие люди, как он, не должны быть в живых. Редкий человек способен физически с этим справиться, прежде чем либо разглядит жизнеутверждающее послание от Бога в своем бутерброде, либо вусмерть напьется, либо будет изничтожен судьбой, подавившись оливками или выскочив перед автобусом. Жалкая смерть. Но это другое дело. Назойливая, мучительная мысль, что все это: огонь, перерезание глотки, бесконечная ложь и потери — на самом деле не имели ничего общего с тем, насколько ебнутый Питер. Может быть, даже после того, как он позабудет обо всех своих горестях, останется тем же неизлечимым, ужасно-плохим человеком, который вышел из утробы, уже замышляя смуту. А нет тут книги под названием «Рожденные изначально злыми с желанием сровнять с землей всё и вся»? Он помнит, как был ребенком: в робком возрасте шести лет давил муравьев кулаком. Помнит то, как прижимался ухом к тротуару, чтобы услышать, закричат ли они. Или как два года спустя продавал лимонад в бездонных кружках и брал у людей деньги, просто чтобы посмеяться над их возмущенными лицами, когда их одурачил пухлый восьмилетний ребенок. А потом, когда был еще старше, он пускал лживые слухи только для того, чтобы наблюдать, как эти блаженно-невежественные держащиеся за руки парочки младшеклассников, которые занимали весь школьный коридор, перестают доверять друг другу и бросаются картошкой в столовой. Всегда было забавно наблюдать, как людишки вновь и вновь верят его уловкам и лжи, как будто у него неограниченный запас власти над людьми, который было бы стыдно игнорировать и позволять пропадать. Если людей так легко обмануть, они заслужили то, что получили. Его взгляд скользит по корешку «Обрети себя: все ответы в том, что ты ешь». Удивительно, как мало нужно, чтобы тебя опубликовали. Удивительно, как легко быть выставленным в старомодном книжном магазине, который, вероятно, в одном порыве ветра от того, чтобы превратиться в пыльную груду деревянных досок и тисненых книжных переплетов, пахнущих лимонным освежителем воздуха, как и весь этот проклятый город. Рядом с «Твитни свою жизнь. Как влиять на друзей и семью без принуждения!» Питер пролистывает ее, ожидая, что под авторским разделом курсивом напечатано его имя. Он берет другую, на этот раз под названием «Почему ты так хорошо себя чувствуешь в платье? Руководство по принятию своего внутреннего трансвестита». — Эта мне очень помогла. Питер должен был почувствовать его запах за милю. От него по-прежнему пахнет безрассудным любопытством и напряженной юностью, и он стоит прямо здесь. — Стайлз, — говорит Питер, поворачиваясь к нему лицом. — Мог бы догадаться. Стайлз ухмыляется, как будто он странно доволен своей способностью подкрадываться к Питеру, в отличие от того, что было много лет назад, и постукивает пальцем по обложке книги в руках Питера. — Я уверен, что это поможет тебе найти себя, — мудро произносит Стайлз, слишком дерзко, чтобы не выйти из себя, и Питер закатывает глаза, глядя на грязный потолок. Почти в каждом грозящемся обвалиться углу есть пятна от сырости и дождя. Питер больше не впечатлен прелестью крошечных городков без функционирующей инфраструктуры. — Ты поэтому здесь, да? — Твое любопытство отвратительно, — лениво бросает Питер, кладя книгу обратно на полку. — Как и твое мастерство меня преследовать. — Учитывая, что я поселился здесь первым, не думаю, что это честно, — невозмутимо говорит ему Стайлз, отталкивая его бедром, глазами скользя по названиям книг. Он благородно воздерживается от того, чтобы прокомментировать выбор Питера в литературе, и только молча поворачивается, чтобы заглянуть на захламлённую полку комиксов. — Просто город маленький. Меньше, чем Бейкон Хиллс, а я даже не думал, что такое возможно. — Я заметил, — говорит Питер, наблюдая, как Стайлз листает потрепанные экземпляры Бэтмена. — Но не достаточно маленький. Стайлз делает паузу, будто его заинтриговала таинственная аура Питера. Учитывая, что настоящий план Питера состоял в том, чтобы отпугнуть юношу двусмысленностью, он не совсем доволен. — Ты так вечно думать не будешь, — бормочет Стайлз скорее в адрес комиксов, чем Питеру. — Удивительно, как начинаешь чувствовать себя единственным человеком на Земле, когда тебе одиноко. — У тебя так бывает? — Случается в таком малюсеньком местечке, как это, — вздыхает Стайлз, берет три комикса, все с загнутыми уголками, как бывает у поддержанных книг, и сжимает их в руках. — Больше ничего не остается. Питер смотрит на него, у него возникает безумное желание прижать его к пыльным книгам и запомнить, как его взгляд опускается к полу, и ресницы обрамляют этот взгляд. Он хочет узнать, насладится ли так, как раньше, слушая сердцебиение Стайлза. Он напрягает слух и слышит это, ровное, уверенное и слегка вялое, будто душная погода затягивает его в ленивый колодец. Питер гадает, собирается ли парень провести свой день, лежа на траве и читая комиксы, так как он больше не занят вмешательством в сверхъестественную ось мира, которая опасно клонится во все направления. — Значит, ты не скучаешь по оборотням? — Питер должен был спросить. — Скучаю, конечно, — немедленно отвечает Стайлз. — Но знаешь, что круто? Дожить до зрелого возраста. Это тоже довольно круто. — В этом нет ничего особенного, — говорит ему Питер. Они пристально смотрят друг на друга, и что-то повисает между ними, вроде шипящего электрического разряда или веревки, врезающейся в кожу, как будто Стайлз пытается понять, как вращаются шестеренки в его голове. Ну удачи. У них обоих остались вопросы друг к другу, но Питер не в настроении спрашивать или отвечать, поэтому он отворачивается и прикусывает язык. Это что-то новенькое. — Супер, — сухо произносит Стайлз. — Ты прямо ходячий мотивационный плакат. Пойду почитаю о жизнях поинтереснее, чем моя. С этими словами он ускользает к морщинистому кассиру. Питер слышит звук открывающейся кассы и звон двери, когда Стайлз толкает ее, чтобы вернуться домой, где бы тот ни был. Питер бросает взгляд на полку с книгами, которые никогда не покупал, и замечает «Хотите понять человечество?». В тот день он покупает три книги по саморазвитию, и каждая из них полна ненужной ерунды и воды, как и предыдущая, но Питер чувствует, что делает попытку.***
Худшее в том, чтобы быть Питером Хейлом, — это жить с тем, что он сделал. Приличный кусок своей жизни, все, что он помнит, — это беспомощный гнев. Сырой фитиль, который пытался зажечь жизнь, пока он был парализован, пока был в коме, безымянной жертвой для всего мира, который сгорал еще до смерти, потому что не мог возродиться из пепла, в который обратилась его жизнь. Ничего, кроме жгучей боли, обгоревших остатков лица, того, как он чувствовал неумолимое желание убивать и позволить волку внутри него с рёвом ожить и сделать всё за него. А потом, когда он это сделал, это было потрясающе. Как он убил Лору и почувствовал, как все его тело обретает силу, как будто его органы были обмотаны нитями, которые тянули его к полному раскрытию потенциала. Это было его лучшее время. Он зажил на полную катушку, став альфой после долгих лет беспомощного молчания. Он знает, что никогда больше не почувствует этого снова: как все тело задрожало от силы, когда из человека он обратился во зверя. Как тряслись люди в его тисках и молили пощады. Это была классическая шекспировская бездумная месть, ведь кровь пролилась лишь ради удовлетворения, пришедшего с разорванным на части телом, ответственного за гибель его семьи. Как однажды сказала Кора, «потерять члена стаи — все равно что потерять конечность». И это было правдой. Он наблюдал за тем, как ответственные за это отморозки умоляли о милости и жалости, как они выли от боли, которую чувствовал Питер, боли, которая была в сотни раз хуже, чем сгорать в рассыпающемся и разрушающемся в руины собственном доме, пока запах сожженной кожи и звук беспомощных криков навсегда запечатлевались в его мозгу, как татуировка, которую нельзя удалить. Боль от потери стаи. Он убил много людей. Он сбрасывал их тела в горящие мусорные баки, сдирал кожу с их груди, хватал за пятки убегающих мальчиков, чтобы вонзить зубы в их плоть и услышать, как их крики эхом отдаются в его костях. Но он знает, что хуже всего то, что он не переживает из-за этого. Он знает, что должен. Преступники вешаются в тюрьме из-за чувства вины, а убийцы падают на колени в залах суда, умоляя о прощении. «В человеческом теле должно быть что-то, что предостерегает от проступков», — говорят современная психология и мораль, которые нависают над самозваными нимбами каждого, и Питеру этого не хватает. Он примитивен, как и полагает быть в доисторических музейных экспозициях, на которых ради пропитания зимой охотятся на собратьев. Но у него другой инстинкт. Он оцепенел от этого, может, часть его всегда была таковой. Может быть, он родился без эмпатии, может быть, в его мозгу отсутствует важная деталь, отвечающая за нее. Может, она была выжжена из него, может, погибла в коме. Но он не жалеет ни об одном из своих убийств, о том, как они заставляли его кровь кипеть и переполнять тело силой, которая могла возникнуть лишь с отнятой жизнью. Он глядел на своих жертв, наблюдая, как они рыдают, и думал, что они возродятся, как и он сам, но знал, что этого не случится. Это опьяняло. Он думает обо всем, что наобещал людям за всю жизнь. Как он сказал Талии, что постарается перестать дразнить Дерека. Как он сказал Дереку, что обещает помочь ему, даже после того, как тот от уха до уха перерезал ему глотку. А потом, как и другие обещания, этого не выполнил. С ним что-то не так, он это знает. Часть его даже думает, что он хотел бы измениться. А другая его часть уверена, что это все херня, просто его собственный несуществующий нимб пытается обрести форму над его проклятой головой, потому что все продолжают желать, чтобы он себе его отрастил. Потребовалось бы несколько чудес, чтобы изменить то, кем он был, чтобы хирургическим путем вырезать из него зло. Оно взросло, пустило корни в его душе и вскармливало в нем гордыню и насмешку. Талия всплывает в его голове, как всегда, расплывчатой фигурой со свирепым взглядом в глазах, в котором альфа преобладала задолго до того, как Талия ею стала. Питер представлял, как она могла бы опуститься на колени рядом с ним и сжать его колено. Питер всегда сбрасывал ее руку и закатывал глаза, а она никогда не слушалась, всегда наклонялась к нему и цеплялась за его плечо или запястье, как якорь к реальности. Он знает, она бы сказала, что он хорош ровно настолько, насколько хороши его цели. Что ничего не сможет исправить того, что он сделал. Питер всегда ненавидел эту мозготрёпку. Именно тогда раздается стук в дверь, громкий стук костяшек пальцев по дереву, и Питер ощущает, как разбегаются его мысли. Он не в пригородном районе, где люди оставляют тарелки печенья на крыльце, чтобы поприветствовать его в уважаемом городе. Он осторожно встает и подходит к двери. Когда он ее открывает, ожидает увидеть Дерека. Угрюмое лицо, грозно сжатая челюсть, велящие ему вернуться домой и отдать машину. Естественно, это не Дерек. Это Стайлз. — Ты меня преследуешь? — вот что срывается с уст Питера. Он не из радушных хозяев, готовых раскрыть свои двери и раздать стаканы клюквенного сока. Он прячется, размышляя о своей жизни и полном отсутствии морали. Это кажется смешным, когда превращается в мысль, настолько нелепую, что ее определенно нельзя использовать в качестве предлога, чтобы заставить Стайлза уйти, даже если Стайлз — один из немногих людей, которые на сто процентов бесполезны, когда дело касается его выздоровления. Выздоровление. Какая херня. Питеру хочется смеяться. — Я просто нечаянно пошел по запаху крипоты и попал сюда, — говорит Стайлз. На голове у него кепка, из тех, что взъерошивают волосы и оттопыривают уши, и он выглядит совершенно неуместно на печальном подобии порога Питера. Он жалостливо пожимает плечами, когда Питер не отвечает. — Я не знаю, зачем я здесь. — Ждешь, что я скажу тебе, зачем? — спрашивает Питер, когда снова наступает тишина. Стайлз выглядит как тот же неуклюжий шестнадцатилетний парень, который опять потерянно и бесцельно стоит перед ним, его лодыжка в неизменном ритме ерзает по земле, плюс несколько морщинок давнего смеха около глаз. — Нет, — отвечает Стайлз. Питер начинает задаваться вопросом, как Стайлз нашел его: то ли по Камаро, спрятанному в подлеске, то ли этот город действительно такой маленький. — Я просто немного удивился. Когда узнал, что ты правда здесь живешь. — Я не следил за тобой здесь, если ты об этом думаешь, — говорит ему Питер. Он чувствует, что должен добавить в конец предложения «Не обольщайся», но какая-то его часть отговаривает. Может быть, это ореол, порхающий над его головой, как мерцающий, плохой сигнал, который то появляется, то исчезает. Он никогда не хотел стать лучше. Просто человек без плана, схемы или цели в ухмылке, но вид Стайлза заставляет все идеи, планы и интриги возвращаться обратно. Стайлз плохо на него влияет, потому что Питер вспоминает, как его дрожь и его пульс резко учащались от страха на поле для лакросса, потому что он знал, на что Питер был способен. Он хотел бы, чтобы пульс снова участился, и это желание побуждает его проскочить мимо парня и убить прохожего. Просто чтобы посмотреть на лицо Стайлза. — Я действительно думал об этом, — признается Стайлз. Он чуть улыбается, чего, как помнит Питер, никогда не видел, когда был поблизости. Он чужой, как и этот город, чего и хотел Питер. Он догадывается. — Но тогда ты выглядел так, будто тебе на голову насрала птица, когда ты увидел меня в магазине, так что. — Прошу прощения? Стайлз пожимает плечами и внезапно сует Питеру в руки пакет нарезного хлеба. Ломтики проскальзывают меж пальцев Питера, когда он ощупывает мягкий хлеб сквозь пакет. Такой хлеб едят крестьяне, он черствый и хрустит еще до того, как попадет на полку, и Питер бы выбросил его на тротуар, если бы Стайлза не было рядом. — Я подумал, что тебе не помешает немного поесть. Я просто... ну знаешь. Не хотел проснуться и прочесть в газете статью о парне, который съел оленя в лесу. — Очень смешно, — бормочет Питер, и у него больше не хватает духа выбросить хлеб на улицу. Он все равно его не съест. — Ты купил мне хлеба? — Ах, не совсем, — говорит Стайлз. Он потирает затылок ладонью. — Я случайно купил два и вспомнил, что ты… здесь. Между прочим, я понятия не имею, хули ты тут делаешь. Он смотрит на Питера, как будто ждет объяснений; как будто стоит на пороге его дома, чтобы узнать, почему Питер вдруг оказался здесь, как неожиданно включившаяся игрушка, что собирает на полке пыль, которая, как все думали, давно сломалась, но внезапно ожила. — Я здесь не для того, чтобы кого-то убивать, если ты это имеешь в виду, — говорит Питер, не впечатленный. — На самом деле наоборот. — О боже. Ты же здесь не для того, чтоб кого-то воскрешать? — Так точно. Хочешь помочь? Кровь отвратительно-любопытных мальчиков в ритуалах никогда не повредит, — говорит Питер. — Э! — восклицает Стайлз. — Я теперь мужчина. Он произносит это с такой комичной бравадой, что Питеру приходится проверить, приходится оскалиться и оглядеть его с головы до ног, хоть его лодыжка все еще нервно стучит по земле, а джинсы слегка облегают бедра. На его предплечьях — мягкие волоски, а лицо измучено постоянными школой и работой и, возможно, даже некоторым остаточным напряжением от оборотней. Питеру интересно, сколько морщин стресса на лице Стайлза он может приписать на свой счет. — Спасибо за хлеб, Стайлз, — говорит Питер вместо того, чтобы что-то сказать о том, что его руки стали грубее, старше или что его глаза стали темнее. Если бы он был все тем же очаровательным старшеклассником, Питер бы прислонился к дверному косяку и предложил бы войти, как это сделали бы все гостеприимные хозяева, но он знает, насколько это плохая идея. Питер любит плохие идеи, выращивает их целыми днями, но весь смысл этого путешествия заключался в уединении, самоанализе и попытках найти богоугодный путь. Ничего подобного в Стайлзе нет. — Нет проблем, — отвечает Стайлз, пятясь назад. Если он разочарован из-за того, что его не пригласили внутрь, его лицо не этого выдает. Может быть, хлеб — это мирное приношение, что-то вроде: «Пожалуйста, не выбивай мне коленные чашечки во сне, — или. — Пожалуйста, не вырезай город, мне очень нравятся здешние библиотекари», а все, чего Стайлз хотел, это заглянуть в его логово, чтобы убедиться, что кровь не капает с дверцы холодильника, а на диванах не валяются тела. Питер бы не удивился. — Еще увидимся. — Может быть, — говорит Питер и смотрит, как он отступает в темноту. Издалека, в тени, он по-прежнему выглядит мальчиком из-за того, как он ходит отрывистыми шагами с неуверенным энтузиазмом, как его руки болтаются по бокам. Он закрывает дверь до того, как мотыльки успевают почувствовать себя как дома в его абажурах, и кладет хлеб на стол. Это в самом деле отвратительный хлеб, поэтому Питер не может придумать логического объяснения, почему ест его на завтрак на следующий день.***
Полнолуние подкрадывается к нему без предупреждения. Оно появляется внезапно, светит в окно и зудит под кожей, как кусающийся комар, впившийся в плоть. Он чувствует себя подавленным больше, чем обычно, и покидает свое заточение, разрушает стену отрешения и шагает через поросший кустарником задний двор. Из земли торчат сорняки, на которые наступает Питер, блуждая по проторенным тропам, и лишь едва заметные следы на мягкой земле направляют его. Летний воздух тёпел, еще достаточно горяч, чтобы липла одежда, а лоб блестел каплями пота. Он был готов к осени несколько месяцев назад, еще до того, как наступила жара, был готов стряхнуть эту нескончаемую духоту, повиснувшую на его спине. Он пробирается через деревья и колючие кусты, пока не находит туманное озеро. От него исходит прохладный воздух, отделяющий от остального мира, поэтому Питер останавливается, чтобы присесть рядом, уставиться на рябь темной воды и сосчитать ряды сучковатых деревьев, разбросанных по периметру. Он думает снять носки и обувь, опустить пальцы ног в воду, разорвать ногами пелену мглы и погрузиться в прохладную воду, как делал это на пляже с сестрой. Они проезжали много миль с отцом, Питер вычерчивал линии на песке острым когтем, прежде чем поплавать в воде. Иногда ему казалось, что он проплывает целые мили, лишь для того чтобы поплавать в центре бездны раскачивающейся синевы и позабавиться мыслью о том, что он так ничтожен, что океан не поглотит его. Сейчас, здесь, на илистом берегу сырой поляны, обрамляющей сумрачный пруд, Питер опускает ноги в воду и пытается вернуться в ту безрассудную юность, прошедшую много лет назад. Луна, во всей своей красе, мерцает в озере яркими отблесками, и Питер чувствует, как опьяняет его лунный свет, окрашивающий мир в неясные оттенки синего. Озеро тянет его еще дальше, заставляет погрузиться всем телом и окунуть голову в сгущающуюся тьму, но он остается на земляном уступе, шевеля ногами неподвижные воды. Здесь есть звезды, те же звезды, которые Питер наблюдал бы в Бейкон Хиллс в полнолуние. Он ложится на влажную землю и кладет голову на предплечья, наблюдая, как луна то прячется, то выглядывает из-за пелены облаков. Луна больше не властна над ним, как было после пожара или когда он был юн. Весь месяц он ощущал резкое натяжение, как магнитом или крючком, удерживающими его в вертикальном положении, которые в полнолуние внезапно тянут в противоположном направлении и выбивают его, беспомощного, из равновесия, но зато желание убивать для утехи исчезло. Он лежит так, кажется, часы, и, может быть, так оно и есть. Он чувствует спиной холодную влажную землю, а луна сияет над волнами пруда и скользит по его коже цвета слоновой кости. Он больше всего ощущает себя зверем в такие моменты, когда все его тело купается в свете полной луны, а появившиеся когти ищут опору в мягкой земле. Он дает своим клыкам отрасти только для того, чтобы скользнуть по ним языком, и хочет завыть, однако тогда весь район повключает свет, услышав шум. Да и наконец у него нет стаи, которую можно было бы призвать. Она за много миль отсюда, и у нее никогда не возникало желания прийти к нему, если только он не пробудил ее первобытные инстинкты своим воем. Он почти уверен, что альфачья сила работает не так. Он задумывается, не пойдет ли Стайлз в какой-то момент по тропинке и не наткнется ли на Питера. Он всегда умел заплутать, когда это было не очень умно, когда была полная луна или когда заросли не пропускали свет уличных фонарей. Его бы съели целиком. Но за всю ночь Питер не услышал приближающихся шагов. Может, Стайлз поумнел. Питер надеется, что нет.***
Когда Дерек впервые влюбляется в девушку, совершает ошибку, рассказав об этом Питеру. Он беззастенчиво охвачен страстью, щеки горят, а губы против воли растягиваются в улыбке. Это овладевает всем его телом, как бесовская одержимость болезненного чувства; он делает вид, что не думает о ней, когда с ним разговаривают люди, и часами проводит вдали от дома, размышляя о ней у бурлящих вод заповедника. Он очень хорошо играет роль влюбленного подростка, думает Питер, и почти уверен, что однажды это приведет к его гибели. — Они не так хороши, как ты думаешь, — прямо говорит ему Питер однажды, когда они едят вишню во дворе. — Женщины? — спрашивает Дерек. — Люди, — уточняет Питер. На самом деле это не так. Они расходный материал и годятся лишь на время, прежде чем истечет их срок годности и жестокая правда постучится к ним в двери. — Уж поверь. Конечно, Дерек не верит. Дерек хмурит брови, выплевывая изо рта вишневые косточки, и этой же ночью сбегает из дома, чтобы встретиться со своей девушкой. Питер не знает, что произойдет, если они сходят на школьные танцы, облачившись в наряды из тафты и с букетиками цветов на выпускной вечер и будут держаться за руки у шкафчиков. Он всегда знал, что лучше выяснить это самому. Обаяние и обольщение пришли к нему сами собою: он мог подмигнуть всему классу и заметить, как в ответ румянцем покрываются четыре парты. Проблема была лишь в том, чтобы найти кого-то, кого стоит соблазнить. Дерек перестает рассказывать Питеру свои истории о влюбленностях и любви после того, как увядает его первая увлеченность, поэтому Питер шпионит за ним, чтобы попытаться выяснить, на что должна быть похожа любовь. Через несколько лет он узнает, что любовь похожа на бензин, огонь и искаженное и ошибочное представление о горе.***
Когда лето сменяется влажным туманом после теплого дождя и наступающей жары, снаружи дома становится прохладнее, чем внутри. Кондиционер на последнем издыхании, а изоляция еще хуже, поэтому Питер распахивает хлипкие окна и пытается избавиться от духоты. Это не срабатывает, и Питеру очень хочется, чтобы мутный пруд на заднем дворе не кишел сомами, чтобы можно было полежать в его прохладе. Он сдается и садится на крыльцо, или печальное его подобие из кривых гранитных ступеней, проваливающихся в грязь, и слушает стрекот сверчков. Это сводит его с ума через четыре минуты — то, как они бесконечно стрекочут и возбуждают остальные звуки от жужжания цикад, вопящих на краю крыльца, до комаров, роящихся у лампы. Слишком жарко, чтобы из-за этого волноваться. Он думает, что, может быть, избавится от своих воспоминаний, если посидит здесь подольше, как больной лихорадкой в бане. В спальне будет бесконечно хуже; простыни будут смердеть от жары, а комары всю ночь будут стучаться в окно. Он мог бы барахтаться в воде, как измучившийся тринадцатилетний мальчишка в панамке, который уговаривает друзей искупаться нагишом, чтобы побороть жару. Он думает, что эта жара никогда не закончится. Жара делает мир неясным, а духота окутывает воздух пеленой, наполняя его роем комаров и стойким зловонием жженного тротуара. Воздух густ, достаточно густ, чтобы затянуть Питера в сон прямо здесь, на твердой земле у крыльца, что лучше, чем заснуть в липкой куче простыней, являющейся его кроватью. Он замечает сверчка, застрявшего под краем его ботинка, и наступает на него, чувствуя, как тот скрежещет под подошвой. На одного неудачника, умирающего от жары, меньше, больше ему не нужно пялиться на землю, гадая, в чем смысл всего этого. Питер не знает, завидует ли. — Здесь сто градусов, — говорит голос над головой. Питер резко вскидывает голову, а там, в свете уличного фонаря, стоит Стайлз. На нем клетчатые шорты, сланцы и толстовка с расстегнутой молнией на груди, свет проникает сквозь полоску волос на его обнаженной коже груди. Питер задается вопросом, действительно ли он живет так близко или у него просто паранойя насчет намерений Питера. — Слишком жарко, чтобы торчать на улице без причины. — И слишком поздно ходить по гостям, — говорит Питер. — Но ты, кажется, так не считаешь. Стайлз идет дальше, чем следовало бы. Он останавливается, сланцы шлепают по тротуару, когда он подходит на шаг ближе. Взмокшие его волосы откинуты назад, Питер не припомнит, чтобы видел их такими длинными. Он представляет, как Стайлз бесконечно проводит по ним руками, дергая за концы и пропуская пряди между пальцами, точно так, как помнит Питер. Каждая частичка Стайлза всегда соприкасается с другой, всегда движется, будто его тело настроено на диалог с самим собой, о котором разум не подозревает. — Я думал, это только вампиры выходят только ночью. — Оборотни тоже, но по другим причинам. Чтоб никто не видел, как мы съедаем наших детенышей, — говорит Питер и поддается желанию подмигнуть. Это вторая его натура. Стайлз морщит нос. — Почему внутрь не зашел? — Внутри жарче, — отвечает ему Питер. Какого черта он что-то объясняет Стайлзу? Почему Стайлзу не насрать? — Кондиционер не работает. — Хочешь ко мне? — спрашивает его Стайлз. Он не колеблется, как будто не просит кровожадного монстра последовать за ним в жилище. Он. Питер задумывается, не замечает ли он того факта, что Питер в метафорическом жакете его бабушки, а Стайлз в пресловутом красном плаще. Он и впрямь ничему не научился в средней школе. — Ну не ломайся. У меня есть чипсы. — Что мне делать с чипсами? — Ладно, — ворчит Стайлз. — Фруктовый лёд. Стайлз смотрит на него, желтый уличный фонарь облизывает его щеки и очерчивает контуры скул. Он действительно повзрослел, судя по тому, каким высоким он стал и как уверенно стоит на ногах. Питер не может ему отказать. — Ладно, — говорит Питер, не переставая ворчать и поднимаясь с крыльца. Здесь еще куча сверчков, которых он так и не смог избавить от страданий, но, наверное, с этим придется подождать. Они шли в полной тишине семь с половиной минут, Стайлз сунул руки в карманы, а его шлепанцы шумно стучали по тротуару. Питер по пути слышит все больше цикад и прислушивается к тому, как они взывают о внимании и нарушают ночной покой, вместо того чтобы сосредоточиться на ровном дыхании Стайлза, на том, как его пульс мягко учащается и прерывается, даже когда Питер в футе от него. Ему хотелось бы знать, он ли стал не таким опасным, или Стайлз был меньше напуган, или, в конце концов, это только из-за жары. Джинсы вместе со слоем пота липнут к его ногам по прошествии почти восьми минут, и именно тогда приходит облегчение в виде крошечного, тесного, блаженного домика с кондиционером, в котором Питер никогда и ни за что не планировал появиться.***
Дом Стайлза — это все, что олицетворяет Стайлза, начиная с организованного на полу и на полках беспорядка; и кажется, будто в воздух от коллекционных фигурок, криво стоящих на каминной полке, или с плакатов, наклеенных на стену, исходит адреналин, словно он по-прежнему живет в общежитии колледжа. На стенах висят фотографии его и Скотта, фото его отца и зернистая заключенная в рамку из макарон фотография его матери, держащей улыбающегося ребенка на коленях. Все пахнет Стайлзом, все тем же мальчиком, хотя Стайлз прав, и теперь он, наверное, действительно настоящий мужчина. — Извини за беспорядок, — говорит Стайлз, когда Питер закрывает за собой дверь. Все здесь крошечно — крошечно, как будто это первая его попытка управлять собственными финансами и собственным хозяйством; эта самая натуральная лачуга с разномастной мебелью и занавесками из комиссионного магазина олицетворяет для него дом и безопасность. Питер задается вопросом, достоин ли он вообще войти внутрь. — Все нормально, — говорит Питер, отодвигая пару ботинок Стайлза с дороги и наблюдая, как Стайлз исчезает на кухне, чтобы порыться в шкафчиках. Запахи стирального порошка Стайлза, его пота и любимого фруктового льда чуть не сбивает с ног: каждый шаг, словно еще один в голову Стайлза. Вот он какой, его дом, освещенный ярко-желтым светом лампы и нагромождённый всякими безделушками, которые годами формировали его жизнь, место, где может укрепиться его разум, отдохнуть и освободиться. — Это не пятизвездочный буфет, — доносится из кухни голос Стайлза. Питер сосредотачивается на звуке высыпающихся чипсов и звякающих тарелок. — Но лучше, чем то, что у тебя есть в том стрёмном домике, в котором ты живешь. Мгновение спустя он появляется с закусками в обеих руках в ярких мисках, доверху наполненных солеными крендельками и картофельными чипсами. Питер протягивает руку, берет чипсы и кладет в рот, и после нескольких месяцев ничем не примечательной диеты наконец ощущает на языке вкус перерождения. — Зато он не сгорел до хрустящей корочки, и там есть водопровод, — говорит Питер, набивая рот. — Тогда я был бы настоящим подражателем своего племянничка. — Знаешь, я не видел этого парня много лет, — говорит Стайлз, — но я до сих пор точно представляю, как бы он закатил глаза из-за этого комментария. — Он производит такое впечатление, — бормочет Питер. Он не видел у Дерека иного взгляда, после того, как тот взял в моду это нетерпеливое, снисходительное закатывание глаз, какое встречается в семьях и к которым Питер обычно устойчив. Дерек изобрел треклятое закатывание глаз и до сих пор использует его как оружие против него. Секунду спустя Стайлз ведет его к дивану. — Ну тут не очень, — говорит Стайлз, и это звучит как извинение за то, как глубоко его личность проникла в дом. Питер хочет устроиться в нем, хочет зарыться в подушки и вдохнуть легкость и беспечный бардак на полу; ему кажется, что это все из-за райских дуновений кондиционера. — Но это хорошее место для жизни. Не знаю. Тут хорошо. — Это так, — соглашается Питер, опускаясь на диван. Его словно бы воронкой затянуло в подушки, как многих сидящих здесь до него; было мягко в истертом, но удобном для его тела диване. У его диванов никогда не было способности затягивать, как и у Дерека. Может быть, это потому, что все его диваны всегда пахли дымом и раскаленным пеплом, даже новые. — В Бэйкон Хиллс тоже было неплохо, но, — говорит Стайлз, держа тарелку кренделей на коленях. Питер слушает и пытается запомнить все уголки и детали его дома. — …там стало тяжело. Слишком много прошлого, — заканчивает за него Питер. Ему даже не нужно произносить это как вопрос. Он знает, что прав. Стайлз сказал то же самое в круглосуточном магазине: это место — тихая гавань, которую разграбили в его детстве и во времена школы. Старшая школа должна быть посвящена выпускному балу, разыгрыванию учителей и запугиванию новичков. Питер никогда не был на противоположной стороне, тем, кто напуган до чертиков, как Стайлз, но он почти уверен, что это не очень воодушевляет. — Ага, — соглашается Стайлз, хотя уже кивает. — Но я скучаю по отцу. И по Скотту тоже. Иногда мои коллеги подлизываются ко мне, и я начинаю скучать по Дереку и по тому, как он воткнул меня в руль, когда я прикалывался над ним. — Если ты так по этому соскучился, я всегда могу врезать тебя во что-нибудь, — небрежно предлагает Питер, хватая еще один кренделек. Стайлз улыбается, но Питеру кажется, что тому следует кинуть в его голову подушку. Питер тяжело вздохнул, чувствуя, как воздух выходит из его легких. В своем душном доме он может чувствовать себя юным, безрассудным и мятежным, будто он убегает из дома, чтобы доказать свою ценность. Когда он сидит на диване Стайлза и смотрит, как тот сует руку в миску с крендельками и угрожает съесть все закуски, чувствует себя бесконечно старше. Криво усмехнувшись, он говорит: — Я все испортил, не так ли? — Чо? — Все, — говорит Питер, указывая на беспорядок в доме Стайлза. Эти окна, вероятно, никогда не были разбиты, а его ковер, скорее всего, никогда не видел крови. — Разрушил твой безопасный городок, переехав сюда. — Ох, — произносит Стайлз и затем начинает смеяться. Питер хмурится, и Стайлз криво ухмыляется. — Я и правда так думал. Но ты снова делаешь мою жизнь интересной. Питер прищуривается. — О чем это ты? Хочешь, чтобы я вырезал город, потому что телик стал надоедать? — Э-э, нет, спасибо, — говорит Стайлз. — Черт. Тебе только волю дай. — Так ты не против, что я здесь? — Буду против, если дашь повод, — говорит Стайлз. Как всегда уклончиво и ехидно, но Питер понимает. Не проеби всё хоть раз. Ему кажется, что Стайлз — один из немногих людей на Земле, которые до сих пор готовы дать ему второй шанс, эта мысль заставляет его руки необъяснимо напрячься. — Я знаю многих людей, которые владеют огнестрельным оружием и зарабатывают этим на жизнь, если что. — Как мило, — фыркает Питер. — Что, потерял бейсбольную биту? — Ладно, — говорит Стайлз, а затем на одном дыхании: — Хочешь пойти со мной в океанариум на этих выходных? Питер моргает, а Стайлз снова набивает рот крендельками. Он не друг Стайлзу, он никогда им не был, и это заставляет задуматься, цепляется ли Стайлз за то, что он символизирует: за дом, который он покинул, за угасшую дружбу, за семью, с которой он попрощался. Он видит все то же самое, когда смотрит на Стайлза, за исключением того, что эти мысли всегда заставляют его хотеть заснуть собой прежним и проснуться в теле новорожденного. — И что будет? — медленно спрашивает Питер. Стайлз мгновенно пожимает плечами. — Твои глаза, мои глаза. Рыба. Стекло между ними. Звучит настолько безобидно, что Питер почти верит, что это так. — Здесь есть океанариум? — Это все, что здесь есть, — говорит Стайлз. — Я был там около тридцати раз. Но всегда один. Рыба не корчит рожи в ответ, что меня удручает, — он смотрит на Питера, как будто знает, что ему больше нечего делать. — Я знаю, что ты не выходишь из дома. Свежий воздух пойдет тебе на пользу. — Ты этого знать не можешь, — скептически говорит Питер. Стайлз снова пожимает плечами. — Подумай об этом, — говорит он, вставая и вручая миску с крендельками Питеру. Он смахивает соль с колен, когда ловит взгляд Питера и наклоняет голову к холодильнику. — Кстати, я обещал тебе фруктовый лёд.***
Этой ночью он спит на диване Стайлза, хоть и не просился, и благодарен Стайлзу за то, что тот не сказал ни слова, не предложил ему вязаного одеяла или полотенца для гостей, спрятанных в шкафу. — Сейчас реально жарко, — говорит Стайлз. — Ты можешь остаться, если хочешь. Голос Питера хрипл от усталости, а потому он может заставить себя лишь кивнуть. Он думает улизнуть и пойти домой, чтобы не уснуть на диване, пахнущим шампунем Стайлза и самим Стайлзом, но вдруг включается и начинает трещать кондиционер, и весь дом окунается в ласковую божественную прохладу, которая и удерживает Питера. Стайлз без всяких сантиментов и ненужных прощаний уходит вверх по лестнице в темный коридор, а Питер кладет голову на руки и с изогнутого дивана глядит в окно. Он задается вопросом, говорил ли кто-нибудь Стайлзу не приглашать незнакомцев домой или оставлять серийных убийц одних в своей гостиной без камер, которые следили бы за каждым его движением, и не поэтому ли Стайлз привлекает так много неприятностей. Наивность. Беспечность. А ведь было время, когда Стайлз был очень не против, чтобы Питера казнили на электрическом стуле, поэтому он задумывается, почему же он все еще здесь. Почему он вообще в доме Стайлза. Проснется ли он все с теми же вопросами или же Стайлз решится наконец отомстить, и в эту минуту выражение его лица будет все так же неприкрыто выражать это желание, как и десять лет назад? «Ты снова делаешь мою жизнь интересной», — сказал Стайлз с той полуулыбкой на лице, которая, казалось, сковала маской его рот. Словно последние несколько лет были скучны, словно он все это время не знал, чего хочет. Что, может быть, город, полный оборотней, ящеров и кучи других злодеев, оживших из песни Monster Mash, лучше, чем ничего. С наступлением ночи начинается дождь: легкие стуки превращаются в настойчивые удары в окно, будто бы внутрь пытаются проникнуть воры. Оборотень знает, что от этого утро станет влажнее, воздух гуще, а рубашка еще сильнее прилипнет к груди, но ритмичный звук заставляет Питера уснуть крепче, чем за последние несколько недель в перегретой лачуге, спрятанной среди деревьев. Прямо перед тем, как погрузиться в сон, он думает: «Я все не так понимал», — может, с людьми ему гораздо лучше, чем ни с кем, — или, может быть, только со Стайлзом, — однако на дальнейшие размышления у него нет времени. Объятия забытья затягивают его, и, когда утром он просыпается от звука нетерпеливо бьющих по окну капель дождя, оборачивающих небо в сизую пелену, он ничего не помнит.***
Питеру так и не выпадает возможность сказать «нет» океанариуму. Стайлз тут как тут. Хейла охватывает странное чувство, когда его берут посмотреть город, как будто он безвольный одиннадцатилетний ребенок; Питер вдруг осознает, что Стайлз понятия не имеет, что великолепный Камаро, как и полагает украденной вещи, спрятан под сломанными кустами ежевики у его дома. Сам Стилински подъезжает к его улице на своём жалобно скулящем джипе, том самом джипе, который Питер видел еще много лет назад. Чудо, что он продержался так долго, синяя краска лишь слегка потускнела под грубым солнечным светом, а приборная панель все так же минималистична. Рядом с рулём установлено крошечное радио — единственное, что из всей машины стоит украсть. Стайлз даже не потрудился выключить двигатель, свернув на кривую дорожку из разномастных камешков, разбросанных до двери Питера. — Запрыгивай, — кричит ему Стайлз. Питеру следовало сегодня остаться дома, посмотреть еще один дерьмовый сериальчик и зачистить холодильник от банана, единственного оставшегося на полке. — Пару часиков попялишься на рыбок — не помрешь. Он смотрит на Питера сердитыми глазами отца, уговаривающего сына сесть в машину и поехать к стоматологу, и Питер задается вопросом, почему же он так старается. — У тебя что, друзей нет? — откликается Питер из тенистого места под разросшимся дубом, посаженным у крыльца. Стайлз здесь уже много лет, вероятно, у него есть несколько коллег и соседей, которым было бы интересно пробираться сквозь толпу вопящих детей, лапающих липкими руками стекла резервуаров и визжащих из-за акул. Людей, кроме него. — Вообще-то, есть, — рявкает Стайлз, двигатель громко грохочет о гравий. Он набирает обороты, чтобы побудить Питера оторвать свою задницу. — Но нет у тебя, так что ты едешь в океанариум. Я больше никогда не разрешу тебе спать на моем диване. Что ты будешь делать, если зимой у тебя отключится отопление и ты обморозишься, а? — Ты слишком стараешься, — бормочет Питер, но все равно встает. Он почти уверен, что это плохая идея. Люди — плохая идея. Когда он садится в машину, хочет разбить голову Стайлза о приборную панель, просто чтобы донести ему эту мысль. — Наконец-то, — ворчит Стайлз себе под нос. Питер бросает на него злобный взгляд, удивившись, когда это Стайлз стал так уверен в себе, чтобы ворчать и фыркать ему в лицо? Неужели все это произошло недавно, или так было и десять лет назад, когда Питер был слишком увлечен тем, как адреналин перекачивается в кровь Стайлза, а сам он излишне жестикулировал руками, когда говорил? — Если тебе так не нравится, я засуну тебя в аквариум с акулами, и пусть они тебя съедят. — Это очень похоже на мой план на тебя, — говорит Питер, а Стайлз ухмыляется, чуть приподняв уголки губ, однако взгляд Питера улавливает это движение. Он не помнит, когда в последний раз ему удавалось пошутить про убийство, но это приятно.***
— Любимый вид рыб? — Мне плевать. — Аквариум с акулами еще тут. Стайлз стоит рядом с ним, бросая убийственные взгляды на жирные рыбные палочки, которые съедает на обед, что лежат теперь в футе от скамейки, на которой они сидят. Их бедра соприкасаются, прижимаются друг к другу через ткань джинсов, и, судя по свободному пространству со стороны Стайлза, в этом нет необходимости. — Есть рыбу в океанариуме немного ненормально, — замечает Питер, когда Стайлз слизывает жир с пальцев и комкает засаленную салфетку в руке. Стайлз смотрит на него так, будто Питер последний, кто должен говорить о ненормальности. — Ты убивал людей, — невозмутимо отвечает Стайлз, оставив все как есть, и промахивается мимо мусорного бака, в которой целился. Салфетка ударилась о бок и жалостно приземлилась на землю. — Вот, что происходит, когда четыре года в старшей школе играешь в лакросс, — лениво произносит Питер, вытягивая ноги. Их бедра все еще соприкасаются, и Стайлз, похоже, не возражает. Питер против, но не двигается. — Ты не играл? — Баскетбол — вот это по мне, — говорит ему Питер. Стайлзу, кажется, искренне любопытно. — Я был капитаном. — Вот как, — произносит Стайлз. Его мусор по-прежнему валяется на полу, но Стайлз, похоже, не торопится его убирать. Перед ними — огромный аквариум, сияющий голубым и ослепительным светом, с колышущимся на земле коралловым рифом и рыбой, мечущейся меж пластмассовых камней. — Кстати, мои любимые — Данио-рерио. Маленькие полосатые рыбки. Стайлз бьется своим коленом о колено Питера и указывает вперед, туда, где в воде скользит стая черно-белых рыб с яркими полосками. Они ничем не выделяются, за исключением окраса, и Питер сопротивляется очевидному замечанию, что Стайлз — рыбка без выдающихся талантов или поразительных размеров, но все ж умудряется выглядеть очаровательно. Здесь тише, чем он ожидал: не так уж много детей, за которыми гоняются их перепачканные родители. Питер рад, ведь он еще не готов к тому, чтобы кто-то испытывал его терпение, потому что собирался обезглавить мужчину в продуктовом магазине только за то, что у него возник серьезный личностный кризис из-за двух марок хлопьев. Рыбы невероятно скучны, им нечего делать, кроме как плавать туда-сюда и таращиться сквозь головы зрителей, но Стайлз остается верен себе и корчит им рожи. Это мало забавляет рыбу, но забавляет Питера, даже если он не позволяет себе смеяться. — Здесь не так уж и плохо, — ловит себя на мысли Питер. Стайлз усмехается. — Я знал это, — Стайлз ерзает на скамейке с все той же акульей ухмылкой. — В океанариум никто никогда не заходит. Вот почему я знал, что тебе понравится. Питер думает о том, чтобы сказать что-то вроде «может, сегодня я хотел оторвать голову маленькой девочке, не думал об этом?», но Стайлз продолжает улыбаться, как будто он понял Питера и его желание уединиться. Он снова бьется коленями и прижимается бедром, и Питеру кажется, будто это прощение, или второй шанс, или удивительная зрелость от кого-то, кто провел последние два часа, передразнивая иглобрюха через стекло аквариума.***
Между ним и Стайлзом что-то есть, Питер знает это. Он знает об этом каждую ночь, когда лежит в своей взмокшей постели и пытается заслониться от лунного света, проникающего в комнату; все, о чем он может думать, — это то, сколько Стайлз знает о нем и на сколько Стайлзу, кажется, уже все равно. Дереку нет. Скотту нет. Они ни на мгновение не позволили ему забыть, кем он был: чудовищем с головы до пят, — поэтому у Питера не было другого выбора, кроме как стать чудовищем. Он и монстр были одним целым, они были одним существом еще с тех времен, когда в детстве Питер давил тараканов каблуком, а Стайлз внезапно их разделил. Когда они были моложе и безрассуднее, Стайлза было легче разгадать. Он был ребенком с примитивными моральными принципами, мальчиком, чей отец-шериф превращал добро и зло в нечто простое, что можно было описать словами и правилами. Было плохо или хорошо, черное или белое, и не было ничего посередине. Не было никакой серой морали, как не было ни оправданий, ни трагедии, ни искупления. Плохие были плохими, а Питер был чересчур плохим. В доказательство у него были клыки. А потом все изменилось. Достаточно нескольких лет жизни с оборотнями, чтобы понять, что все не так просто. Стайлз был таким же плохим, как и все остальные, мечущимся, чтобы убить плохих, вместо того, чтобы пытаться спасти их. Питер вспоминает, как ему не терпелось обвинить его в лицемерии, сказать ему, что он такое же невероятное чудовище, как и все остальные, но он сдержался: ждал, чтобы увидеть, как Стайлз сам это заметит. У Стайлза был потенциал стать таким же плохим, как и он сам, даже хуже, если бы он поддался злу, полной и абсолютной противоположности ангельски-нравственному Скотту. Питер заплатил бы, чтобы увидеть в кино, за это прекрасное сочетание инь и янь, особенно за ту часть, где лучший друг понимает, что лучше быть плохим. Но у Стайлза были причины оставаться хорошим. Его преданность Скотту, память о матери, направляющая его рука измученного отца. А вот у Питера их никогда не было, и в этом была разница между ними двумя. В остальном они были одинаковыми, что вызывало тревогу. Десять лет спустя единственному человеку, который больше всех попортил ему крови за его планы мести и игры разума, наплевать, что он есть и всегда будет убийцей. Он думает об убийстве так же часто, как и о том, как легко было бы убить человека, пробегающегося по заросшей тропинке, или о том, как никто даже не заметил бы, если б он вырезал всю закусочную по дороге. Он убил однажды, дважды, слишком много раз по причинам, которые, как он считал тогда, были благородны, и теперь жажда убивать укоренилась в его костях. Ему любопытно, знает ли Стайлз. Хуже всего то, что ему нравится Стайлз точно так же, как и много лет назад, когда морщины на его лице были не так заметны, а Стайлз был дерганным, как кофеиновый наркоман. Стайлз демонстрирует весь потенциал сумасшедшего гения, человека, который глядит, сквозь застлавшую глаза пелену, или не боится облаять кого-нибудь и обличить. Несправедливо, как сильно им восхищается Питер, ведь на самом деле Стайлз все тот же глупый ребенок. Он заставляет каждую часть Питера гореть в самом постыдном смысле, так, как не горел даже огонь. Он лежит в постели и думает о волосах на его предплечье и о том, как перетекают они на костяшки пальцев, как шевелятся его губы, когда он говорит. Влечет больше не его безнадежное целомудрие или невежество. Лишь он сам. Иногда, в самые жаркие ночи, Питер тянется к своему члену и закрывает глаза, дожидаясь, пока из-за век не появится Стайлз. Он делает так всегда, вспотевший, как в ту ночь, когда он нашел Питера жарящимся на крыльце, только на этот раз он податлив в объятьях Питера и смахивает поцелуями его грехи, как языком капельки со взмокшей спины. Стайлз медленно целует его и все время нашептывает что-то, чего Питер даже и не мечтает разгадать, он позволяет Стайлзу прикоснуться ко всем тем местам, к которым многие годы он позволял касаться только себе. Прошли годы, много лет, а Стайлз делает ожидание не напрасным, потому что Стайлз разрешает ему себя сломать. После Питер ложится на простыни, тяжело дыша от накатившей волны удовольствия и ощущая, каким липким он стал. Это не помогает от удушающего тепла, только делает его еще более невыносимым, и Питер остается запутанным в простынях до тех пор, пока его легкие от жары больше не смогут дышать. Он не чувствовал себя виноватым, с тех пор как ему исполнилось тринадцать, и он дрочил в тишине ванной в четыре утра, но чувствует себя обиженным, хотя бы потому, что это совсем не то, чего он чертовски хотел. Он хотел уединения и самокопания, а вместо этого получил Стайлза и милосердие. Вспомнилось слишком много прошлого, чтобы представить будущее.***
Питер пробирается через лес, который он обнаружил за своим домом, шагая мимо озера и топкой тропы в глубину заросшей травы. Воздух там прохладнее, деревья закрывают небо, словно щиты от солнечного света, а Питер все идет, чтобы найти выход, чтобы найти то, чего жаждет, что опустошает его изнутри. Леса напоминают ему о Бейкон Хиллс, будто, если продолжит идти, он найдет заброшенный особняк, высокий и некогда величественный средь деревьев, или, может быть, найдет Дерека сидящим на ступеньках с малярной кистью, пытающегося скрыть следы своих ошибок. Он находит кое-что другое, например, заброшенные домики на деревьях и птичьи гнёзда, упавшие со слишком высоких деревьев. Он идет, пока не делает круг по густо покрытой листвой тропинке, возвращаясь к собственным следам и останавливаясь у туманного озера. Когда он возвращается к дому, на двери приклеена записка — крошечный листок бумаги, вырванный из блокнота, с размазанными чернилами и нацарапанными на нем словами: «сегодня жаркая ночь. у меня дома прохладнее. хочешь прийти?». Подписи нет, как будто Стайлз прекрасно знает, что Питер не знаком ни с одной другой душой в этом городе. Это слегка самонадеянно. Питер отрывает листок от двери. На обороте, как запоздалая мысль, нацарапано: «выпьем пивка». Ужасно похоже на еще одну плохую идею. Но, будучи мастером плохих идей, Питер покидает свой душный дом в шесть вечера того же дня и направляется к дому Стайлза.***
Компания Стайлза в точности такая, какой она была раньше: злобно-насмешливая, раздражающая, удручающе сосредоточенная на том, чтобы оставить за собой последнее слово, и на той же волне, что и Питер. Единственная разница в том, что Питер больше не подумывает о том, чтобы медленно разодрать чужое горло каждый раз, когда Стайлз передергивает один из его комментариев. Его немного беспокоит, насколько приятно находиться в компании Стайлза. Это заставляет его задуматься, не является ли его стремление к одиночеству совершенной глупостью, что стать настоящим человеком с человеческими мыслями и человеческими чувствами действительно в его силах, только если он откроется кому-то настолько человечному, насколько это возможно. Стайлз именно такой: уязвимая жертва порезов бумагой и чувств, которые он пытается скрыть под завесой юмора. Оборотень сидит в углу дивана, делая вид, что смотрит телевизор, в то время как периферическое зрение следит за лицом Стайлза. Он старше, да, но незаметно: следы старения заметны лишь такому же острому взору, как у Питера. Мерцающий свет телевизора окаймляет лицо Стайлза, словно мягкий свет свечи, очерчивая скулы и отбрасывая тень от ресниц. Его пальцы совершенно неподвижно лежат на подлокотнике, как будто у Стайлза есть способность существовать, не дергаясь или ерзая. — Забавно, — бормочет Питер, когда его взгляд скользит по лицу Стайлза. — Может, нам надо было лишь десять лет, чтобы повзрослеть и поладить. Стайлз фыркает и тянется, чтобы обхватить пальцами горлышко пива. Питер не ощущает, что прошло достаточно времени, чтобы Стайлз легально употреблял алкоголь, не тогда, когда кажется, что это было только вчера, когда он сидел в лесу на четвереньках, слушая, как Стайлз изливает в воздух пьяные горести благодаря бутылке Джека Дэниэлса, в то время как Скотт спокойно сидел рядом с ним. Если Стайлзу каким-то волшебным образом больше двадцати одного года, то сколько ему, блять, лет? — Говори за себя, — говорит ему Стайлз, пялясь в телевизор. — Десять лет назад я был достаточно зрелым. Ты был хулиганом на детской площадке, который считал, что насилие все решает. — Мило, — говорит Питер. Он думает о том, как приятно, что месяцами не разрывать плоть и не ломать кости. Может быть, однажды у него будет блестящий значок с надписью «десять лет трезвости без убийств»! ретро-шрифтом на нем. — Не хочу постоянно тебя калечить. Стайлз снова фыркает. Он больше не смотрит телевизор, звуки кажутся ему не более чем белым шумом, когда он смотрит на Питера. Пиво замедлило его сердцебиение до неторопливого, ленивого бега по венам, что, кажется, добавляет атмосфере комнаты непринужденности. Похоже на жаркий день из его детства на пляже, который обжигает кожу; на то, как отец тянул и вел его навстречу соленым волнам, а он делал глоток за глотком теплой океанской воды и все требовал еще и еще, просто чтобы ощутить под своей грудью силу волны. Стайлз — та самая волна, уносящая его в океан и раскачивающая тело в такт биению его сердца, почему-то кажущемуся незнакомым собственным ушам. — Я знаю, зачем ты здесь, — говорит Стайлз. — Я думал, Дерек выгнал тебя, но это сделал ты сам. Ты сам выгнал себя, потому что хотел избавиться от этого чувства, да? Питер обдумывает то, что он говорит. Он спрашивает себя, хотел ли он избавиться от желания убивать, хотел ли вырезать часть своего мозга, жаждущую унижать и властвовать над другими. Питер думает о том, что все эти желания до сих пор внутри него, прямо под кожей, и игнорировать их существование было бы так же глупо, как сказать, что книги по самопомощи работают или что, как говорят, свежий воздух избавляет от всех болезней. — Не совсем, — говорит Питер. — Я пришел сюда, чтобы научиться чувствовать. — Ох, — произносит Стайлз, и его рот изгибается в одном слоге, как будто это все, что ему нужно было понять. Питер ожидает шутки о том, что сначала ему придется отрастить сердце, но Стайлз упускает эту возможность. — Серьезно? Вопрос на миллион долларов. Неужели месяцы просмотра некачественных реалити-шоу и сидения в заплесневевших книжных магазинах в попытке добраться до сути его психологических проблем сделали свое дело? Выздоравливает ли он или находится в безысходном бреду и посреди мучительной ломки? Правда ли его можно исправить, как дедушкины часы, которые перестают тикать, или кость, которая ломается, но все еще может срастись? Питер не знает ответа. — Я не жалею об этом, — произносит Питер, потому что «нет» или «да» было бы слишком просто. — Убийства, ложь... не знаю. Я пришел сюда не потому, что хотел молить о прощении или стать кем-то другим, потому что я какой-то не такой и я никогда хорошим не буду. Я приехал сюда, потому что хотел попробовать быть кем-то лучше. Если это хорошо, и, если такое возможно. Наступает тишина, барабанные перепонки Питера сосредотачиваются на телевизоре, пока в ушах не начинает непрерывно гудеть. Стайлз пересаживается поближе. — Может, ты и не стал лучше, но тот факт, что ты хочешь измениться, чтобы стать таким, уже означает, что ты в некотором роде лучше, — говорит Стайлз. Он говорит в точности, как Талия, полная бесконечной мудрости, которая влетела в одно ухо и тут же вылетела из другого. — Кроме того, за все время, что ты здесь, ты не пытался жестоко убить меня или кого-то из горожан, так что, думаю, ты точно не тот парень, что десять лет назад, да? Медленно, но верно. Питер чувствует боль. Часть его задается вопросом, не потому ли это, что он скучает по этому парню, такому очаровательному, сильному и стойкому, с видимыми целями и действиями, такими же благими, как любое оружие в его кармане. Другая часть думает, что боль связана со Стайлзом и тем, как он далеко. Как недосягаем он, даже на этом крошечном диване. — Я не хороший, — говорит Питер, просто чтобы убедиться, что Стайлз не полон иллюзий. — Не думаю, что хочу быть таким. Звучит ужасно скучно. — Ты был бы скучным хорошим. Они вновь глядят друг на друга, а Питер не может вспомнить, когда в последний раз он был в чьей-то компании так долго, не чувствуя желания причинить вред или оскорбить. Это что-то новенькое, как и должно быть. Стайлз тянется к тарелке с орешками, только чтобы занять руки. Питер слушает, как хрустят его зубы, когда он жует, смотрит, как он облизывает губы и вытирает соленые пальцы о брюки. — Перестань пялиться, — говорит Стайлз, искоса поглядывая на Питера, который тянется за еще одной горсткой орешков. — Я не настолько интересный. — Интересный, — бормочет Питер. Они снова смотрят друг на друга, на этот раз по-другому, и, боже, все, чего хочет Питер, — это прижать его поближе, чтобы зарыться носом в ямочку под ухом и запомнить его запах. И, кажется, Стайлз тоже этого хочет, потому что он наклоняется. Он приближается медленно, неуверенный в собственной уверенности, и оказывается на расстоянии одного вздоха и прикосновения. Питер делает вдох, и да, он пахнет так же. Точно так же, как его прошлое. Он резко отдергивает голову. Внезапно все снова расплывается, как будто он вновь в океане, в колышущихся волнах, так далеко от берега, что не видит разноцветных полотенец на пляже, и его начинает одолевать морская болезнь. Он выдыхает сквозь зубы и старается не замечать, как Стайлз останавливается как вкопанный и снова отклоняется в сторону. — Я чего-то устал, — говорит Стайлз, и это прозвучало бы почти убедительно, если бы не дрожащая в его голосе обида, приправленная возмущенным предательством. — Лучше тебе пойти домой, пока я не отключился. Питер кивает, а Стайлз даже не выпроваживает его за дверь и не ждет верных признаков его ухода. Он исчезает наверху с нечеловеческой скоростью, скрываясь из виду, прежде чем Питер успевает схватить его за щеки, вонзить ногти в кожу и зацеловать его до костей, что, скорее всего, плохая идея.***
Той ночью он спит беспокойно, как будто, пока он переворачивается с боку на бок, его нутро сковано цепями. Ему снится не огонь, не горящий пепел и кричащие дети, а то, как отец толкает его в океан и держит за ноги, когда на него обрушивается волна. А на берегу смеется Талия, когда с прибывающей волной ему в рот попадают водоросли. Все его тело поднимается ближе к небу, его встряхивает, как лодку в бурном море, и тогда волны из прохладных брызг превращаются в горящее пламя, лижущее его ноги. Руки, державшие его лодыжки, исчезли, и вот он падает в огонь, и нет тех рук, что поймают его. Питер рыдает до тех пор, пока больше не может, пока его горло не охрипнет, а тело не содрогнется от боли обожженной плоти. Его веки кажутся восковыми, плотно закрытыми, как будто он увидит, как пламя в его груди оживет, если он откроет их, но он видит и без того. Детали расплывчаты, как будто он не знает, будет ли над ним больничный потолок, Дерек или холодная могила, но вместо них в тени на коленях стоит размытая по краям фигура. — Талия, — выдыхает он через пересохшее горло. — Не надо. — Он не портит тебя, как ты думаешь, — шепчет Талия, взяв его за волосы. — Он мог бы помочь. И Питер знает, кого она имеет в виду. Конечно, знает. Его подсознание все выдумало. Все, от огня, обжигающего его легкие, до пальцев отца, нащупывающих его лодыжки и удерживающих его на плаву, когда обрушиваются волны. Особенность его жизни в том, что он живет импульсами. Большинство людей тратят годы, иногда после детства, на обучение искусству контролировать свои побуждения из-за дальнейших последствий. Питер провел жизнь, следуя своим желаниям, преследуя все, чего требовало его эго: от мести до убийства и манипуляций. Все, кроме Стайлза. Питер никогда не позволял себе прикоснуться к Стайлзу, даже когда его руки чесались и этого требовал волк. Он всегда был жертвой своих низменных побуждений, независимо от того, кому это причиняло боль или неудобства, но что-то в нем, словно оковы на инстинктах, удерживало его от прикосновения к Стайлзу, развращения Стайлза, лишения его невинности. Они все еще были в нем, знал Стайлз об этом или нет, спустя долгое время после того, как тот узнал об оборотнях, влез в эту историю и чуть не пожертвовал собой ради дела из-за своей впечатляющей неуклюжести. Десять лет спустя все то же самое вновь овладевает его желаниями. Может быть, это потому, что его чутье подсказывает, какие проблемы будут у Стайлза, трудности и их преодоление потребуют больше усилий, чем того стоил результат. Может быть, это потому, что он знает, что Стайлз пробуждает в нем худшее — кровожадную, ненасытную сторону, которая вырвалась на свободу и вышла из-под контроля. И, блять, что это была бы за история любви? Неисправимый серийный убийца-оборотень и дерганный мальчик, живущий в теле взрослого мужчины, который настолько глуп, чтобы связываться с социопатом? Об этой ужасной истории никогда не писали и никогда не напишут, потому что в ней недостаточно морали, чтобы тронуть людей, и недостаточно логики, чтобы люди ее понимали. Они взяли бы следующую дешевенькую книжонку, завалявшуюся в пыльном книжном магазине с дырой в стене, потому что первые пять страниц были не слишком захватывающими. Однако ж это всё — в голове Питера. Его голова — это автомобильная катастрофа, пепельная куча обломков с единственной целью: уничтожить. Он не может убедить себя сделать что-нибудь еще. Может быть, в другой вселенной, где Стайлз всем сердцем любит Питера, а Питер отвечает ему столь же самоотверженно, он мог бы жить, позволив всему своему телу нуждаться в Стайлзе, как подсолнух, выгибающийся к солнцу. Естественно. Непреодолимо. Он знает, что сказал бы Дерек, если бы услышал его. Что-то вроде: «Ты противоречишь сам себе, как и все на планете. Вот, в чем проблема», — и его брови сошлись бы, а лоб сморщился. Но, как ни странно, ему не хочется губить Стайлза. Больше нет. Ни разу с тех пор, как Стайлз стал проявлять то, чего Хейл не видел больше десяти лет: признаки кого-то, кто ему доверяет. Того, кто приносит ему хлеб, когда думает, что он голоден, и хочет поцеловать его, когда они смотрят телевизор; того, кто на удивление умеет забывать, насколько омерзительно его прошлое. И он знает, как легко было бы уничтожить Питера, как он истекал кровью, рыдал и прятался за ехидными подколками, если бы тот его предал. Он мог бы испытать терпение Стайлза точно так, как испытал бы терпение других, если бы захотел. Он не хочет.***
Следующим утром Стайлз исчез. Хейл не хочет рыться в его гараже или заглядывать в его окна, но все равно это делает. Занавески такие тонкие, что можно смотреть сквозь них, поэтому Питер подглядывает через штору, когда Стайлз не открывает дверь после четырех ударов. Он делал и похуже. Его вещи все там же, в точности как раньше. Бутылка пива Стайлза с прошлой ночи все стоит на столе, как на нетронутом месте преступления. Питер прижимается ухом к стеклу, прислушиваясь к ровному сердцебиению спящего наверху или звуку осторожных шагов в коридоре. Может быть, это звук того, как Стайлз мужественно притворяется, что не слышит стука, потому что не придумал остроумного ответа, чтобы бросить его Питеру в лицо после неловкости прошлой ночи. Ничего. Горячая волна гнева проносится по груди Питера (то был жар от досады), доводя его до знакомой агрессии, которая обыкновенно закипала в его груди. Он думает вломиться, разбить окно, но вовремя одергивает себя. Он больше не бросается мебелью, угрожая людям, которых он необъяснимо не впечатляет. Дальше — страх. Понял: растянул резинку терпения Стайлза, даже не пытаясь. Подумал о том, как уехал из Бейкон Хиллс, ища уединения и ответов, а вместо этого нашел Стайлза и то, что могло стать домом. Секундой позже осознал, ссутулившись в гараже Стайлза, пропахшем антифризом и толстовками, залитыми автомобильной смазкой, что окаменел от страха потерять человека. Его мучает мысль об беспомощном, ничтожном человечке, который уходит потому, что заставляет Питера чувствовать себя так, будто ему ничем не помочь. Словно не имеет значения, что он не притворяется, будто носит нимб. Он совсем этого не ожидал.***
Больно очень долго. Больно так, будто гнев заперт в его теле, как и он сам в своем пыльном доме. Неисправный кондиционер беспомощно гудит, каждый день борясь с безжалостной жарой. Питер не бреется несколько дней. Щетина царапает его ладони каждый раз, когда он касается подбородка, а ест мужчина лишь тогда, когда живот болит так же сильно, как голова. Гадко осознавать, что он по кому-то скучает, особенно если этот кто-то — раздражающий сопляк, который знает о нем слишком много. Это заставляет Питера задаться вопросом, почему он лип к оборотню, зная, каких дел тот натворил в прошлом. Может быть, он решил, что пришла его очередь унизить Питера, обмануть его, когда он меньше всего этого ждет. Кажется правдоподобно настолько, насколько это совсем не так. Ему кажется, что это была одна из причин, по которой он ехал до тех пор, пока жара в машине не ударила в голову. Он хотел найти людей, которые понятия не имели, кто он на самом деле, кого он мог бы разочаровать, заставив поверить, что он кто-то безобидный и загадочный. Он мог бы стать, кем угодно: от безликого бухгалтера в какой-нибудь конторке до волонтера в столовой для малоимущих. Никто бы не узнал, как крутятся шестеренки в его голове, когда он думает о смерти, и о том, как ему не хватает какого-нибудь маленького чуда, чтобы когда-нибудь наконец выбраться из этого ада и умереть навсегда. Но вот объявился Стайлз, который знает все это о Питере и испытал на собственной шкуре, и до сих пор появляется с подарками в виде хрустящего хлеба. Кажется, будто вселенная улыбнулась ему, чтобы излить луч надежды на жизнь, от которой он был готов отказаться, чтобы просуществовать в изоляции убогого домишки, съедаемого заживо дикими кустарниками, и Питер до сих пор не знает, что же, блять, все это значит. Он пялится в окно, отчаянно желая разглядеть что-нибудь за разросшимися деревьями, роящимися вдоль тропинки. Все, что он видит, — это корявые стволы дремучих деревьев и седеющие листья. Неужто осень? Когда закончилось лето, не унеся с собой душную жару? Где, черт возьми, Стайлз? Питер все это игнорирует и старается не поддаваться желанию дать себе волю, найти оленя и сожрать его. Это попало бы в новости, возможно, даже в первую колонку. Легко не обращать внимания на здравомыслящего, прилично одетого мужчину, не так просто игнорировать сумасшедшего маньяка, который любит полакомиться плотью невинных зверушек. Питер решает, что он уже достаточно сумасшедший, поэтому отказывается от оленя.***
В тот день, когда Питер очнулся в больнице после пожара, увидел лишь оттенки бесцветного серого на потолке. Свет был тускл, и в комнате, кроме непрерывного писка, стояла мертвая тишина. «Пип-пип-пип», — слева просигналил аппарат. — «Ты жив». Он не мог пошевелиться. Не мог говорить. Он попытался сжать ладони в липкие кулаки на грубых больничных простынях, попытался закричать в немую темноту, попытался закрыть глаза и вернуться к последнему воспоминанию. В ту секунду, когда он вспомнил о пламени, все его тело вспыхнуло от боли, настолько адской, что его спина выгнулась в попытке облегчить страдания, а рот наполнился слюной, чтобы вскрикнуть. Внутри было больнее, чем от сгоревшей, израненной кожи. Несколько дней он хотел умереть. Он хотел сгнить на больничной койке, пропахшей химическими чистящими средствами и затянувшимся обещанием смерти. Он хотел чахнуть до трагического своего конца прямо здесь, на жестком матрасе и неподвижных простынях. Он попытался вспомнить кому, попытался вспомнить свои ощущения, сжимающие его руки или голоса в ушах. Он ничего не помнил, хотя знал, что случилось. Он знал, что кто-то выжил, и хотел знать, что он тоже жив. Он знал, что он не единственный. За несколько недель никто так и не приехал. Никто, кроме медсестры, которая светила ему в глаза, ожидая реакции, и поглаживала по лодыжке, словно пара материнских прикосновений способны вернуть к жизни. Он прислушивался к аппарату, и звуковой сигнал превратился из постоянного напоминания о том, что он выжил, в мелодию непрекращающихся вины и агонии. «Пип-пип-пип», — настойчиво повторяла машина. — «Почему выжил ты?» «А те, кто этого заслуживает, нет». Боль осталась, поселилась в голове и загноилась в его мыслях. Она проникла в его мозг, как неизлечимый вирус, поглотив агонию его физической боли. Она сковала его изнутри, заморозила, как овощ, которым, как утверждали документы, он был. Пришло ли время поверить в судьбу? Пришло ли время уверовать в Бога? Или следовало сделать это много лет назад, когда он украл из пекарни пирог и проглотил свое раскаяние с кусочком запретного плода и румяной корочкой; или тогда, когда он сжег все любовные записки из шкафчика его школьной любви, потому что они не были его? Может, когда он напугал ребенка своими клыками, потому что тот не дал ему списать контрольную? Или когда он из тени шпионил за своим племянником, как полагает хорошему дядюшке? Может, когда он случайно убил человека и долго вымывал кровь из-под когтей у пруда, или когда он ощущал адреналин несколько часов спустя? «Пип-пип-пип», — Бог отвечал, когда Питер молился. — «Тебя никому не жаль». Питер знал, что он бессердечный ублюдок, знал это, ведь родился злым, и не имел никаких шансов наполнить добром свои кости уже в тот момент, когда сделал первый глоток жизни. «Что за бог делает таких людей, как я?» — подумал Питер, парализованный и лежащий на кровати, лишенный жизни в каждой части тела, кроме колотящегося сердца. Он что, всего лишь ебучий пример из школьного учебника, предупреждение, поучительная история для будущих аферистов и злых душ всего мира? Что, блять, за жизнь такая? И вот тогда-то это и случилось. Боль из отчаяния и горе утраты обратились в нечто иное, во что-то, что дало ему жизнь и отняло взамен человечность. Гнев. Раскаленный добела гнев, от которого у него вновь забился пульс; гнев, который переполнял все его существо и заводил сердце. То была цель, которой ему не хватало, и она вернула его к жизни. Какое-то время гнев заставлял его чувствовать себя единственным существом в мире, чем-то, что сияло ярче и становилось больше даже черной дыры и самой пустоты. Поэтому он принял свой гнев и воспользовался им. И тогда все полетело к чертям.***
Вспышки страха и гнева периодически сменяются, прежде чем перерасти в глухую боль одиночества. Он больше не злится на Стайлза, слишком занят, злясь на себя, что расстроен из-за того, что уход Стайлза так сильно влияет на психическое здоровье. Иногда это превращается в печаль, ужасный всепоглощающий страх, что Питер превращается в человека, в человека, который знает, что такое зависимость от кого-то. Позже он вспоминает, что одиночество — это то, чего он хотел, что Стайлз был неожиданной переменной, которая с самого начала нарушила его планы уединиться и скрыться ото всех, чтобы его оставили наедине со своими мыслями и инстинктами. Может быть, это именно то, что ему нужно: побыть одному, чтобы исполнить свою первоначальную цель и выяснить, кто он, черт возьми, такой, когда нет лжи, которую нужно солгать, или коварного плана, или мальчишки, который отвлекает его. Когда гнев возвращается, он решает выплеснуть его. Он замечает брошенную кем-то возле круглосуточного магазина машину и подумывает разбить переднее окно или поджечь ее и погреться в разрушительном свете огня. Вместо этого он полосует шины когтями, чувствуя, как воздух проходит сквозь пальцы, когда он протыкает резину. Он ждет, чтобы понять, так ли ему станет хорошо, как раньше. Не хорошо. Раньше ничто не заставляло его чувствовать себя лучше, как разрушение. Это была самая настоящая, самая примитивная форма развлечения. Человек оказался на этой Земле не для того, чтобы рукоплескать тем, кто добился успеха; человек оказался здесь, чтобы посмеяться над теми, кто потерпел неудачу. И вот он здесь, наблюдает, как воздух струится из четырех разорванных шин, как широкие полосы его преступления закручиваются в рулон черной резины, и он не чувствует того куража. Гнев исчезает навсегда, когда он глядит, как сдуваются шины, и будто вдруг все запутанное внутри него медленно растворилось. Тогда он понимает, что изменился и даже не заметил. Стайлза нельзя винить, но и благодарить тоже. Это сам Питер. Что ж, может, он одержим и зависим. Может быть, он заменил всю свою ярость и ненависть другими бессмысленными эмоциями, которые ему не идут на пользу, теми, что принесли Стайлз и душный дом в лоскутном городке. Он оставляет шины свистеть в горячем воздухе, когда вся машина проседает. Он даже не оглядывается, чтобы закончить работу — процарапать краску когтями и разбить зеркала. Он идет домой, открывает окна, выветривает пыль и жар, возится с сигналом на телевизоре, пока тот не возвращается к жизни, и смотрит, как Рэйчел Рэй консервирует помидоры. Этой ночью он впервые за несколько месяцев включил телефон. Какая-то его часть удивлена, что тот даже подгружается и приветственно мигает после нескольких недель забвения в углу, он послушно воскресает и возвращает Питера к реальности его прежней жизни. Всё вновь обрушивается на него, словно грузовой поезд врезается ему в живот вместе с накопившимися пропущенными звонками. Семь — от Дерека, сопровождаемые гневными голосовыми сообщениями, которые Питер удаляет, не прослушав. Два из них от арендодателя, сообщающего, что его выселили из квартиры, которую он оставил. Один из них с неизвестного номера, он знает, что это Стайлз. К нему прилагается текстовое сообщение, в котором говорится: «собираюсь сгонять в бейкон хиллс, дабы проникнуться воспоминаниями о моей ужасающей юности. надеюсь, ты будешь дома, когда я вернусь». Дома. По нему медленно растекается, будто яйцо, разбившееся над головой. Да, наверное, он дома. «Я не буду поливать твои цветы», — пишет Питер. Но да, он останется.***
Питер просыпается, чувствуя себя лучше, чем в последние дни. Его ночи — без сновидений, простыни наконец-то остыли после бесконечного лета; когда он просыпается, решает позавтракать и потренироваться. Давно он этого не делал, и это разочаровывающе похоже на облегчение — оказаться одним из тех придурков, которые бегают трусцой вдоль соседских почтовых ящиков в предрассветном растворяющемся блеклом небе шести утра. Его легкие сильно сдавливает, напоминая, каково это — испытать боль в мышцах, прежде чем те, сгорев от тренировки, вновь не заживут; он не перестает бежать, пока не промокнет наконец от пота. Его телефон в кармане начинает звонить, когда он возвращается домой, слабая вибрация предупреждает о сообщении от Стайлза. Это фото неаккуратного гамбургера с сыром, растекающимся по бокам; это бессмысленное сообщение, которое Питер все равно не удаляет, потому что узнает клетчатые скатерти и липкие тарелки из того места, куда он обычно водил Дерека после школы, чтобы перекусить невероятно жирным фастфудом, если на него вдруг накатывала щедрость угостить своего любимого угрюмого племянника. Он представляет Стайлза в ларьке со Скоттом, который объедается сладким и предается воспоминаниям. Может, он даже вскользь упоминает, что дома его ждет Питер Хейл. Питер может представить реакцию Скотта, как картину маслом, висящую перед глазами. Ему почти грустно, он по этому скучает. Он хватает все книги, сложенные в углу собирать пыль (две из них называются «Обиды и ты: как перенаправить агрессию в пилатес» и «Почему серийные убийства после плохого рабочего дня не выход»), и возвращает их в тот же день. Морщинистый кассир книжного магазина, как всегда, сует мелочь ему в руку и, когда Питер выходит, обзывает его полоумным бездельником. Уходя, Питер не проводит когтями по цветам, которые он выращивает в крошечных горшочках, висящих под окнами его магазина, и считает, что это настоящий рост.***
— Ты знал, что Скотт сейчас помогает в больнице? Он заставляет всех нас, работающих за столом, выглядеть эгоистами, — из-за плохой связи Стайлз делает паузу. — Ну, кроме тебя. Ты безработный. Дребезжащий голос Стайлза звучит так, будто просит Питера удержаться от замечания, хоть парень и глумится над ним и бросает колкости. Хейл чувствует, как что-то сжимается в его груди, как будто член стаи очень далеко, и пытается вспомнить, когда в последний раз испытывал те же приступы боли. Это было целую вечность назад. — Звучит скучно, — протягивает Питер. — Именно этого я и ожидал от Скотта. — Не знаю, чувак. После первых двух лет средней школы я был уверен, что он станет бездомным, на несколько лет точно. Он чуть не завалил физ-ру. — Тогда он должен быть счастлив, что рядом оказался кто-то, кто улучшил его атлетизм, — говорит Питер. Он жалок, по-настоящему, потому что прилип к стене, пока заряжается телефон, чтобы сквозь помехи услышать смех Стайлза. — Я уверен, что он так и считает. — Эй, — вставляет Питер. Это странно-приятно: шутить о том времени его жизни, когда он, бесповоротно сумасшедший, был готов уничтожить любую помеху на своем пути. — Еще я косвенно, — но в одиночку, — подарил ему девушку, популярность и смысл жизни. — Ого. Я очень рад, что ты больше не альфа, потому что теперь могу спать по ночам, зная, что ты не превращаешь город в армию оборотней, — он смеется над собственным комментарием, явно забавляясь тем, что несколько лет назад вызвало бы язвительное замечание по поводу проблем с согласием и с социопатическими наклонностями. Питеру кажется, что это результат зрелости. — Что ты делал все это время? — Вырезал город, — небрежно отклеивается Питер. — Как обычно. — Без моего присмотра ты совсем распоясался, да? — мурлычет в трубку Стайлз. — Когда вернусь, найду тебе хорошего психотерапевта. Питер закатывает глаза к потолку. Похоже, он провис от сырости влажного лета, и Питер задумывается, починит ли его в следующем году. Наверное, да. — Покажи от меня Дереку непристойный жест, если увидишь его, — говорит Питер, не обращая внимания на шутку. — Или скажи, что я шлю ему лучи любви. Сарказм будет слишком очевиден, чтоб его пропустить. — Я не видел ничего, кроме дома отца и впечатляющей коллекции видеоигр Скотта, — отвечает Стайлз. — Надо сказать, что раньше в Бейкон Хиллс было интереснее. Или, не знаю, может, я просто скучаю по дому. В конце его голос как будто смягчился, словно на самом деле он говорит: «Никогда не думал, что это случится, но я скучаю по тебе». Питер, наверное, размечтался. — Тогда… не стану тебя отвлекать, — произносит Питер. Стайлз уклончиво мычит вместо того, чтобы переубедить, чтобы сказать, что это время было потрачено не зря. — Спасиб, — говорит Стайлз. Они не вешают трубку. Питер несколько секунд прислушивается к его неровному дыханию. — Скоро увидимся. Не делай ничего, что не стал бы делать я. — Скукота, — отзывается Питер. Стайлз тихонько смеется, и это всё, что слышит Хейл перед тем, как гудок громко прозвучит в его ухе.***
Впервые за долгое время чутье Питера его не подводит, и он чувствует приближение Стайлза. Это тонкий запах автомобильных сидений, Скотта и жирной дорожной еды, смешанный с обычными, знакомыми запахами, которые Питер ассоциирует со Стайлзом. Крекеры Cheez-It. Море лосьона после бритья. Лимоны. Вдыхая этот запах, кажется, словно он вновь вышел из комы. Он слышит за дверью его шаги по гравию, прежде чем слышит стук, но сперва улавливает, как колотится в шее его пульс. Питер оцепенел, но не из-за того, что его ждет по ту сторону двери, а из-за мысли, что Стайлз не вернется. Он мог бы остаться в Бейкон Хиллс навсегда, мог поддаться уговорам отца устроиться на работу в местное полицейское управление или примкнуть к непринужденной компании Скотта. Но он у двери Питера. Он открывает дверь и смотрит, как на лице Стайлза вырастает улыбка. Его собственный рот — зеркальное отражение, которого он не замечает, пока не начинают болеть щеки, и внезапно Питер вспоминает, что это за чувство. Это не просто боль, агония и гнев, это другие эмоции другого спектра. Нежданное блаженство. Облегчение. Любовь. — Ты побрился, — первое, что говорит Стайлз. Он кажется пораженным, запыхавшимся, и голос его немного хрипит, как будто он последние несколько часов распевал хиты какого-нибудь бойз-бэнда, чтобы развеселиться и не уснуть в машине. — Глаз-алмаз, — отвечает Питер, решив остаться верным своему характеру. — Мог бы принять душ после бог знает скольких часов в душной машине. — Заткнись, — без промедления произносит Стайлз. — Ты же знаешь, что чертовски скучал по мне. Они глядят друг на друга, как давно расставшиеся возлюбленные, разлученные школьными трагедиями, что нелепо. Прошло несколько недель, а не лет. Забавно, что Питер многие годы жил без Стайлза, без его острого ума, неуклюжих конечностей или глупой открытости, и все же сейчас он глядит на того, кто стал якорем его рассудка. А потому Питер делает то, что кажется естественным, наклоняется и прижимается губами к точке пульса Стайлза, бьющегося на его шее, и на этот раз его инстинкты не сбивают с пути. Он слышит, как в горле перехватывает дыхание, чувствует, как его пальцы сжимаются, а его рот медленно выдыхает. Питер больше не думает, слишком занят, лаская тело Стайлза губами и чувствуя, как его кожа отвечает ему своими словами. Он прикасается ртом к тому месту, где почувствует, как пульсирует под плотью кровь Стайлза, и скользит языком по соленой шее, носом вдыхает его запах, и волосы щекочут его щеки. Стайлз делает еще один вдох, а Питер отказывается отступать. — Сукин сын, — бормочет Стайлз, но его руки обвивают бедра Питера и сжимают его крепко и страстно. — Когда я попытался поцеловать тебя… — Я был неправ, — говорит Питер. — Ты не пробуждаешь во мне худшее, ты пробуждаешь всё. Я хочу убить тебя за все то, что ты заставляешь меня чувствовать, особенно потому, что мне постоянно хочется, чтобы ты никогда не уходил. — Собираешься держать меня в заложниках? — спрашивает Стайлз, но у него перехватывает дыхание, и пальцы отчаянно обхватывают бедра Питера, ногти впиваются в кожу, говоря за него все то, на что он не может придумать саркастического комментария. Такого, как «я тебя тоже, шизик». — Если только я не смогу придумать способ удержать тебя здесь по твоей воле, — произносит Питер. Стайлз пихает его в щеку, пока тот не отрывается от чужой шеи, хватает его за скулу и заглядывает в его глаза, как будто ищет следы лжи. Мгновенье спустя Стайлз ухмыляется, все признаки возможного недоверия стираются и сменяются выражением звериного голода. Питер знает этот взгляд, потому что многие годы видел его в зеркале. — Придумай, — говорит ему Стайлз тихо и немного хрипло. Питер до сих пор не привык к тому, каким глубоким может быть его голос, будто он обернётся, и перед ним внезапно окажется семнадцатилетний мальчишка, размахивающий конечностями и путающийся под ногами. Стайлз хватает его за затылок и сжимает. Питер целует его и изливает весь свой гнев, отчаяние и дикое желание разбить окна, когда его губы трутся о податливые губы Стайлза. Если Стайлзу нужна причина остаться, он подарит ему эту причину, свой язык, руки — все, что сможет предложить. Он прижимается своими бедрами к чужим, и Стайлз вдруг натыкается на дверь, и та скрипит под их общим весом, Питер целует его глубже, блуждая руками по торсу. Стилински по-прежнему поджарый и стройный, каким был всегда, но теперь он сопротивляется и может воспользоваться козырем, если захочет. Они прильнули друг к другу, тела слились в одну кучу рук и ног. Питер вспоминает, как много лет назад думал это сделать, чтобы заткнуть болтливый рот Стайлза. Тогда Хейл ощутил бы вкус победы, когда бы Стайлз взвизгнул под его хваткой и оттолкнул его, но спустя годы это чувство похоже на возвращение домой, потому что Стайлз ахает и растворяется в его объятиях. В объятиях человека, который убивал голыми руками, а Стайлз все равно обнимает его за шею и прижимается бедрами, медленно и с чувством потираясь о Питера. Язык Стайлза выскальзывает одновременно с языком Питера, их губы соприкасаются, когда оборотень углубляет поцелуй, и Стайлз позволяет ему взять верх. Хейл оказался прав насчет сырных крекеров: Стайлз ел снэки и выпил слишком много газировки, поэтому Питер посасывает его нижнюю губу и покусывает ее чувствительную плоть, пока не перестанет ощущать вкус чего-то, кроме самого себя. Из-за того, что под самой кожей Стилински бурлит буря эмоций, умоляющих вырваться наружу, Питер исследует его нежно и медленно, чтобы вновь и вновь слышать звуки его возбужденных вздохов и безудержных всхлипов. Чужие ладони замирают на спине Питера, сжимают ткань его футболки и царапают кожу под ней, а оборотень приподнимает ткань футболки Стайлза, чтобы коснуться обнаженной кожи его талии. Именно так Питер представлял себе поцелуй Стайлза с первого момента, как это вообразил. Слишком влажно, слишком настойчиво, слишком нужно. Стайлз говорит слишком быстро и двигается слишком неуклюже, но его поцелуи медленные и глубокие, будто он потратил время на овладение искусством замедляться и растягивать удовольствие. Питер припечатывает его к двери и наслаждается тем, как прижаты друг к другу их тела, от их соприкасающихся грудей до колена, скользнувшего между ног Стайлза, который прерывает их поцелуи, нежно прикасаясь губами к приоткрытому рту Питера. Тот прикусывает нижнюю губу прямо перед тем, как отстраниться, чувствует, как у Стайлза перехватывает дыхание, и слизывает боль языком. — Ты скучал по мне? — шепчет со злой ухмылкой Стайлз, запутывая пальцы в растрепанных волосах Питера. Стилински мучительно прижимает их обтянутые джинсовой тканью члены, так медленно, что Питер чувствует, как животное внутри него пробуждается к жизни, чтобы взять то, чего хочет. — Я не знаю, зачем это сделал, — бормочет Питер, обхватив запястья Стайлза, чтобы выдернуть их из своих волос и прижать к двери. Вот так он выглядит восхитительно: губы опухшие, глаза прикрыты, а бедра скользят по бедрам Питера. — Ты приводишь меня в бешенство. — Тебе это нравится, — говорит Стайлз, ни на секунду не смутившись, а затем наклоняется, чтобы коснуться губами шеи Питера. Удивительно, как они этому предаются, как их тела льнут друг к другу, а их рты находят друг друга без промедления, без неловкой возни и неуверенных прикосновений, которые могли бы случиться много лет назад. Питер был бы груб, а Стайлза охватило бы чувство вины, которое могло возникнуть только у разгоряченного подростка, возбужденного жутким серийным убийцей, а теперь, когда их, словно бы невидимыми нитями, связывает одиночество, все сложилось лучше, чем могло. Язык Стайлза рвется в бой и пробегается вверх по шее Питера, устраиваясь за ухом, чтобы прикусить и выпустить кровь, которая исчезнет через несколько мгновений. — Ты не сможешь пометить меня, — напоминает ему Питер, ухмыляясь, и Стайлз присасывается сильнее. — Я могу попробовать. Он жестко кусает Питера за шею, достаточно сильно, чтобы из ключицы потекли капельки крови, которые Стайлз слизывает, прежде чем те заживут и исчезнут. Место укуса покрывается пятнами всего на несколько секунд и вновь превращается в чистую поверхность, которую Стайлз вылизывает снова и снова. Их бедра движутся в такт: шероховатое трение, которое постепенно вытягивает воздух из легких Питера. Он отпускает запястье Стайлза и пальцем приподнимает его подбородок, наблюдая за тем, как тот облизывает губы и улыбается. — У меня есть кровать, — Питер чувствует необходимость это сказать. Здесь и без того жарко, уже несколько недель, но сейчас стало бесконечно жарче, потому что Стайлз прижимается к нему так близко, что Питер может почувствовать, как вздымаются его легкие. — Я хочу, чтобы ты был там. — Хмм, неплохо, — бормочет Стайлз, проводя ногой по ноге Питера. Дразнит. — Но, думаю, слишком просто. Я предпочитаю классическое ухаживание дурацкому пикапу. Питер рычит и поднимает его, закидывает его ноги себе на бедра и переносит на свой мятый матрас. Стайлз смеется, пытаясь вырваться из хватки Питера, когда тот держит его за задницу, поэтому Питер бросает его прямо на покрывало и ползет к нему. Он никогда раньше не смеялся во время секса, даже не думал об этом, но радостный хохот Стайлза лишь больше разжигает его эрекцию. Он даже не понял, как возбудился, просто внезапно во всем теле стало жарко, когда Стайлз прижался к нему. Питер скользит вверх по линии ног Стайлза, чтобы закатать его футболку к груди. Стайлз внимательно наблюдает за ним, обнимая за плечи, пока Питер задирает его футболку, а потом проводит языком по уху Питера, останавливаясь, чтобы прошептать: «Мне больше нравится сверху», — и внезапно толкает Питера на спину, стягивает футболку через голову и бросает в глубину скромной спаленки Питера. На его коленях сидит нахальный мальчишка, который сдвигает их члены вместе, в то время как Питер мнёт его задницу и наблюдает, как чужие глаза бегают по его телу, слишком одетому, чтобы что-то сделать. — Хочу отсосать тебе, — говорит ему Стайлз с мимолетной лукавой ухмылкой на лице. Питер хватает его за петли ремня, чтобы притянуть к груди и зацеловать до беспамятства. Слишком много одежды, слишком много тканей нагревает комнату. Питер начинает тянуть за свою футболку, когда вдруг Стайлз отчаянно обхватывает пальцами его подол и почти срывает футболку с шеи. — Ну же, — бормочет Питер, и внезапно Стайлз становится так же нетерпелив, как и он сам. Их тела дрожат, почти трясутся, когда они смыкаются в губах, Питер переплетает свой язык с чужим языком и проводит своими тупыми ногтями вверх и вниз по обнаженной груди Стайлза. Он уже не такой тощий, как раньше, оброс мышцами во всех нужных местах; Питер поддается желанию приподняться и укусить до красноты его кожу, отчего Стайлз издает стон. Он быстро реагирует и легко заводится; Питер надеется, что ему не понадобится ингалятор, потому что он собирается провести остаток вечера, пытаясь заставить его пыхтеть и задыхаться. Мгновение спустя Стайлз отталкивает его горячими пальцами, чтобы сосредоточиться на поставленной задаче: снять наконец с Питера брюки. Питер чувствует, что становится еще тверже, оттого как Стайлз берет над ним контроль; он уже совсем не тот, кем был в молодости. Его ловкие пальцы — приятный сюрприз, они стягивают джинсы Питера до колен и скрываются в его боксерах, обхватывая всю его длину и поглаживая. Безупречно. Хватка ровно такая, чтобы Питер выгнулся на кровати, а пальцы Стайлза, сжимающие член, мягкие и теплые. — Ты обещал, — бормочет Питер, бедрами толкаясь навстречу рукам Стайлза, — свой рот. Стайлз закатывает глаза и стаскивает с Питера нижнее белье, пока тот не превратился в дымящуюся обнаженную лужицу в его руках. Он доверяет ему, он доверяет Стайлзу прикоснуться к себе и подобраться так близко, чтобы причинить боль, и хватает Стайлза за взъерошенные волосы, чтобы убедиться, что он это знает. Стайлз глядит на него, ухмыляется и утыкается носом в линию его тазовых костей. — Какой нетерпеливый, — бормочет он, оставляя на коже бедра след влажных поцелуев до самого члена, и именно тогда берет его в рот и прижимается языком к нижней части его эрекции, и мир сотрясается. «Его рот для этого создан», — думает Питер, и наверняка он не единственный это знает. Наверное, поэтому-то Стайлз так хорош в этом, ловко и мастерски владеет языком, как будто у него было время попрактиковаться в использовании рта для чего-то, кроме шуток и подколок. Стайлз встречает взгляд Питера, сидя меж его ног, и Хейл почти уверен, что тот ухмыльнулся бы, если бы рот и губы не были заняты членом; Питер проводит большим пальцем по его щеке и толкается в жар. Стайлз увлекается и сосет грубее, стремясь доставить удовольствие и сокрушить Питера. Его руки не остаются на месте, они блуждают по чужим ногам, сжимают бедра и спускаются ниже; на эти мягкие, обезоруживающие прикосновения тело Питера реагирует, и он это чувствует. Он наблюдает за тем, как его член исчезает во рту Стайлза, наблюдает, как тот выскальзывает и ритмично входит, его пальцы то и дело поглаживают в знак похвалы шею Стайлза, а ноги дрожат. Он не знает, заслужил ли это, или это всего лишь еще одно замаскированное наказание за его прошлое, или, может быть, жизнь вновь бросает ему кость в виде Стайлза, оказавшегося на коленях между его ног и проводящего языком по члену. Как бы то ни было, Питер не жалуется. — Стой, — бормочет Питер, хватая Стайлза за подбородок. — Хочу тебя трахнуть. Стайлз позволяет члену выскользнуть изо рта с последним липким поцелуем в головку, слизывая скопившуюся там смазку и аккуратно хмыкая. — Я не даю на первом свидании, — невозмутимо произносит он, но уже расстегивает брюки и стягивает их с лодыжек, чтобы оседлать бедра Питера. Он соблазнительнее, чем когда-либо, обнаженный, беззастенчивый и чувственный, отдающийся Питеру от волос на груди, которые растворяются в дорожке, идущей вниз по бедрам к нежной коже бедер. — Я могу? — спрашивает Питер, приподняв бровь. Он бы не спросил много лет назад, перевернул бы Стайлза и водил бы членом между его ягодиц, пока тот не стал бы умолять, но в глазах Стайлза есть что-то такое темное, что подсказывает, что он все равно скажет «да». — А ты как думаешь, придурок? — бормочет Стайлз, сдвигая их обнаженные члены. Член Питера еще мокрый от пыток языка Стайлза, а внутри него кипит и лихорадит при виде Стайлза, ерзающего на нем бедрами, готового быть оттраханным до беспамятства. — Грязный рот, — ухмыляется Питер, выгибаясь дугой, чтобы скользнуть языком в этот рот, и обхватывая рукой поясницу Стайлза. Изгибы его спины под кончиками пальцев нежны, он скользит рукой вниз, чтобы скользнуть по заднице, когда Стайлз тянется назад, чтобы перехватить его за запястье. — Черт возьми, — произносит он сквозь поцелуй, и подносит руку к губам, чтобы облизать два пальца. Питер исследует его рот до тех пор, пока его пальцы не становятся влажными, вырывает их изо рта Стайлза и заменяет их языком, потирая мокрыми пальцами дырочку Стайлза. Мышцы сжимаются и пульсируют от прикосновений Питера и напрягаются все теснее, а он слушает, как ускоряется сердцебиение Стайлза. От него пахнет сексом, пылкостью и необузданной страстью. Питер скользит пальцами внутрь одним ловким толчком, чтобы услышать, как чужое сердце пропускает удар. Их поцелуй становится небрежным, когда Питер вынимает и снова вводит пальцы; губы Стайлза дрожат, когда оборотень ускоряет темп своих безжалостных пальцев. Ему нравится видеть Стайлза таким, он уже знает, что это станет зависимостью, от которой теперь он не сможет отказаться, и он продолжает плавно толкаться и скользить пальцами, наблюдая, как закрываются глаза Стайлза, пока тот не толкает его на кровать и не освобождает руку. — Боже, как ты нетерпелив, — стонет Питер, когда Стайлз устраивается прямо над его членом, крепко держась руками за чужую грудь и соскальзывая вниз. Он не ходит вокруг да около, не тогда, когда они оба жаждут этого. Питер сжимает волосы Стайлза в кулак, когда тот насаживается на член. — Не позволю тебе уйти. — Разве я могу? — хрипло произносит Стайлз; его голос, когда он скачет на члене Питера, дрожит. — Ты явно слишком сильно меня любишь. Стайлз скалит зубы, а Питер посылает сердитые взгляды, запустив руки в его волосы и дергая их за пряди, пока Стайлз не заскулит и не начнет двигаться быстрее, скользя по члену вверх и вниз, и Питер вздрагивает. Они образуют ритм, подобный отрепетированной симфонии, их тела движутся в такт скользкими, влажными, мерными толчками, словно океанские волны. Питер закрывает глаза, крепко держась за волосы Стайлза, полностью в нем растворяясь: в звуках Стайлза, в запахе Стайлза, в том, как Стайлз раскачивается взад-вперед. Он закрывает веки и вновь оказывается в океане, мир непрерывно раскачивается то влево, то вправо. Приходит волна и поднимает Питера вверх, а Стайлз скользит вниз, и это чувство похоже на дыхание. Его пальцы нащупывают член Стайлза, и он поглаживает его, вырывая из чужого горла стоны и вздохи. Если бы десять лет назад кто-то сказал ему, что он будет сидеть в душном, потном домишке, а Стайлз будет скакать на его члене, словно бы создан для него, Питер закатил бы глаза. Он все еще чувствует то же самое желание и сейчас, годы спустя, за исключением того, что на этот раз берут верх другие инстинкты, например, инстинкт рычать, требуя большего, и шептать Стайлзу, какой он нереальный. Когда он кончает, Стайлз опускается до конца, и это, похоже, то, чего он ждал несколько месяцев. Освобождение, освобождение от реальности, жизни и собственных мыслей, и все это с ним сделал Стайлз. Питер развернул свою жизнь на сто восемьдесят градусов, оказался в облаках, свесил оттуда ножки и глядел, как пред ним разыгрывается его жизнь, не контролируемая теперь ничем. Они изменились, он изменился, он вырос и превратился в того, кем, как ему казалось, ему никогда не стать. Это облегчение похоже на врезающийся в его грудь товарный поезд. Стайлз кончает на его живот, липко и тепло, и Питер не возражает. Он гладит член Стайлза и его волосы, наблюдая, как его лицо искривляется от удовольствия и открывается рот. Питер целует его, пока он еще кончает, притягивает его и настойчиво прижимается губами, пока Стайлз не отвечает на поцелуй и не расслабляется от ленивого соприкосновения их языков. Каждое движение между ними похоже на лето — теплое, ошеломляющее и немыслимо сонное. — Я липк... — Стайлз бормочет что-то одними губами, ежится, Питер кивает и целует его еще двадцать минут. Они выныривают, только чтобы подышать. Стайлз, сонный, лежит у него на груди, пока Питер уговаривает его подняться. Они стягивают простыню с матраса и падают на него. У них нет ничего, кроме подушки и колючего покрывала, пружины матраса стонут под их весом. Стайлз, похоже, не возражает ни против жары, ни против чесучей подушки, просто сворачивается калачиком на животе Питера и кутается в покрывало. Лунный свет проникает через окно и падает прямо на плечи Стилински, на его нежную молочно-белую в этом сиянии кожу, и Питер чувствует себя невероятно умиротворенным. Чувство сгорания, огня, подбирающегося к рукам и сжимающего горло, исчезло, сменившись сладким удовлетворением. — Я тоже скучал по тебе, — бормочет Стайлз ему в ключицу, Питер чувствует на своей шее, как растягивается его улыбка, когда он оставляет там нежный поцелуй. — Не знаю, почему. Звучит знакомо, словно та сбивающая с толку мысль-заезженная пластинка, которую Питер раскручивал в своей голове несколько недель. Он утыкается носом в мягкие каштановые волосы на макушке Стайлза, вдыхает аромат кондиционера, и в кои-то веки он рад быть частью этой неразберихи.***
Когда Питер проснулся на крохотной кровати со Стайлзом, уткнувшимся к нему носом, воздух был прохладный, влажный туман сменился безветренной свежестью. Кажется, Питер наконец-то может выпустить перегретый воздух из легких. Холодные пальцы на ногах Стайлза касаются лодыжек Питера, а утренний воздух слегка покусывает его за нос, но ему все равно тепло даже под тонким покрывалом, под которым всегда было слишком жарко, слишком чересчур, слишком тесно, потому что Стайлз устроился у него на плече. Стайлз в его руках податлив, как еще не загнувшийся лист; его мышцы, пока он спал в объятиях Питера, размякли. Половина ноги Питера свисает с матраса, который слишком мал, чтобы уместить двух человек, один из которых считает необходимым занять большую часть кровати своими долговязыми конечностями; Хейл думает, что ему, возможно, придется сделать ремонт. Повесить картину. Купить матрас побольше. Поставить тостер. — Ты знал, — ворчит Стайлз ему в плечо две минуты спустя, возвращаясь к жизни. Он весь мягкий, будто у него нет намерения напрягаться только потому, что он проснулся в объятиях Питера, — что ты храпишь, как тварь? Блять. Холодно. — Наконец-то, — соглашается Питер. Стайлз смирится с храпом. Они лежали в этой прохладе, а потом Стайлз навалился на него сверху, скрестив руки на его груди и очерчивая линии ключиц. Он выглядит сонным, как будто мог бы еще два часа дремать, если Питер, поднявшись, не разрушит его покой. Питер не собирается это делать. Он не станет пялиться в окно, посылать гневные взгляды бегунам и не будет бесконечно бродить по лесу, упиваясь своими печалями. Он останется в постели на весь день, пока Стайлз не замерзнет от холодного воздуха и не потрудится снова одеться. — Это какое-то безумие, правда? — с улыбкой спрашивает Стайлз, дотрагиваясь большим пальцем до ноющих следов на шее. Питер тоже потирает их, думает наклониться и сделать их темнее, чтобы потом послушать, как Стайлз жалуется на засосы. — Слишком для этого пиздецки скучного городка. Эта деталь определенно покатилась к чертям. Это будет уже не та крошечная деревенька со старомодным боулингом и унылым океанариумом, до которого не добирается люд, не тот крошечный домик посреди леса, за стенами которого укрылся некогда серийный убийца. — Ты не создан для скуки, — беззаботно бросает ему Питер, и Стайлз не спорит. Он садится и вслепую нашаривает на полу свои брюки. Питер хмурится. — Ну и куда ты? — Иду купить тебе ещё простыней, — говорит Стайлз, натягивая футболку через голову. — Если только ты не хочешь, чтоб я сегодня замерз. Питер смотрит, как он соскальзывает с постели и застегивает брюки, и думает, что нет, не хочет. И, если Стайлз хочет остаться здесь этой ночью, и следующей ночью, и ночью после, он не будет возражать.***
Две недели спустя Питер просыпается, ощущая, как Стайлз ласкает его член сквозь нижнее белье, уткнувшись носом в его шею, и от непрекращающегося звука входящих сообщений. — Ты ответишь? — Стайлз что-то бормочет ему на ухо, его рука лениво и кругообразно движется по его привставшему члену через тонкую ткань боксеров. Питер просыпается через несколько секунд, член в трусах дергается. Его телефон снова трезвонит, и он чуть не сбивает его с прикроватной тумбочки, пытаясь заставить его замолчать. Это ярко мерцающее на экране сообщение от Дерека. В нем нет ни заглавных букв, ни знаков препинания, и Дерек явно настроен серьезно. Дерек: я когда-нибудь увижу снова свою машину или ты больше не вернешься домой Он ухмыляется, Стайлз кладет подбородок ему на плечо и осыпает медленными поцелуями шею. Это гораздо интереснее, чем любой разговор, который Дерек мог бы начать, так что Питер будет краток. Питер: нет. Питер: лох. Он уже дома.