Рыцари и учёные

      Рыцари и ученые — не те два слова, которые можно часто встретить рядом в одном предложении. И не те два человека, которые обычно часто встречается в одно время в одном месте. А тем более если это залитая солнечным светом студия, пропахшая сухим деревом и льняным маслом. Это казалось забавным. Уголки губ Дайнслейфа на секунду дернулись в улыбке, а голова склонилась набок.       — Не дергайся, Дайн, я же просил, — Альбедо нахмурился, отрывая взгляд от холста и переводя его на свою модель.       Принц мела сейчас был по уши в сангине. Бледные длинные пальцы, щеки и даже кончик носа были покрыты красновато-рыжей пылью. Он был сосредоточен, как и всегда, когда брался за рисование.       — Прошу прощения, Ваше Высочество, — с видимой покорностью в голосе ответил Дайнслейф, возвращаясь в прежнее положение, стараясь не потревожить складки наброшенной на обнаженные бедра белой простыни.       — И никакого «Ваше Высочество», — из-за мольберта показалась встрепанная белокурая макушка и недовольные ярко-голубые глаза, пронизывающие до костей.       Последний наследник Каэнри’ах не любил церемоний. Уж точно не тогда, когда после падения его родины прошло столько лет и уж точно не от Хранителя Ветви. Он давно отрекся от престола, предпочтя уединение лабораторий и библиотек Мондштадта регалиям и горечью оседающей на языке жажде вернуть былое величие Королевства лунного леса. Нет, сейчас Альбедо был просто Альбедо, главным алхимиком Ордо Фавониус, а Дайнслейф… Что ж, Дайнслейф как и всегда присматривал за своим принцем, ведомый долгом и какими-то собственными, далеко не всегда понятными алхимику, принципами.       — Прошу прощения, — губы снова растянулись в непрошенной улыбке, вызывая очередной короткий осуждающий взгляд.       Впрочем, Альбедо предпочитал не отвлекаться надолго на подобные мелочи. Будь то работа или рисование, он погружался с головой в интересующий его субъект. Иногда это были тайны жизни и мироздания, скрытые в формулах и уравнениях. А иногда, как сейчас, это было сочленение ключиц и широких плечей, темная тень, падающая на ямку между дельтой и большой грудной мышцей, десятки шрамов, как расписанная на светлой коже история, такая же сложная и прерывистая, как случайные заметки Альбедо на первом попавшемся листке бумаги. Как жаль, что сангина не передаст ни голубизны глаз, ни льна волос.       Дайнслейф пристально следил, хоть и видел захваченного процессом творца лишь фрагментами. Вот из-за холста выглядывают только локти с закатанными рукавами белой рубашки, вот сосредоточенный взгляд, раздевающий и без того голого Дайна до самой его сути, вот Альбедо отходит немного, оценивая работу и встряхивая изящными кистями рук. Хранитель Ветви мог бы бесконечно так стоять наедине с ним.       Рыцарь и ученый.       — Свет поменялся, — заметил Альбедо, откладывая инструменты и отрываясь наконец от рисунка.       Дайнслейф знал, что это значит, что на сегодня работа закончена. У художника всегда больше власти над натурщиком. Правда теперь его художник смотрел несколько иначе. Тона и полутона, мышцы и связки, глаза и волосы словно перестали быть исключительно частью исследования, они стали куда более реальными. Нет, Дайн безусловно и до этого был совершенно реальным — Альбедо слышал его дыхание и ровный, глубокий голос так же отчетливо, как и шорох карандаша, видел таящуюся в изгибе губ улыбку и вздымающуюся грудную клетку. Но вне рисования он был куда более человеком.       — Можно? — осторожный вопрос над самым ухом. Альбедо не успел заметить, как завернутый в простыню Дайнслейф оказался так близко, внимательно рассматривающий свой монохромный портрет.       — Могло быть и лучше. Это несовершенно, — вздох, недовольство получившимся результатом, нервное покусывание губ. Это всего лишь этюд, но может в следующий раз попробовать масло? Или нет, акварель. Для этих глаз определенно нужна акварель, точно.       — Не сочтите за наглость, мой принц, но что же тогда, по-вашему, совершенно?       Альбедо оборачивается. Измазанная сангиной рука тянется к чужому лицу, пальцы обводят точеную линию скул, спускаются к губам, а оттуда вниз, вдоль шеи к яремной впадине, оставляя такой яркий след на такой белой коже       — Жизнь, Дайн, — взгляд не отрывается от Хранителя Ветви, следя за движениями пальцев, запечатлевая в памяти каждую мелкую деталь и изменения цвета на лице — под глазами чуть более холодный с примесью голубого, персиковый на щеках, яркая полоса сангины на коже. Альбедо замер на секунду, смотря на губы. — Ты куда более совершенен, чем твой портрет.       Власть у художника, но рыцарь ведь может себе позволить толику своеволия?       — Вот как, — Дайнслейф кивает, склоняясь ближе. Простыня сползает куда-то вниз, но это совершенно неважно. В конце концов, едва ли кого-то вроде Альбедо можно было бы смутить обнаженной натурой.       — Истина совершенна, — смазанные рыжие пятна расползаются по плечам Дайнслейфа, под белую ткань, а голос становится всё тише. Они ведь так близко, да и зачем это слышать кому-то еще? — Найти свой собственный смысл. Стать золотом и осознать свою ценность.       Дайн хочет сказать, что для него мел куда ценнее золота, что он — основа жизни, куда чище и совершеннее, что он и есть его смысл, но разве может рыцарь спорить с ученым? А потому он не проронил ни слова в ответ, лишь прижался лбом к чужому виску и жадно втянул воздух. Реактивы, пыль, морозный запах Драконьего Хребта, преследующий его даже в самом центре Мондштадта, льняное масло, мел и карандашная стружка.       Когда-то давно ему как собаке дали команду «Служить» и с тех пор он положил всю свою жизнь у ног Альбедо. Он, не жалея и не раздумывая ни секунду, отдаст ее за него, но если можно продлить тот миг, когда светлые волосы и теплое дыхание щекочут кожу, то Дайнслейф сделает все ради этого.       Простыня падает, оседая у их ног, и в то же мгновение губы находят друг друга, дыхание прерывается, теряясь в поцелуе глубоком, как самые темные тона на холсте, и чувственном, как сама любовь. Голодно и жадно, будто ничего, кроме этого поцелуя больше не имеет значения. Руки Альбедо беспомощно скребут по широкой груди, а с губ срывается тихий стон. Никто кроме Дайна таких не слышал. Никто кроме Дайна не мог залезть под просторную рубашку и обласкать жесткими мозолистыми ладонями бока и неожиданно чувствительные соски главного алхимика Ордо Фавониус. Никто кроме Дайна не имел права так быстро и бесцеремонно расстегнуть пуговицы брюк и подтолкнуть к широкому подоконнику. Никто. Есть ли смысл продолжать?       На секунду Дайнслейф переводит взгляд за стекло, к которому сейчас прижал Альбедо, и замечает умиротворенный образ статуи Барбатоса на площади перед собором. Мутная и липкая злость затапливает сердце. Они забрали у них всё. Забрали трон и будущее, оставив скитаться где-то вне времени, а теперь выставляют архонтов какими-то святыми.       — Дайн., — шумный выдох в губы и Альбедо обхватывает его лицо ладонями. Глаза в глаза. Так, что видно далекие исчезнувшие звезды Каэнри’ах в зрачках.       К черту архонтов.       Остались лишь обхватившие спину нагие бедра, запутавшиеся в волосах пальцы, поцелуи и стоны, влажные звуки, тяжелое дыхание и ритм древний и совершенный, как сама жизнь. И целый город за окном залитой солнцем просторной студии.