Двое и третий

Чейз в глубине души осознает, что спроецировал на Хауса все до кучи. В первую очередь, конечно, образ отца. Чейз — недолюбленный ребёнок, и ищет отцовского авторитета на стороне, а потом предаёт и во всем соглашается, потому что любит и ненавидит. Хаус напоминает ему отца, старшеклассника из футбольной команды, которым Чейз восхищался, и который его побил, и однажды встреченного пастора, которого больше никто не любит. Таким образом, Хаус заполняет собой огромную брешь в душе молодого человека, и это, конечно, замечает. Но, кажется, он сам не знает, что с ним поделать. Чейз осознает, что Хаус не просто не идеален, он ещё и человек, со своей душой и историей, которые иногда ему подсказывают, как действовать, а иногда нет. Это все само по себе сложно, и становится катастрофой, когда во главе угла в сердце Чейза становится Кэмерон. Чейз осознает, что иногда секс — просто секс, но что-то внутри этого признавать не хотело и не хочет. Кэмерон была влюблена в Хауса и не пыталась этого скрывать, а потом просто заперла эту дверь в своём сознании, только больше себя запутав. Чейз осознает, что её чувства не прошли бесследно. Она отрицает саму возможность того, что может все ещё любить его, но не может просто взять и сказать, что с ним не спала, словно бы уже сама не уверена, что было и чего не было. Чейзу это парадоксально образом напоминает его самого. Он не может ревновать её к Хаусу и не может не ревновать совсем. Даже сейчас, когда она стоит у запертой ею же двери и приглашает к прощальному танцу, когда она окончательно его на то время, что наводнившая больницу полиция ищет пропавшего ребенка, он все ещё ревнует её к её будущему, светлому будущему не-здесь. Чейз осознает это. И мягко толкает сесть прямо на наконец подписанные им документы о разводе. Кэмерон упирается и скидывает бумаги на пол, прежде чем устроиться на кушетке. Что же, так тоже неплохо. Движения из резких и отрывистых становятся медленными. Да, им сейчас совершенно необходимо закончить все тем же способом, каким и начали, но детали повторять не обязательно. В чертах её лица Чейз видит сотни проведённых вместе дней и ночей, расширенные зрачки, ободок в каштановых волосах, новый розовый блеск для обветрившихся губ, букет, скрывающий половину лица, очки. Он путается в тонких кудрях, стягивая заколку, она морщится, но не пытается его остановить. Сегодня Кэмерон позволяет ему все. Сегодня, Чейз видит по ней, он добрался до недосягаемой ранее границе её уверенности, туда, где по одну сторону безоговорочное доверие к Хаусу, а с другой — постоянные опасения в отношениях с ним. И чтобы стереть носком туфли эту границу, приходится привнести Хауса в собственный характер, и Чейз не пытался переубедить её в том, что она повреждена и не мешает заниматься самоубеждением, хотя для него, смешно, все ответы найдены в крике: «Я не знаю!» Между лопатками зудит ощущение, что их трое. И в сбитом дыхании обоих чудится симптом. Когда-нибудь они непременно встретятся снова, попытаются поговорить о своих новостях, новых происшествиях, затронут медицину, и кто-то из них обязательно сдастся и заговорит о Хаусе. Где бы ни был тогда сам Хаус, в своём кабинете или в гробу, им не удастся обойти его. Этот человек встрял частью их общей истории, такую разную роль играющий в жизни двоих людей, которые попробовали стать счастливыми, да не вышло. Она кладёт руку ему на грудь, и он ерошит её волосы и добавляет от себя: — Ты все это переживешь. И будешь счастливой. Кэмерон смотрит с сомнением и застывшей иронией во взгляде, которая отпечаталась так, что уже не стереть. — А ты? А он? Он зависим от Хауса, диагностики, этой больницы и черт знает чего ещё в их окружении, как все тот же Хаус от викодина — открыто, с долей показухи, и когда-нибудь это его убьёт. Кэмерон прекрасно понимает, на что её меняют. И уточняет, надеясь понять, осознает ли все сам Чейз. — И я, — лжет он.