Хлопок, опиум, сталь

Сегодня он пришел поздно, девчонка успела изрядно устать, и поэтому уснула, а он не стал ее расталкивать.  Она лежала на спине, чуть изогнувшись, будто даже во сне продолжала привычно и буднично соблазнять. Крошечная, пухленькая и смуглая, с девственной грудью, она тихонько посапывала и выглядела удивительно мирно. Будто здесь был ее отчий дом, впрочем, наверное, она попросту не знала другого дома.  За пестрой занавеской вновь завозилась еще одна припозднившаяся парочка, раздался пьяный мужской смех, но девчонку это не потревожило. Он медленно сел, вытянул ноги, ощутив босыми ступнями колкость циновки, и начал одеваться. Денег было не жалко. Лата знала свое дело, с ней было хорошо, она не пугалась уродливого англичанина, как другие девушки, не пряталась за подруг. В первый раз, когда он заявился сюда, соблазнившись не столько дешевизной услуг, хотя в его положении это имело не последнее значение, сколько расположением на отшибе, относительной тишиной и покорностью девушек, не приученных выбирать, она первой подошла к нему — раскованная, как француженка, протянула маленькую ручку и дотронулась до щеки. — Порох, — объяснил он, чтобы не вдаваться в подробности.  Она настойчиво продолжала тянуться к нему, и он наклонился, потому что разница в росте у них была как у взрослого мужчины и десятилетнего ребенка.  Он сам удивился тому, что сделал это. Прикосновения к шраму прежде были для него невыносимы. — Ты прошел через огонь, — сказала она на ломанном певучем бабý.  — Всего лишь порох, — поморщился он. — Иногда такое случается с ружьями.  Но рисунок шрама, очевидно, был для нее слишком ясен, и он впервые задумался, что следует поработать над историей его появления. Если безграмотная девчонка из бедиа способна определить, что лицо изувечило не пороховым взрывом, а пламенем, военные дознаватели и эскулапы вычислят это в мгновение ока. Нет, он не собирался вновь попадать к врачам и дознавателям, но привык играть по своим правилам. Это и так удавалось в последнее время слишком редко.  В тот далекий вечер в доме свиданий Лата сразу увела его к себе в каморку, то есть, в каморку, которую делила с еще одной проституткой из своей касты. И разделась перед ним, как будто служила ему, как будто это было ее высшим предназначением — удовлетворить его нужду в женщине, в мягком податливом тепле. Он бывал с французскими, с голландскими, с португальскими шлюхами, он совсем опустился и спал даже с цыганками, но маленькая бенгалка оказалась первой, кто был с ним настолько щедр. Застегивая потрепанный мундир со свежими ранами срезанных эполет, он еще раз посмотрел на дремлющую Лату.  Она никогда не смущалась, когда бодрствовала, но под его взглядом вдруг заворочалась во сне и по-детски прикрыла ладошкой грудь. Темный, выпуклый сосок с крупной ареолой цвета корицы все равно было видно меж пальцев.  Он решил, что нужно будет купить ей сладостей, бус или отрез яркой ткани, но отогнал эту мысль. Не хватало только бегать за подарками для продажных девок… Закрепив на поясе кобуру, он пару раз плеснул себе в лицо из ее кувшинчика для умывания, сиротливо примостившегося за набитым конским волосом лежаком, вытер шею и оставил Лату одну — досыпать под бессмысленные звуки человеческого сношения.  Дом свиданий не был по сути, даже домом — длинная лачуга со множеством комнатушек, кое-как отгороженных друг от друга циновками, ткаными занавесками, легкими дощатыми переборками, зато с почти настоящей гостиной и никому не нужной бильярдной.  Ему не хотелось проходить сквозь весь этот кишащий людьми хлев, поэтому он выбрался с черного хода — прямо в удушающую ночь, под чудовищно близкие звезды. Невидимое в бархатной тьме дерево за оградой тихо шелестело листвой.  Страдая от жары, скорее порожденной его воображением и недавними объятиями Латы, чем по-настоящему непереносимой, он расстегнул рубашку. У дальнего конца черного на черном низкого здания мигнул и погас огонек: охранник-сикх раскуривал трубку. Все было успокаивающим, мирным, так что он не испытал желания взять двуколку, тем более, что хозяйка борделя запросила бы тройную цену.  И лишь миновав несколько угольных складов и сонных притонов, заметил, что за ним по улице движется тень.  Он остановился — и тень замерла тоже. Это был, судя по всему, мужчина, в темноте слабо белел его полотняный тюрбан. А потом на мгновение блеснули белки глаз. Вены на руке знакомо заныли.  Он медленно перенес кисть на пояс, положил пальцы на рукоять револьвера. У него был армейский «Ремингтон М1875», и, видит бог, он умел с ним обращаться, так что лучше тени было немножко пораскинуть мозгами и свернуть в сторону. Но ночной преследователь был, наверное, курильщиком опиума и уже плохо соображал, кто из намеченных жертв опасен, а кто нет. Или находился в крайней степени отчаяния. Или, может, это был неудачливый обожатель крохотной Латы, копящий деньги на то, чтобы выкупить ее из борделя, день за днем следящий через окошко за ней и ее клиентами и ненавидящий каждого белого дьявола, который вступал с ней в связь. Если с этим он угадал, то дело принимало скверный оборот. Нет ничего опаснее обезумевших влюбленных. Стоять к преследователю вполоборота, смотреть в глаза, словно бешеной собаке, и ждать, когда он набросится, было глупо и бессмысленно, поэтому он отвернулся и, насвистывая бодрый гренадерский марш, побрел вперед. Вены ныли все сильнее. А дыхание за плечом он ощутил так остро, словно его обдали потоком горячего воздуха. Поймать руку с ножом оказалось совсем не сложно, хотя индус не заносил ее, как овчарь на бойне, а выбросил вперед на уровне пояса — стало быть, своим оружием пользоваться умел. Нагнуться, выворачиваясь из захвата. Схватиться за пистолет. Рывком вытащить из кобуры. Вдавить дуло в бок неудавшемуся убийце прямо через сукно мундира. Все это заняло не больше секунды. От неожиданности, ужаса и боли в выломанной руке индус выпустил нож, и тот упал на дорогу с глухим неопасным ударом.  Его следовало отбросить. Меткий удар шнурованного блюхерса поднял облачко пыли, нож улетел на обочину.  А дальше испуганный индус должен был начать плаксиво и хрипло просить отпустить его, он просто ошибся и не хотел ничего дурного… Господь свидетель, это было бы наилучшим выходом для них обоих.  Но ярость, растоптанная любовь и маковая отрава в крови слишком сильно затуманили ему рассудок. Так что он с силой раненого зверя вдруг рванулся вперед, пытаясь повалить на землю своего противника. Единственным достойным ответом на это был бы выстрел в живот. Но пальцы вдруг склещило и свело, как бывало уже не раз. Сперва всегда ныли вены, а потом рука начинала трястись, словно у запойного пьяницы, и он никак не мог совладать с револьвером. Чем сильнее была опасность, тем сильнее дрожала кисть: не было никакой возможности вжать в рамку неподатливый спусковой крючок, чтобы услышать спасительный выстрел.  Время невыносимо растянулось. Белки безумных глаз, тяжелое дыхание, бесполезные попытки высвободиться… Мелькнула ясная, как молния, мысль «Если я сейчас окажусь на земле, мне конец. Этот молодчик задушит меня голыми руками. А если я вытащу нож из ботинка, он перехватит его и перережет мне горло. Я нечистое животное, нет греха, если моя кровь прольется в песок…» Бесполезный револьвер все-таки пригодился ему. Перехватив его за дуло, он развернулся изо всех сил ударил индуса в висок рукоятью. Удар был глухой и короткий. Но рука слишком сильно тряслась, так что он не стал смертельным: он только раздразнил проклятого меджнуна… да, кажется так обезумевших от любви иронически называл отец, служивший когда-то посланником в Персии. Меджнун отступил и осел назад, но снова поднялся и, пошатываясь, бросился вперед, почти касаясь руками земли. Выглядело это страшно, будто в кошмарном сне. Уперев руку с револьвером в живот, чтобы хоть как-то унять дрожь, он начал отступать назад. Почти не оглядывался, потому что ослабить внимание означало подписать себе приговор. Но все же заметил, что позади одного из складов горит огонек: масляная лампа, костер ночного сторожа, жаровня… Вид живого огня по-прежнему рождал в нем панику, но там могли быть люди, и если они не окажутся подельниками меджнуна, то почти наверняка его спугнут. Так что он медленно попятился в сторону огонька — надеясь только, что ему не попадется под ноги камень, он не споткнется и не упадет на лопатки, став легкой добычей. Можно было позвать на помощь, но с горлом было то же, что и с рукой — непроизвольная судорога, мешавшая толком крикнуть или заговорить. Проклятое тело предавало его — в который уже раз. Как же он ненавидел себя за эту слабость…  И за глупость тоже. Перед складским помещением из грубых досок не было никого. Только ровно горел подвешенный на длинную наружную балку закопченный фонарь. Глухую тишину не нарушало ничего, лишь колотушка ночного сторожа ударила пару раз где-то невозможно, издевательски далеко.  Оставалось только драться. И, будь он здоров, это скорее раззадорило бы его, чем напугало. Но сейчас их с меджнуном шансы были примерно равны. Тот блестел глазами из темноты, подкатываясь все ближе, и вот-вот должен был броситься вперед… Вжавшись лопатками в дощатую, жалко скрипнувшую стену, он приготовился к драке, но тут вдруг совершенно безумная мысль пришла ему в голову, и рука сама собой потянулась к фонарю. Меджнун ведь вряд ли толком разглядел его лицо, даже если подсматривал за их играми с Латой… А на такое лицо стоило посмотреть. Огонь пугал до смерти, как будто мог причинить хоть какой-то вред сквозь твердое стекло. Но возможность расстаться с жизнью прямо тут, в грязном районе притонов, пугала сильнее. Рывком притянув фонарь так близко, как было возможно, он осветил шрам. Губы задрожали от напряжения и сами собой разъехались в стороны в болезненной гримасе. Он был ничуть не лучше меджнуна сейчас — ополоумевший и отчаявшийся. — Не приближайся, — рыкнул он, как приказывал бы озверевшему псу. — Пошел прочь. Ну! Огонек фонаря отразился в левом глазу индуса. В первый момент тот замер, точно впал в заключительную стадию амока и вот-вот готов был упасть на землю и заснуть, а потом отшатнулся, задрожав. Нет, он не отказался бы от убийства и сейчас, он все еще хотел крови, но дьявольская, дергающаяся улыбка на лице белого привела его в смятение. Он стоял на месте и покачивался, не зная, шатнуться вперед или броситься наутек.  В его сторону вытянули руку с револьвером. Смертоносная игрушка прыгала и плясала, но меджнун сейчас смотрел не на револьвер. — Убирайся. За нападение на офицера тебя повесят! Шажок назад. — Ты не знаешь с кем связался. Я не просто какой-то забулдыга. Я полковник. Полковник Моран, слышал о таком?  В строгом смысле, он уже не был офицером, а полковником королевской армии не был никогда, но вот его имя индус, очевидно, слышал — и вряд ли слухи были лестными. Так что, не отрывая взгляд от кривляющегося белого дьявола, он начал отступать назад, будто кланяясь, но на самом деле пружиня ноги для отскока — и наконец растаял в темноте. Вероятно, он остался поджидать где-то за углом, не рискуя схлестываться лицом к лицу и при свете. Или пошел разыскивать помощников. Или добывать оружие.  Но Себастьян Моран, отставной майор первого бангалорского полка, получивший чин полковника на службе мелкого траванкорского вельможи и слишком к нему привыкший, чтобы отказаться от липового «повышения», сейчас был не расположен гадать о судьбе своего несостоявшегося убийцы. Он вновь вложил револьвер в кобуру, поплотнее запахнул мундир, потому что ему вдруг стало не по погоде зябко, и быстрым шагом направился туда, где слышался отдаленный лай собак и стук колотушки. Нужно было поскорее найти спокойное место, где можно уснуть, не боясь, что тебе перережут горло или сунут под одеяло змею. В Гарден-Рич таких становилось все меньше. Значит, следовало подумать о другом городе….  Раз уж все было потеряно — и даже индийские шакалы бросались на него, чуя легкую добычу. Раз вернуться в Англию не было теперь никакой возможности. Чеки тут, разумеется, никто не принимал. В ходу было только серебро, даже на стерлинги колониальных банков смотрели недоверчиво, не то, что во время недавнего «Большого голода». Брали с обманчивым спокойствием, долго расправляли на грязных дхоти, касались смуглыми узловатыми пальцами. А потом возвращали с неискренним извинением, особо даже не объясняя, в чем причина отказа.  Разъяснений и не требовалось. Любой здравомыслящий человек засомневался бы в благонадежности заросшего клочковатой бородой бывшего военного в изрядно поношенном платье.  Моран не спорил с торговцами. Он забирал свои банкноты — последнюю часть полученных в банке сбережений — и уходил в сторону сдержанно шумящего Калигхата, где сладко пахло водой и смертью. Садился в тени вытащенных на берег лодчонок с плетеными крышами или на ведущие к реке ступени и смотрел без особого интереса, как снуют мимо смуглые худые люди, их женщины, их лошади, их дети. Как погребальные процессии медленно входят в воду, как мимо плывут по течению цветочные гирлянды. Участь его была незавидна. Было время, когда он рассчитывал поправить свои дела, прикупив снаряжение, лошадей, сколотить небольшой отряд из таких же, как он, отщепенцев, и наняться в телохранители к какому-нибудь князьку, а может, заняться муштрой личной гвардии туземного правителя. Но выяснилось, что слухи в Калькутте, как и в любом другом крупном городе, распространяются со скоростью лесного пожара. Ему не доверяли, его призывали остерегаться. Никто не знал толком, что он сделал и в чем виновен, но все со значительным видом шептались о позорной отставке. Рты можно было бы заткнуть деньгами, но именно с этим сейчас было особенно плохо. Последнее он потратил на дорогу в Бангалор, к месту расположения своего бывшего полка. В армии у него не было друзей, как не было их нигде, но некоторые молодые люди сходились с ним, потому что он предусмотрительно выплачивал их карточные долги. Правда его слава заставляла их моментально расплачиваться, как только выдавалась удобная возможность. Последний из должников, лейтенант Стэнли Уэлш был так занят, сочиняя письмо к своей юной невесте, что даже не услышал, как его денщик доложил о Моране. И тот, подождав немного, вошел без приглашения, несмотря на сопротивление тщедушного слуги. Стэнли поднял голову от писчих принадлежностей — и непроизвольно вздрогнул. Но, к его чести, быстро овладел собой. — Себастьян, старина…  Не то, чтоб между ними завязались в прошлом близкие отношения; особенно такие, где в ходу «старина»… Однако Уэлш, благодаря своей молодости ли, мягкому ли характеру, не утомительной, а будто бы вдохновляющей легкости и теплому с ним обращению, раздражал Морана чуть меньше, чем другие однополчане. Они служили в одной роте, а значит, встречались и общались не только за картами. Моран довольно быстро стал наперсником милого Уэлша в делах сердечных — и о его помолвке с девицей Талбот узнал первым. Обычно такие откровения Морана лишь утомляли, но тут он словно читал во время долгой поездки необременительную книжицу, финал которой можешь предугадать с первых страниц. Тот будет до сладости счастливым, конечно… Но это не злит. А словно бы даже приподнимает над буднями, стуком колес, пылью и суетой.  К сожалению, жизнь — не книжка со счастливым концом…  Как бы Морану ни был приятен Уэлш, как бы Уэлшу ни был приятен Моран, судьба все расставила по своим местам.  И место Уэлша оказалось среди тех, кто держал подсудимого во время судьбоносного заседания «тайного комитета».  А значит, и среди тех, кто требовал у Морана уйти в отставку. Пусть молодой лейтенант и не подал голос за это лично — там, в полутемной офицерской столовой… Пусть он вообще молчал, как придушенное силком животное, — и лишь пальцы конвульсивно сжимались и разжимались у Морана на рукаве… поступки и занятая сторона сказали все за него. Стэнли не нравилось происходящее, оно пугало его до оторопи и липкого пота, каплями застывшего на веснушчатом лбу. Он вообще был человеком мирным и склонным к компромиссам. Но бедняга не смог бы пойти против мнения большинства.  По правде, Моран и не ждал этого от него. Если Уэлша поставили в известность хотя бы о части совершенных Мораном преступлений, тот вряд ли чувствовал к нему что-либо кроме отвращения.  — …я справлялся о тебе, но… — Пустое, Стэнли, — Моран резким взмахом руки прервал его излияния и сел напротив. — Я пришел говорить о деле, а не предаваться воспоминаниям. Ты ведь помнишь о тех деньгах. — Да, разумеется, но я сейчас стеснен… — Не стоит беспокойства. Стэнли недоверчиво наклонился вперед, дергая и вертя на безымянном пальце тонкое кольцо, которое носил в знак помолвки. И Моран сказал не без удовольствия наблюдая, как он сперва расслабляется, а потом настораживается и весь обращается в слух: — Я забуду о твоей расписке. Сожгу ее. Но с одним условием: тебе нужно будет поддержать вот какой слушок…  Он попросил Стэнли распространить версию о том, что его шрам — следствие злосчастной случайности. Что во время заседания «комитета» (а о заседании все равно узнают, такие вещи не удается долго держать в секрете) Морану по недосмотру опалили лицо факелом. Сделать это мог кто угодно, тут уж нужна правдоподобная выдумка на усмотрение Стэнли: сами офицеры, обозленные туземцы, ревнивый муж какой-нибудь несуществующей оскорбленной леди. Моран был уверен, что суть его преступления точно будет скрываться в тайне до последнего, но любители сплетен все равно сочинят красочную историю. Нужно было лишь, чтобы факты сходились хотя бы частично, потому что лгать о взрыве пороха было глупо и недальновидно…  Побледневший Стэнли выслушал его внимательно, не перебивая. И спросил осторожно: — Ты полагаешь, что это каким-либо образом спасет твою репутацию? Моран усмехнулся. Этого не следовало делать перед таким чувствительным молодым человеком, как Стэнли, у того сразу же стало жалкое и напуганное лицо. — С репутацией покончено, — сказал он с почти искренней беспечностью. — Но и для меня, и для полка будет лучше, если тайна той ночи останется тайной. Понимаешь меня, Стэнли? Это ведь позорно не только для того, кого выгнали пинком под зад. — О… да. Стэнли никогда бы не поверил, что Морана заботит честь полка, тот не раз доказывал обратное, его вообще не заботила ничья честь, даже собственная. Но угроза, которую он услышал в словах бывшего партнера по картам, показалась обоснованной. Что, если Моран правда захочет кого-то очернить таким образом? В армейской жизни ведь случаются вещи, которые не стоит разглашать за пределами лагеря.  Моран понял, что Стэнли согласится поддерживать блеф, когда тот вдруг отмер, засуетился и начал прятать под бумаги незаконченное письмо мисс Талбот.  — По рукам, старина? — спросил он с холодным весельем, шутовски выделив голосом «старину». — Я остановился у Святого Марка. Приходи ко мне после наступления темноты, чтобы убедиться, что я уничтожил расписку. Сделаю это при тебе.  — По рукам. Бумаги за подписью лейтенанта первого бангалорского полка Стэнли Уэлша сгорели в латунном блюдце для фруктов в тот же вечер. А Себастьян Моран лишился надежды вернуть себе финансовую стабильность и с каждым днем опускался все ниже.  Он много пил, играл с с каким-то отребьем и постоянно выигрывал: только это не позволяло ему начать пить в кредит. Его пытались заподозрить в мошенничестве, но никто не рисковал связываться, а на не подкрепленные доказательствами обвинения он отвечал, как привык, язвительными и злыми шутками. Одного безмозглого юношу он высмеял так, что тот больше не появлялся в притоне и, наверное, затаил злобу, однако Морану было плевать. Дважды на него нападали в потемках, но никто не сумел вызвать такого страха, как безмолвный меджнун. Это были едва таскающиеся от опиума и постоянного голода бродяги, и даже когда их было несколько, Моран легко обращал их в бегство, вытащив револьвер или нож.  Сам он не пристрастился к опиуму только из-за омерзения, которое питал к виду курильщиков — лежащих мешками на длинных нарах или прямо на земле и бессмысленно таращащих глаза. Влажный, жаркий климат Калькутты дурно влиял на него. У него была счастливая наследственность, и прежде он считал, что индийскому, афганскому, персидскому зною никогда не сладить с ним, но то было, покуда он чувствовал себя здоровым… Теперь же боль и мигрени стали его постоянными спутницами. Он ложился под утро, просыпался в поту. Лицо казалось стянутым коростой, а каждая жилка пульсировала и ныла. Он давил в себе желание вцепиться в искалеченную щеку ногтями и соскребать с кожи бугры и шрамы, оставленные огнем. Он поднимал исхудавшую, грязную, жилистую руку, предавшую своего хозяина, и смотрел на нее с ненавистью. Он готов был проклясть свой недуг и самого себя за свою слабость. Он ежедневно проклинал сделавших это с ним.  Иногда он чувствовал, как тяжелым комом к горлу подкатывает безумие. Европейцам не свойственен амок, но как же иной раз хотелось выйти на оживленную эспланаду Чоринги-лейн или прямиком на Стрэнд — и всадить с десяток пуль в чинно прогуливающиеся семейства. Он представлял пятна крови на легких платьях дам, на белых рубашках их супругов, и ему становилось легче.  В заштатных подобиях клубов, которые он посещал, вяло обсуждали трансваальская катастрофу и убийство русского императора. Он читал газеты, которые пестрели паническими заголовками, и улыбался в отросшую бороду. Борода, впрочем, не скрывала шрамов. Тощие нахальные слуги смотрели на него с подозрением и вот-вот должны были отказать ему в посещении даже таких нищих заведений.  В какой-то момент у Морана мелькнула соблазнительная мысль отправиться вглубь полуострова и попытать счастья там. Если добраться до Силигури, можно будет сесть на горный поезд Дарджилинг-Хилл, а дальше искать себе подходящую компанию для опасного путешествия в Сикким и Бутан.  Холодный горный воздух, полагал он, благотворно скажется на его здоровье, он воспрянет духом, наймется охранником к какому-нибудь шотландскому миссионеру и будет продвигаться все выше в Гималаи со словом божьим и заряженными карабинами.  А если повезет, разживется деньгами и покровительством какого-нибудь местного наваба.  Он делал так уже не раз. Свою медаль и фальшивый чин полковника Себастьян Моран получил именно во время такой авантюры. Перед отъездом он хотел было зайти к Лате. Он взял коляску, хотя это было пустым расточительством, и почти уже добрался до окраин Гарден-Рич, откуда следовало идти пешком, потому что в район доков и складов его не повез бы ни один здравомыслящий возница. Но вдруг разозлился, словно его ужалили, хрипло велел молодчику на козлах поворачивать назад и потом еще битый час кружил по самым оживленным улицам и площадям, наблюдая, как шпили церкви Сент-Эндрюс и слоеную громаду «Дома сочинителей» окутывает вечерняя мгла.  Ему взбрела в голову блажь зайти в собор и посидеть там, в тишине и прохладе, вдыхая запах свечного воска и бездумно перелистывая молитвенник. Так он и поступил — и проспал до самого утра на скамье в углу, будто последний бродяга. Зато его почему-то почти не беспокоили боли.  Он очнулся с твердым решением уехать из Калькутты в тот же день. Особых сборов ему не требовалось: только самое необходимое. Когда он сбежал с церковного крыльца, было раннее прозрачное утро: перекликались торговцы, газетчики раскладывали свой товар прямо на тротуарах, пели невидимые в кронах пальм птицы.  Экипажей и рикш не было совсем, те, кто мог позволить себе передвигаться по городу с ветерком, еще видели десятый сон в своих постелях. Поэтому Моран побрел прямо по мощеной камнем проезжей части: он всегда ненавидел толкаться среди сидящих на тротуаре торгашей и нищих, а в спасительной тени пока не нуждался. Болезнь все-таки сказалась на нем, хотя сегодня почти выпустила из объятий… Он слишком поздно услышал за спиной стук копыт, и пара сытых лошадей, вывернувшая из переулка, чуть было не растоптала его. Спасла Морана только отличная реакция и умение моментально срываться с места в момент опасности. Он отскочил прямо из под лошадиных морд широким прыжком, но от слабости едва удержался на ногах. — Будь ты проклят, безглазый ублюдок! — заорал он извозчику, упираясь в колени. Дыхание выравнивалось с трудом, а сердце колотилось, как бешеное. Изящный прогулочный экипаж некоторое время еще двигался вперед по улице, а потом лошади замерли и встали. Через бортик, придерживая шляпу, перегнулся светловолосый, почти рыжий человек. — Ради бога, простите, сэр, мой кучер вас не заметил и будет наказан, — крикнул он без особого раскаяния. А потом вдруг открыл дверцу, соскочил на мостовую и приставил обе ладони козырьком к лицу: — Моран? Вы ведь Себастьян Моран, сын сэра Огастеса Морана? — Да, так и есть. — Ответ прозвучал не слишком учтиво: уж очень Морану хотелось избежать этим утром встречи с каким-то знакомым отца. — Но, к сожалению, я тороплюсь. — Я отлично вас помню. — Человек подступил ближе. Его брови блестели от пота — он еще не успел как следует привыкнуть ко влажной речной жаре Калькутты. — Я ведь когда-то, кажется, принимал у вас экзамен на офицерский чин. Вы показались мне способным молодым человеком. «Способным молодым человеком! Ха! — подумал Моран. — Да ведь мы с тобой почти ровесники…» Он, разумеется, вспомнил, откуда ему была знакома немного невротическая улыбка единственного пассажира экипажа, его не слишком складная массивная фигура и ирландская рыжина.  В Калькутте он совершенно невероятным образом столкнулся с Джеймсом Мориарти, ученым-математиком, который некогда экзаменовал его в Вуллидже и о котором ходили осторожные и крайне странные слухи. Так бывает во время охоты. Казалось бы, совсем недавно ты бесцельно брел по тропе, проклиная духоту и насекомых, а впереди маячила только смуглая спина проводника, несущего на голове узел с пожитками, а на плече — старую винтовку. Но вот проводник напрягается, сгибается вперед, и ты тоже чувствуешь, как азарт медленно зажигается в груди, будто угли в очаге. Вы наткнулись на след крупного хищника. Совсем недавно он точил когти у этого ствола. Зная, с какой скоростью он может двигаться по джунглям, вы понимаете, что будете преследовать его весь день, а может, и несколько дней. Но он уже твой. И ты настигнешь его, ты выследишь, ты всадишь пулю в между его горящих яростью глаз и повесишь его шкуру над камином. Именно такой охотничий гон ощущал Моран, пока они с Мориарти с обманчивой бесцельностью прогуливались по городу пешком или в экипаже. Профессор — а за это время старинный знакомый успел получить степень и стать востребованным консультантом государственных мужей в вопросах экономической теории — не попытался сразу же купить Морана посулами и обедом в доме правительства. Хотя они, разумеется, пообедали там: Мориарти был лишен предрассудков и не без удовольствия эпатировал местное общество, появившись в изысканном, задрапированном бархатом и уставленном дорогой мебелью зале собрания в компании потрепанного отставного военного.  Но Мориарти не переходил к делу. Ни за обедом, ни позже. Он с интересом слушал рассказы Морана о Бенгали, делал пометки в блокноте и делился в ответ своими планами.  По его словам выходило, что генерал-губернатору понадобился ученый, способный оценить состояние юго-восточной части колонии накануне грядущей переписи. Путешествие для профессора выдалось нелегким. Благодаря Суэцкому каналу путь в Индию сильно укоротился, но все равно вытряхивал душу из неподготовленных гражданских. Мориарти страдал от качки, от жары, и до Мадраса добрался едва живым. Страна сразу же нагнала на него тоску и меланхолию. Он самоотверженно выполнял высочайшее поручение, тоскуя по зиме. Знойное Рождество в Визаге запомнилось ему как одно из самых ужасных в жизни. Но в сравнении с Калькуттой, куда он прибыл лишь позавчера, даже климат юго-восточного побережья был, оказывается, мягким и приятным.  Как Моран ухитряется не обливаться потом в такую жару — и мало мальски соображать? — Дело привычки, — усмехнулся тот, с наслаждением втягивая в себя ароматный дым очередной сигареты. Сигаретами тоже угощал его Мориарти, и это было даже лучше прекрасного ужина и прекрасной обстановки. И от того, и от другого Моран успел отвыкнуть — и теперь радовался, как впервые. — Вы тоже со временем перестанете все это замечать.  — О, я не планирую настолько здесь задержаться… Папиросная бумага мягко потрескивала, дым повисал между Мораном и его визави тяжелыми седыми клубами, не желая развеиваться из-за влажности. И Морану казалось, что в глазах Мориарти вспыхивает тот самый дикий огонек, который он не раз наблюдал у хищных зверей из джунглей.  Мориарти приехал сюда не только из-за поручения лорда Мейо.  У него были свои цели, которые он пока не торопился раскрывать перед Мораном. Темные цели, маскирующие одна другую. Что-то незаконное и донельзя опасное, как охота на крупного зверя среди тяжело пахнущих тропических лесов. Моран боялся упустить тот момент, когда этот человек решит, что усыпил его бдительность и начнет предлагать цену.  Он и думать забыл, что собирался исчезнуть из города сегодня же ночью. Слишком заинтересовал его Мориарти, слишком увлек. Это был охотничий инстинкт, он еще ни разу не подводил Морана. После ужина и небольшой ознакомительной поездки они остановились на набережной у понтонного моста Ховра и вышли прогуляться. В сумерках белели гарнизонные палатки, слышался приятный разноголосый гомон и стук колес, тянулся к небу шпиль Сент-Эндрюс. Мориарти, будто ночное животное, ожил с наступлением темноты, больше не стирал платком катящийся градом пот и шел бодро, весело, с неожиданной грацией хорошего спортсмена.  Они немного поговорили о боксе, о местных знаменитостях, о женщинах. А затем разговор как-то незаметно перешел на оружие и на то, как Моран им владеет. Мориарти был наслышан о нем как о лучшем армейском стрелке, а Моран не стал торопиться с опровержением.  Ему было интересно, как быстро профессор свернет на то, что его, несомненно, крайне интересовало. — Мне очень жаль, что с вами произошло то ужасное событие, — сказал Мориарти, чуть понизив голос, хотя они шли в отдалении от прогуливающихся пар и болтающих о чепухе младших офицеров. — Я помню, как вы сходили с ума по армии. Поднявшийся с реки ветер грозил сдуть и унести его шляпу, и профессор придерживал ее рукой. Он не был грузным, обманчивое впечатление производил его светлый полотняный костюм. Моран назвал бы его скорее хорошо развитым физически. Было странно, что при таких природных данных он выбрал кабинетную работу и точные науки. — Просто я был очень молод, — усмехнулся он в ответ. — С возрастом начинаешь ко всему относиться философски. — И спросил, помолчав: — Вы, выходит, слышали об «ужасном событии»? А я-то надеялся, все останется в тайне. «Вот оно, — решил он про себя. — Он наконец подобрался к тому, ради чего затеял все это». — Слышал, и то, что с вами сделали, отвратительно… — Мориарти вдруг стянул тонкую перчатку со своей крупной крестьянской руки и потянулся к щеке Морана так же, как это когда-то сделала Лата.  За все время разговора он ни разу не дал понять, что заметил уродство своего спутника, так что тот просто опешил — а опешив, позволил до себя дотронуться. Не так, как позволил Лате, у той в жестах и улыбке сквозила чувственность, и прикосновения были приятны, будоражили, будто в ее маленькой ладошке была заключена вся мощь богини Кали, покровительницы этого города. Сила любви и смерти. Мориарти же потрогал его, как скаковую лошадь. Как вещь, о порче которой он весьма сожалел. Но которая, несмотря на изъян, продолжала ему нравиться. Моран был сбит этим с толку и поэтому никак не прокомментировал жест, только неловко отступил на шаг.  — Несчастная случайность, — проворчал он, но Мориарти слышал, похоже, достаточно, чтобы в этом усомниться: — Но ведь это трудно назвать случайностью. — Дорогой профессор, — Моран крепко взял Мориарти за плечо. — Это была случайность. Я далек от христианского милосердия, но мне действительно некого винить. — Будь по-вашему. Как по мне, систему военных судов давно пора реформировать. Пока мы имеем преступно бездействующую исполнительную власть и офицерский состав, занимающийся самоуправством. Отвратительным самоуправством. Вас ведь могли покалечить и серьезнее. Моран почувствовал, как что-то в его душе, напряженное, будто струна, расслабилось и перестало тревожно звенеть. Мориарти, похоже, и впрямь купился на басню, распространенную Стэнли Уэлшем.  Или решил придержать правду, воспользоваться ей, как козырем. Нет, все-таки Моран за последнее время стал слишком подозрительным. Это, как и крайняя беспечность, могло дорого ему стоить. — Вы ведь никуда не спешите? Я не отнимаю ваше время? — спросил тем временем Мориарти. Он рассеянно дошел до парапета, посмотрел вниз, но скривился: набережная Хугли была неухоженной, грязной и болотистой. Индусы сбрасывали в реку все, в чем переставали нуждаться, от домашних отходов до пепла своих мертвых, и водные растения быстро жирели на этом корме, заболачивая берега.  Моран перегнулся через парапет рядом с профессором. — Я вижу, вы в стесненных обстоятельствах, — Мориарти покачал кистями рук с переплетенными пальцами. — И могу помочь вам поправить свое положение. Это будет связано с одним из ваших несомненных талантов… Вы слышали о докторе Судирмане? Спасительная темнота скрыла дернувшуюся, словно в ознобе, щеку Морана, а Мориарти был слишком увлечен тем, как осторожно, но доходчиво преподнести свое предложение, что ничего не заметил. Доктор Судирман, сказал он, персона прелюбопытнейшая. Этот человек одновременно крайне богат и крайне неудачлив, причем, неудачи начали преследовать его еще с рождения. Ходят слухи, что он — сын зажиточной уроженки Борнео и знаменитого сэра Джеймса Брука, первого белого раджи Саравака. Возможно, это действительно так, а может, отцом Судирмана являлся кто-то из приближенных Брука, поскольку официально раджа детей не имел. Так или иначе, в раннем детстве Судирману пришлось бежать из родных мест, спасаясь от охотников за головами. У него и его матери были в Лондоне могущественные друзья, так что семья временно обосновалась там. Судирман никогда не нуждался в деньгах. Кто бы ни был его отец, он позаботился о будущем ребенка, хотя так никогда его и не признал. Однако даже деньги были не в состоянии поставить Судирмана на равных с представителями кругов, в которых он вращался. Смуглый, миниатюрный, как все уроженцы Малакки, он выделялся среди студентов Тринити-колледжа в Кембридже, и когда оказывалось, что он не туземный принц, с ним начинали обращаться довольно пренебрежительно. У Судирмана не было даже фамилии: опекуны по каким-то личным причинам не усыновили его, а потом всячески открещивались от загадочного юноши. Причина была в том, может быть, что он наотрез отказывался перейти по крыло англиканской церкви, так и оставшись в глазах общества диким островитянином-язычником.  Не окончив Кембриджа, он поступил в Лондонский университет королевы Марии, где нашел себе занятие по душе — хирургию. Он читал труды немецких ученых, изучал работы Карпю, Джиллиса, практиковал при университетской больнице в Сидкапе, но не преуспел и тут. Будучи честолюбивым малым, он мечтал о научной карьере, обширной практике, всеобщем уважении. Виной было его ложное положение: отверженный, всеми презираемый и крайне состоятельный, он хотел большего, но не умел это получить.  В родной Саравак он, однако, не вернулся. Его влекла военная медицина, дававшая неограниченный простор для эксперимента. Раненые вояки ведь не так требовательны, как чопорные лондонские господа.  Африка в то время еще не стала очагом постоянных конфликтов, и он уехал в Индию… — Вы улавливаете мою мысль, Моран? — Пока довольно смутно. Но я слышал о докторе Судирмане. — Он что-то вроде местной легенды, верно? Блестящий хирург, два года бывший главным блюдом на светских приемах в Дарджилинге и при дворе махараджи в Куч-Бихаре, вдруг становится затворником, отказывается от приглашений на рауты и скачки, водит дружбу только с каким-то захудалым местным феодалом, строит виллу в горах и окончательно погружается в собственные исследования. А ведь он ненамного старше меня или вас. Самое время завоевывать себе устойчивое положение, особенно при его неограниченных средствах… — Ни вы, ни я, кажется, этим не занимаемся. — Тут вы правы, — надтреснуто рассмеялся Мориарти. — Но судьба доктора Судирмана все-таки не давала мне покоя еще в Лондоне. — Вы навели справки… — Я изучал его, как необычайно сложный предмет. Мне довелось увидеться с его матерью — властной женщиной, продолжающей считать нас белыми дьяволами, даже после всех прожитых в Лондоне лет. У нее глаза колдуньи, она не отказалась от своих дикарских нарядов, украшений и, могу поклясться, держит где-нибудь в потаенной комнатке черепа врагов своего сына, как это принято у даяков. — Да вы поэт… Мориарти только отмахнулся, белая перчатка мелькнула в темноте. — Я пытался найти его слабые места, кроме болезненного честолюбия. Вначале просто потому, что это вообще любопытная материя. Мне помогла встреча с его партнерами по картам. Судирман азартный игрок. Суммы, которыми он располагает и которые ставит на кон — просто поражают. Поэтому в Лондоне он заслужил странную славу, с ним мало кто отваживался играть. Возможно, потому что коллекция черепов — отнюдь не моя выдумка, а может, по более прозаическим причинам: с человеком, ворочающим миллионами, опасно садиться за один стол. — Я понял вас, Мориарти, — сказал Моран, полуобернувшись к своему собеседнику, изучая его тяжелый крупный лоб, хищные глаза и дергающуюся, трудноуловимую улыбку. — Вы нашли хорошего игрока, который под каким-нибудь невинным предлогом сможет свести знакомство с Судирманом, возродить его страсть к игре и хорошенько почистить бездонные карманы. Сами вы не хотите с ним встречаться, опасаясь слухов, да вы и не картежник… А отставной военный, который и без того собирался наняться на службу к любому, кто нуждается в его услугах, сможет через приятеля Судирмана втереться к доктору в доверие. Только вот скажите… Судирман настолько богат, что с помощью денег поставить его под ваш контроль удастся вряд ли… Зачем же вам этот мрачный тип? — О, дорогой полковник! — рассмеялся Мориарти. — Здесь речь идет только и исключительно о большой сумме. Я крайне нуждаюсь в средствах для одного серьезного дела. Вы, насколько я знаю, тоже испытываете финансовые трудности. Почему бы нам не объединить усилия? После того, как вы выжмете из Судирмана столько, сколько сможете, я обеспечу вам отъезд, а потом вытащу из колонии и дам то, что вы заслуживаете. Моя протекция — то, чего вам так не хватает. А мне не хватает вас. — Что-то вроде телохранителя? — Не надо себя недооценивать! Партнера. У вас довольно много полезных талантов. А у меня есть связи. Мы можем неплохо сыграть на одном поле. — Я получу половину от выигрыша? — У вас деловая хватка, полковник. — Что ж, — пробормотал Моран, развернувшись спиной к парапету. — Это может быть началом хорошей игры. По рукам. — По рукам, — и Мориарти сжал кисть Морана своей огромной мягкой лапищей. Комнаты, которые как представителю генерал-губернатора выделили Мориарти во флигеле для гостей, были обставлены довольно скупо. Зато полы кругом покрывали длинные ковры, порядком истертые, но отлично гасившие звук его шагов.  На резном бюро в кабинете, служившем одновременно и гостиной, стояла деревянная коробка со множеством секций; в свете луны, пробивающемся из-за неплотно задернутых портьер, в ней что-то металлически поблескивало. Моран, разувшийся еще под окном, чтобы не наделать шума, осторожно приблизился и наклонился, рассматривая ее содержимое. Все, что было связано с Мориарти, вызывало у него неотвязное голодное любопытство. Коробка служила хранилищем для минералов. Моран вынул из ячейки один из образцов — тяжелый, крупный камень, повертел его в лунном свете. На грубых гранях заискрились металлические вкрапления. Камень, очевидно, был образцом какой-то горной породы. Моран даже поднес его к лицу и обнюхал. Да, несомненно, железная руда… Нетипично для математика. Инстинкты говорили, что где-то в неразобранных вещах Мориарти должны обнаружиться химические приборы, с помощью которых он изучает образцы. Еще одно поручение высокопоставленной особы? Невинное увлечение? Или какой-то элемент таинственной игры, которую этот странный человек ведет на своей собственной стороне? Моран вернул камень в ячейку, зачем-то сдвинул портьеру, окончательно погрузив гостиную в душную темноту, и двинулся в сторону спальни. Свет ему не требовался, даже мешал: он отлично видел в темноте. Половицы не скрипели под его ногами, он двигался легко и бесшумно, но все равно побаивался, что его может ожидать удар в висок или нападение из тени. Мориарти не выглядел легкой добычей. Он мог проснуться и ждать ночного визитера отнюдь не с распростертыми объятиями. Но Морану нравилось рисковать. А еще он отлично понимал, что такие люди, как Мориарти, могут быть искренними, только когда их застаешь врасплох.  Ему повезло. Человек, зарывшийся в подушку на неудобной кровати времен ганноверской династии, спал беспокойно, но крепко. Морану была видна его широкая спина в тонкой белой сорочке, затылок со встрепанными волосами и мокрая от пота шея. Оставалось только посочувствовать Мориарти: климат действительно изматывал его. Какое-то время Моран неподвижно стоял на пороге маленькой спальни, изучая обстановку, но ничего любопытного не разглядел. Было интересно, держит ли профессор рядом с собой кинжал, пистолет, сообразит ли дотянуться до звонка и позвать слуг… впрочем, последнюю возможность стоило исключить. Подобравшись к спящему, Моран нащупал шнур звонка и обрезал его своим коротким шотландским дирком. Нож он всегда носил в ботинке, но предусмотрительно вытащил его в начале предприятия.  По клинку пробежал лунный луч. Мориарти не проснулся. Спрятав дирк, Моран медленно отошел к окну и забрался в неуютное кресло. Устроиться в нем удалось с трудом. Он вытянул ноги, положил заряженный «Реммингтон» на колени, откинулся на спинку и зажег сигарету. Мориарти не курил, как он заметил, хотя на момент судьбоносной встречи на Стрэнде у него были с собой сигареты. Очевидно, приготовил для Морана. Табачный аромат вряд ли бы испортил сладкий сон профессора: спящие реагируют на звуки, а не на запахи. Но присутствие чужака рано или поздно должно было заставить Мориарти проснуться.  Так и вышло. Тот заворочался, завозился, а потом вскочил с таким проворством, какого Моран от него не ожидал.  Да, первым делом он дернул за шнурок… А вот оружие, похоже, держал где-то в секретере, рядом с которым сейчас сидел ночной гость, потому что сперва бросился к окну. Сознание, что именно там находится чужак, остановило его, вернуло в постель. Ничего, после этого случая он определенно научится прятать револьвер под подушку. — У вас совесть неспокойна, профессор, — сказал Моран из прямоугольника бледного уличного света, до поры до времени превращавшего его в неопознаваемый черный силуэт. Выпустил облачко дыма. — Мечетесь, как грабитель, который пытается скрыть улики. Мориарти замер, поджав голые ноги, и едва слышно зарычал. — Вы? Что вы здесь делаете? Разве мы не договорились обо всем вчера? Какие вам еще нужны указания?  Он старался справиться с собой, но его разбирал гнев. Кажется, он, как и Моран, не терпел чувства беспомощности перед другим человеческим существом. — Не указания. Ответы. Или вы думаете, я поверил в историю с картами? Она довольна правдоподобна: кто не любит деньги. Но на ваше несчастье, дружище, я знаю о докторе Судирмане больше, чем вы полагаете… И больше, чем мне бы хотелось, — добавил он со смесью злости и отвращения. — Вот как… — Мориарти, немного успокоившись, оправил сорочку на груди и перекинул через колени тонкое покрывало. — Не думал, что вы встречались. — Мы не встречались, — Моран неторопливо зажег новую сигарету. — Тут я все еще могу быть вам полезен… Но я кое-что знаю о его занятиях. О том, почему он живет настолько уединенно. И… — он коснулся не ко времени занывшего шрама, — почему я настолько нужен вам, что вы подстроили то происшествие с экипажем и неожиданную встречу, лишь бы удержать меня в Калькутте. Отправься я в Силигури или в Дарджилинг, кто знает, не заинтересовался бы ли Судирман мной независимо от ваших планов. Доктор ведь очень любит такие сложные случаи…  Он наклонился вперед, чтобы встретиться взглядом с Мориарти. Часть лица попала в пятно света, и он не без удовольствия представил, каким чудовищем выглядел сейчас: торчащая клочками борода, изуродованная щека, сожженное почти под корень ухо и неплотно прикрывающийся глаз. Мориарти, однако, не дрогнул. В его зрачках было что-то такое, что заставило вновь недобрым словом помянуть Судирмана: любопытство естествоиспытателя, которому попался необычный объект для исследования, не более. Все эти спятившие с ума ученые в чем-то были похожи… — Вы, — сказал Моран веско, — решили купить не мой талант карточного шулера. И не мою винтовку. Вчера вы, профессор, купили мое лицо, вот только забыли поставить меня в известность о целях своей покупки. И я настаиваю, что для плодотворной совместной работы нам стоит получше узнать друг друга… — Да уж, — пробормотал Мориарти. — Я, как оказалось, упустил что-то из ваших злоключений. Предлагаю вам убрать оружие и дать мне одеться. Ночь будет долгой. Мы сможем спокойно сесть и пересказать друг другу недостающие главы этой повести. Сделайте, пожалуйста, чай, мне не хотелось бы тревожить слуг. Оставив его одного, Моран отправился выполнять требуемое, а затем они сели в гостиной в кругу света едва теплившейся газовой лампы с чашками чая, и Мориарти на правах хозяина начал первым. Судирман, сказал он, уродливое отражение современного общества, но отражение точное, дающее представление о том, чем живут сейчас люди его возраста: имеющие неплохие задатки, но из-за различных условностей не способные их реализовать. Кому-то недостает связей, кому-то — происхождения, кому-то — денег. Мы — честолюбивый средний класс, все волны и бури истории проходят над нами, а мы бы хотели влиять на происходящее, у нас хватило бы способностей управлять всем этим. — Вы читаете периодику, Моран? Что вам сильнее всего бросается в глаза? — Паника. — Паника и смерть, все верно. Катастрофическое поражение при Маджуба-Хилл, бомба, унесшая жизнь русского самодержца, напряженность во Франции, бесконечные потери в Африке, в Афганистане, бунты в Ирландии. Коммунисты, анархисты, народовольцы… Не пройдет десяти-пятнадцати лет, как этот гнойник прорвется, и мы получим войну, какой еще не видели: бойню всех и со всеми. — А вы, стало быть… — Я вижу, что это неизбежно. И собираюсь подготовиться заранее. Войны — это выгодно. Большие войны — очень выгодно, но чтобы получить дивиденды через десять лет, нужно немало вложить сейчас. Европейская наука опережает время, но армия стояла и будет стоять на трех китах — хлопок, опиум, сталь. Или, если хотите: корпия, морфин, пушки. Владеющий этими ресурсами получит поистине неограниченное влияние на весь воюющий мир. Мориарти кратко обрисовал схему, по которой он работает уже несколько лет, со времен какого-то таинственного события, после которого ему пришлось покинуть университет. Быть у всех на слуху, точно династия Ротшильдов, в нынешние неспокойные времена — дурной тон. Он действует чужими руками, через подставных лиц, оставаясь скромным математиком и консультантом сильных мира сего. Его оружие — это расшатанная политическая ситуация во всей Империи и за ее пределами, это паника, во время которой так легко заключать абсолютно безумные сделки. Иногда панику можно даже создать собственными руками. Именно благодаря искусственно накаленной обстановке у Оранжевой реки ему удалось почти за бесценок приобрести алмазное месторождение в районе Кимберли де Бирс. За пару-тройку лет продажа камней в Голландию и еще кое-какие сделки пополнили его подставные счета в швейцарских и немецких банках на весьма крупные суммы. Он продолжил рыскать по миру в поисках выгодных вложений — и приглашение от лорда Мейо пришлось как нельзя кстати.  Тут-то Мориарти подобрался к самому интересному. Индия давно интересовала его. Крайне богатая сырьем, плохо управляемая страна, постоянно подверженная то голоду, то чуме, то мятежам… Под видом исполнения задачи генерал-губернатора Мориарти начал собирать сведения о туземных княжествах, о хлопковых и опийных плантациях, о том, на какие провинции сильнее всего повлиял Большой голод и где ему продадут и землю, и людей по выгодной цене.  Сильнее всего его привлек Кханджак — маленькая независимая область в Куч-Бихаре, бедная, голодная, славящаяся только глупостью своего болезненного феодала-правителя из клана Нараянов, того самого друга доктора Судирмана. А в последнее время присовокупившая к этому дурную известность провинции, в которой целыми семьями пропадают люди. Нет ничего удивительного, когда люди мрут во время голода. Но когда они просто исчезают… Тут явно что-то было нечисто.  Мориарти отправил в Кханджак одного из преданных ему друзей — и получил пугающие сведения о жутком докторе… А еще — образцы местной горной породы, исследовав которые по новой технологии, он едва не начал кусать себе локти от нетерпения. Железо Кханджака, добычу которого можно было поставить на поток, было идеальным для производства стали и чугуна. Его запасы поражали. Несколько сталелитейных заводов в этой области сделали бы Кханджак центром тяжелой промышленности Индии на долгие годы. Владеющий Кханджаком владел бы всем. Но перекупить землю ни официально, ни незаконно не представлялось возможным. Официальные сделки такого рода были запрещены королевой. А теневой мешала закрытость Кханджака. Примерно в то же время он услышал об инциденте с Мораном и припомнил этого худого неулыбчивого юношу, всего в рыжих веснушках, — точно поцелованного войной. Что-то подтолкнуло его узнать о Моране побольше, наверное, слух о чудовищно изуродованном лице, который мог быть правдой, мог быть выдумкой, а мог — преувеличением, но все же… Так в его голове сложился план, при удачном исполнении которого он получил бы контроль над Басудевом Нараяном, тем самым больным правителем Кханджака, которого пользовал и которому был единственным другом доктор Судирман. — С Басудевом все чрезвычайно просто. Он едва ходит, дышит с помощью специального приспособления, многочисленные болезни вот-вот доконают его. Единственный, кого он слушает во всем, это наш с вами образованный дикарь-даяк. Он настолько зависим от Судирмана, что практически подарил ему свою провинцию, тот распоряжается в Кханджаке как у себя дома… Нет, — Мориарти сокрушенно покачал головой, словно для него вдруг стало ясно, каким непродуманным оказался его план, — я не стал бы так торопиться, я расставил бы сети для них обоих со всем возможным тщанием. Но доктор Судирман испортил мне все дело своими неумеренными аппетитами. Всего через несколько месяцев королевские чиновники, занятые переписью населения, прибудут в Кханджак: и что им расскажут? О пропавших детях, об опустевших деревнях? Это даст толчок к расследованию, провинцию наводнит военная полиция… И получить землю, оставаясь инкогнито, я уже не смогу. Поэтому мне нужно торопиться. А теперь, Моран, — он похлопал себя по бедру, привлекая внимание, хотя собеседник и так слушал его напряженно и собранно, — закончите историю. Вы, как я понимаю, неведомым образом оказались замешаны в деле доктора Судирмана. И я хочу знать, насколько. Моран наклонился над коленями и прикрыл глаза. Говорить было трудно и не хотелось, от воспоминаний снова заныли вены, горячо запульсировало под челюстью. Он старался не смотреть на мягко сияющий абажур лампы между собой и Мориарти, потому что ему тут же вспоминался другой огонь: бесконечно жаркий, бесконечно неумолимый… Крики, запах паленого мяса и волос; боль, боль, боль. — Моя часть истории гораздо короче вашей, профессор, — он потянулся ладонями к вискам, но уронил руки. И продолжил ровно, без эмоций: — Один раз оступившись, начинаешь чувствовать тягу к вещам, за которые повешение — мягчайшее из наказаний. Преступать закон становится чем-то вроде приятного развлечения, подбивать на это других — восхитительной игрой. Большой голод, о котором вы упоминали, развязал мне руки, а передышка в военных кампаниях нагоняла скуку. Так что я снесся с опасными людьми и начал заниматься крайне увлекательными вещами, в сравнении с которыми охота на крупного зверя в джунглях, которой я развлекался раньше, показалась бы детской игрой в бирюльки. Если хотите знать, это было шулерство, контрабанда опиума и заказные убийства. А иногда просто убийства, не на заказ. Выслеживать двуногих нравилось мне больше, чем выслеживать хищников, к слову, многие из них были хуже тигров. Мне хорошо платили. Но однажды я познакомился с перекупщиком живого товара и узнал, что такое по-настоящему большие деньги. Знаете, работорговля, если дело касается туземцев, — не самое большое преступление, в армии это не поощряется, но и не преследуется. Голод же и вовсе лишил работорговцев остатков совести. В некоторых отдаленных селениях детей — а моего нанимателя интересовали большей частью дети — продавали лично деревенские старосты: за мешок муки или хорошего буйвола можно было получить от трех до пяти сильных подростков. Я и несколько моих хорошо вооруженных товарищей действовали через пару перекупщиков, однако я всегда был любопытен и выяснил, кто в основном делает такие приобретения. Это и был Судирман. Поначалу он скупал детей по разным княжествам и провинциям, так что я поработал на него и в Бангалоре, и в Ахоме… Потом осторожность у него пропала, а потребности возросли, так что наши общие с ним охотничьи угодья стали сужаться. Скупее он при этом не сделался, и я до времени ничего не имел против. Однако мне все же захотелось выяснить, зачем ему столько рабов. Он жил уединенно, не держал плантаций и шахт, к тому же купленные им дети, а потом и взрослые исчезали бесследно. Мне ведь не нужно рассказывать вам, что я узнал? — Нет, отчего же? Продолжайте. Моран поморщился. — Хорошо. Судирман был хирург, специализирующийся на трансплантации и реплантации тканей, в частности — кожных покровов, но… не только их. Первые пересадки, выполненные по «индийскому методу» принесли ему известность среди военных медиков. Он восстанавливал лица пострадавшим от взрывов солдатам, лечил незаживающие раны. Но ему, похоже, не удавалось как следует поэкспериментировать на белых, те слишком щепетильны: гибель пациента на операционном столе может повлечь за собой судебное разбирательство. А уж пересаживать одному человеку кожу другого — и вовсе дело невозможное, где найти столько добровольцев? Так что он заперся на своей вилле и предался чистой науке, оперируя по десятку индийских и тайских рабов за день. Я не видел его работ, но слышал, что он довел свое ремесло до высот истинного искусства: создавал то ли демонов своей страны, то ли многоруких богов. А может, все это враки суеверных работорговцев… Моран попытался отмахнуться от диких видений, как от клуба сигаретного дыма, но Мориарти не поддержал игру в «Закрой глазки, тогда бука уйдет» и возразил с ученой серьезностью: — Нет, не думаю. Во всяком случае именно такие слухи до меня и доходили. Про… многорукие божества в том числе. Усмешка Морана стала хищной: — Не то, чтобы меня это беспокоило. Я не слишком жалостлив, и чести у меня, как вы могли заметить, нет. Но мне не следовало считать себя безнаказанным. Об отношениях Судирмана и Басудева Нараяна я тогда не знал, доктор никогда их не афишировал. Кханджак подконтролен ему сейчас. А восемнадцать месяцев назад он еще не настолько распоясался и скупал там детей по своей обычной схеме. Только… в очень больших количествах. Чрезмерных, как я теперь понимаю. Я уводил их из деревень сперва по двое, по трое, а потом и целыми караванами. Да, в области тогда царил голод, как и везде. Но местные немытые крестьяне все же любят своих отпрысков… Знаете, как меня там называли?  — Откуда… — «Тигром-людоедом». Тигры, видите ли, поступают так же: уносят детей и пожирают их в своих логовах. В один прекрасный момент несколько деревень взбунтовались. Моих помощников-индусов перевешали, а вот со мной решили поступить иначе. Они, знаете ли, боятся лишить жизни королевского офицера, не хотят, чтобы наводить порядок прибыла кавалерия. Но им очень хотелось, чтобы тигр-людоед оставил в покое их селения, — Моран поднял лицо и уперся в Мориарти неподвижными, остекленевшими глазами. — Есть такое поверье: тигру, чтобы он въяве или в качестве духа перестал приходить в деревню, надо подпалить усы. — Это они с вами и проделали? — спросил Мориарти ровно. — Именно это. Сперва повалили на землю, вырвали оружие, а потом, пока самые сильные мужчины держали меня…  — Не продолжайте. — Рассказать осталось совсем немного. Я бежал. Но паленые волосы и обожженное, покрытое коростой лицо от глаз не спрячешь. В части узнали о моих проделках. Поднимать шумиху никому не хотелось, однако я со своей работорговлей и прочими делишками бросал тень на весь бангалорский саперный. Офицеры устроили тайный трибунал — милая армейская традиция! — и единогласно, за исключением нескольких воздержавшихся, осудили меня, отобрали саблю, срезали эполеты и потребовали подать в отставку. Я страдал от боли, был подавлен и поэтому подчинился беспрекословно. Однако мне все же удалось сохранить истинную причину ухода из армии в тайне — как я теперь вижу, даже от вас.  Он криво улыбнулся и развел руками, чтобы не положить пальцы себе под подбородок, пытаясь придавить лихорадочно бьющуюся жилку, заставить ее трепыхаться чуть тише. Правда в последнее время такие приемы все равно ему не помогали. — Ну что же…  Мориарти поднялся, чтобы принести непочатую бутылку бренди — сам он не пил: — Теперь, когда мы поделились друг с другом своими секретами, скажите, Моран, готовы ли вы вернуть себе лицо, которое потеряли из-за неумеренности доктора Судирмана? — Руками доктора Судирмана же? — Именно. Насколько я его понимаю, а мне кажется, я понимаю его достаточно, он надеется с триумфом вернуться в официальную медицину. Для этого ему нужен европеоидный экспериментальный материал. Вы идеально подходите для такого маневра… Многие видели, насколько вы были изуродованы, а когда вы вернетесь обновленным… — Мориарти, вы ничего не делаете просто так. Судирман ведь не станет пересаживать мне мою же кожу… — Нет. Реплантанты со спины или c бедра не дадут нужного эффекта, а на растягивание кожи баллонным методом времени у него нет. Индийский же способ… Вы ведь видели солдат, которым сделали подобную пересадку? Это чуть менее уродливо, чем обычный рубец. Судирману понадобится лицо другого молодого белого мужчины. В идеале нужен ребенок, но на такое не решится даже он.  — Добровольца он, разумеется, не найдет. — Вы отлично меня понимаете. Он тоже будет спешить, потому что грядущая перепись беспокоит и его. Этому чудовищу нужно вернуть себе статус гениального врача как можно скорее, и тогда он, вероятно, не попадет под суд: деньги и слава действеннее, чем одни только деньги. Я же буду рядом — конечно, под благовидным предлогом, — чтобы стать свидетелем страшного убийства молодого человека с последующим снятием кожи… Если этот человек будет еще жив, преступление повергнет в шок каждого. Судирман отдаст мне все. То, что принадлежит ему самому. И то, что принадлежит назиру Нараяну, которым он вертит, как хочет. А взамен получит наше с вами молчание. Не бог весть что, но ведь выбирать-то ему и не придется. — Идея с картами была несколько менее безумной. — С безумцами, — наставительно сказал Мориарти, подняв расслабленную руку и сомкнув кольцом большой и безымянный палец, — работают только безумные методы. Так вы согласны лечь под скальпель этого ублюдка? — Шанс вернуть лицо и вернуться в Англию против шанса сдохнуть на столе под хлороформом, как раскромсанная лягушка?  Собственная кривая усмешка показалась Морану до дрожи пошлой и ненастоящей. Мориарти смотрел на него, выжидая: не улыбался, не торопил, но лицо его в рассветном сумраке виделось отчего-то и мягче, и моложе, чем Моран привык. — Партнерство и половина доходов, — бросил тот наконец (и Мориарти едва заметно расслабился: округлились плечи, приопустились уголки губ). — В случае благоприятного исхода, понятное дело. — Нуждаться вы точно не будете. Заверение это прозвучало так неуместно горячо, так оптимистично и так… по-юношески доверчиво, что сам Мориарти, а затем и Моран тихо рассмеялись каждый в свою чашку.   Ему хотелось бы, чтобы все это оказалось бредом. Очень, очень хотелось. Все эти болезненные процедуры, смена бинтов, которая сопровождалась острой рвущей болью, хотя его увещевали: «Больно не будет». Изнурительная пульсация в мышцах между перевязками, не утихающая даже после целительного макового отвара. Жидкая пища, которую ему давали через трубочку, а потом с мерной ложки. Невозможность толком открыть глаза…  Все это было отвратительно, но он мог бы потерпеть, если бы воспоминания о той отдаленной и жуткой ночи не начали потихоньку возвращаться к нему. Моран хотел бы убедить себя, что увиденное лишь мерещилось в бреду под хлороформом, но, ослепнув после операции на один глаз, он все-таки сумел кое-что разглядеть. И, честно говоря, жалел, что не ослеп тогда на оба.  Все было сыграно, как по нотам. Он отправился на горную виллу Судирмана с каким-то сфабрикованным Мориарти срочным поручением, его документы были в порядке и внушали доверие, равно как и то, что он якобы еще находился на королевской службе. Доктор долго не хотел говорить с ним лично, но Моран умел быть настойчивым. Наконец маленький даяк вышел на веранду, где, морщась от утреннего солнца, его незваный посетитель пил лимонад.  Судирман был точно таким, каким описывал его Мориарти. Невысокий, хрупкий, как кукла жениха в витрине свадебного магазина, с длинными красивыми руками, он казался подростком. Солнечные блики плясали на стеклышках его очков. А темные глаза за этими стеклами казались совершенно бездонными. «У нее глаза колдуньи», — вспомнил Моран реплику Мориарти, брошенную в адрес матери Судирмана. Что ж, доктор, очевидно, унаследовал эту ее черту. Однако в отличие от матери, одевался он совершенно как англичанин. И говорил без акцента, с отличным произношением центрального Лондона. Пока Моран посвящал его в детали фальшивого поручения, глаза Судирмана не отрывались от его лица. Он не ответил ни согласием, ни отказом на предложение несуществующего нанимателя Морана, но пригласил гостя позавтракать с ним. Потом показал свой сад, конюшни, был мил и чрезвычайно любезен. Моран осторожно осматривал многочисленные пристройки и флигели поместья, гадая, где же Судирман прячет трупы своих подопытных и что он делает с ними потом. Обширный и очень ухоженный сад обрывался глубоким ущельем. Внизу текла река. Что ж, вероятно, расчлененные на куски тела сбрасывали туда. Все дикари, думал Моран, отдают своих мертвых воде, и если подумать, это не так уж глупо. Вода смывает жизнь, дает покой и скрывает все следы.  Уехать под вечер не получилось — захромала кобыла Морана, а у хозяина не нашлось подходящей лошади на замену. Гость остался на ужин — и, разумеется, после долгой прелюдии получил предложение вернуть себе прежнюю внешность.  Глядя на сидящего напротив с бокалом алого вина Судирмана, призрачного и легкого, Моран ощутил приступ животного страха. Доктор был не из тех, кто просто делал свою работу, как те усталые военные врачи, которых Моран видел во время афганских и индийских кампаний. Судирман любил кровь, любил смерть, он наслаждался убийством, как его дикие предки, развешивавшие черепа под балками своих длинных жилищ.  Отказаться и ускакать из проклятого поместья тем же утром было невероятно соблазнительно. Но что-то удержало Морана от этого шага. Возможно, воспоминание о тяжелом взгляде профессора Мориарти, сидящего за зеленым абажуром с чашечкой чая. Или прозаическая жажда наживы и возможного выздоровления.  Так или иначе, он дал своё согласие — с тяжелым сердцем и с ощущением непоправимой беды на кончике языка. Глаза Судирмана заполыхали. Не прекращая говорить, расписывая плюсы своего метода, который, как он не без тщеславия считал, вскоре назовут «методом Судирмана», доктор приблизился к Морану и пожал его руку.  Ощущать в своей ладони его тонкие сухие пальцы было омерзительно…  Эти же пальцы — быстрые, точно члены насекомого — через пару дней подготовили пациента к хлороформированию, протерли лицо бензином и наложили влажную, дурно пахнущую каучуком маску. Моран знал, что, если он начнет просыпаться посреди операции, маску сменит трубка, и почти не боялся. Неприятные ощущения доставили только кожаные зажимы на руках и ногах, надежно зафиксировавшие его на столе. Засыпая, он чувствовал, как противно и словно бы в отдалении ноют вены, как судорожно сжимаются пальцы на правой руке. Перед глазами мелькали блики. Наверное, это были всего лишь солнечные зайчики, отбрасываемые на потолок хирургическими инструментами, но в полубреду Морану казалось, что он видит живое пламя. А потом над его лицом вспыхнули и погасли зеленые тигриные глаза — и он окончательно потерял себя среди обморочной черноты. Операция длилась больше десяти часов. Когда он засыпал под действием хлороформа, было около девяти утра, а проснулся он уже в темноте. Молчаливые смуглые слуги доктора, похожие на адские тени, выносили лампы и убирали многолинзовые фонари, за окнами бесшумно трепал кроны пальм горный ветер, а на соседнем операционном столе умирал человек. Моран знал, как дышат умирающие. Как они конвульсивно втягивают воздух, борясь за жизнь, как хрипят и дрожат мелко-мелко, потому что им невыносимо больно. Впрочем, возможно у этого порога уже не чувствуешь боли, и вся дрожь и бульканье — только физиологические реакции.  Он чуть повернул голову, хотя это и было отчаянно сложно, тело не слушалось, а комната перед глазами покачивалась и плыла… Ему хотелось рассмотреть лицо умирающего, но у человека не было лица, только темно-алая блестящая рана с пятнами фиолетового и белого. Моран был мужчиной крепким, безжалостным, он не раз сталкивался с ранениями и смертью, но почему-то от вида этого куска плоти к горлу подкатила тошнота. Однако из гортани все еще не извлекли стеклянную трубку, а губы и язык не слушались его, и рвотный позыв постепенно угас.  …А потом накатил снова, когда Моран бросил взгляд на выбившуюся из-под брезентовой накидки руку.  Руку донора его новой кожи.  Она была крепкой, сухой и сильной. Принадлежала молодому человеку едва ли старше двадцати пяти. А на безымянном пальце блестело тоненькое скромное кольцо — знак помолвки с красавицей мисс Талбот. Моран видел его слишком часто и вряд ли бы спутал с другим. Старина Стэнли Уэлш был неисправимым романтиком. Разве кто-то еще был способен окружать себя сентиментальными напоминаниями о возлюбленной в таких количествах?.. Забившемуся было Морану дали еще немного хлороформа. Но прежде, чем уснуть, он услышал грохот наружной двери, топот, ругань и, кажется, спокойный голос профессора Мориарти, который увещевал кого-то не делать глупостей. А потом, кажется, одинокий глухой выстрел. Хотя и это могло оказаться лишь плодом его химического бреда.  Он засыпал и просыпался бесконечное число раз — уже не в операционной, а в какой-то комнатке с вышивками на стенах. За ним ухаживали темнокожие женщины, однажды явился сам Судирман — и долго смотрел в незакрытый повязкой глаз Морана, словно что-то хотел узнать у своего пациента.  Моран тогда едва не спросил его: «Какого черта, доктор? Кто и зачем стрелял в ту ночь, если это не вы покончили с собой?» Но он все еще не мог говорить. Считать дни не выходило, однако, по его предположениям, прошло около полутора недель, прежде чем он смог сесть на койке и попросить нормальной еды. Служанка принесла хорошо проваренное, несоленое, но хотя бы уже не растертое в кашицу мясо. А затем в комнату вошел Мориарти — удивительно свежий и сияющий. «Горный воздух, — равнодушно заключил Моран. — Горный воздух и прохлада. Ему определенно стало здесь получше». — Доброе утро, мой драгоценный друг, — мягко сказал Мориарти, присаживаясь на стул рядом с койкой Морана. — Судить, конечно, преждевременно, но, насколько я понимаю, вы — настоящий шедевр доктора Судирмана. Он буквально вложил в вас душу, — как бы странно это ни прозвучало, ведь мы оба знаем, что души у него нет.  Он хмыкнул, быстро глянул на Морана, попытавшись понять, оценил тот шутку или нет. Но так ничего и не разобрав на его скрытом бинтами лице, продолжил: — Операция прошла успешно, выздоровление идет с опережением. Поешьте — и мы сможем снять повязки. Помочь вам с едой? — Не стоит, — невнятно буркнул Моран. Он все еще не мог привыкнуть, что эти губы — его губы, что он может двигать ими, говорить, и тело не отзовется болью. Попытавшись забросить в рот кусочек мяса, он промахнулся и беспомощно — в пол своего и без того слабого голоса — выругался.  Мориарти вздохнул. Пересел на кровать и взял ложку.  Это ничем не напоминало заботу медицинской сиделки о капризном пациенте. Мориарти действовал ложкой размеренно, деловито, и Морану не оставалось ничего, кроме как глотать безвкусные кусочки пищи. Иногда он просил попить, и Мориарти подавал ему чашку с водой, подносил к самым губам и помогал удерживать, чтобы Моран не облился. Затем пришло время повязок. Мориарти, наверное, учился где-то уходу за ранеными или просто имел такой опыт, потому что все его движения были выверены и точны. Снимая бинты он, в отличие от прислуги Судирмана, ни разу не сделал Морану больно.  В какой-то момент Моран почувствовал, что если не спросит сейчас, не сможет уже никогда. Поэтому начал хрипло и зло: — Тот человек, профессор… Тот человек, с которого… которому… — Лейтенант Уэлш, — покладисто отозвался Мориарти. — Никаких проблем, он будет сочтен разбившимся при падении со скалы. Может, заподозрят убийство с целью ограбления, но концов не найдут. — Нет, он… — Мертв. Я застрелил его, — Мориарти поглядел на Морана в спадающих, ослабленных, но еще не снятых до конца повязках чуть искоса и почти печально. — Мне доводилось видеть всякое, но нельзя же, чтобы христианин так мучился перед смертью. Думаю, он сам просил бы об этом, если бы сумел.  Это прозвучало так… ханжески (не могла же в голосе Мориарти звучать настоящая грусть!), что Моран буквально взорвался: — Какого черта? — крикнул он, более не заботясь о том, своими ли губами выталкивает воздух пополам с хриплым воплем. — Отвечайте мне, вы, католическая свинья! Какого черта это Уэлш?! Почему для… этого выбрали Уэлша? — Ах, вот вы о чем, — вздохнул Мориарти. Посмотрел на бинт в своих руках и слегка покачал головой, точно тот оказался не так хорош, как он рассчитывал. — Ну во-первых, Уэлш был молод и подходил вам по каким-то медицинским параметрам, о которых лучше справиться у доктора Судирмана. А еще оказался беден и незначителен. К тому же, не имел родных. О нем не стали бы беспокоиться очень и очень долго, что, разумеется, идеально подходило для запланированного дела. А еще, дорогой полковник, — тут Мориарти поднял свою тяжелую лобастую голову, и его зрачки уперлись в лицо Морану, как два стилета, — совестливого Стэнли Уэлша в последнее время мучила какая-то тайна и он все время порывался о ней рассказать… Не знаете, какая? — Он вздохнул — и вдруг улыбнулся углом рта, едва ли не самодовольно: — Как видите, я убил сразу двух зайцев: нашел вам отличного донора и не позволил всплыть неприятной истории с пропавшими детьми. Ну же, прекратите упрямиться, как новобрачная у одра, и позвольте мне наконец снять эти ужасные тряпки… — Выходит, вы выбрали его еще до встречи со мной… — глухо уронил Моран, не спрашивая, скорее, а утверждая. — Подстроить его приезд в Калькутту было несложно, он сам рвался поговорить с вами. А уж дальше в дело вступили какие-то головорезы, которым я хорошо заплатил. Не хочу больше ничего ни о них, ни об их методах знать, — Мориарти закончил освобождать Морана от бинтов и поднялся, чтобы принести зеркало. — Неужели вы бы сами не избавились от него в итоге, сбросив в какую-нибудь канаву? Или я в вас ошибся, полковник? Повисло напряженное молчание.  Не видя смысла его прерывать, Моран опасливо притянул к себе зеркало.  Человек в отражении напоминал одновременно боксера после провального поединка и чахоточного больного. Черты вроде бы остались прежними, во всяком случае, казались таковыми. Но катастрофически заострились, будто Моран и сам был жертвой недавнего кханджакского голода. Глаза провалились вглубь черепа. Кожа на левой половине лица натянулась, как на барабане. Ткани отекли; по линии подбородка, а затем и челюсти скользил и уходил за ухо длинный алый шов, удивительно тонкий и аккуратный. Другой, еще более незаметный, шел по-надо лбом. Чужое, искусно приживленное вместе с хрящевой тканью ухо напоминало кусок кровяной колбасы, зато некогда деформированное огнем веко почти не припухло, и Моран смог без труда закрыть и открыть оба глаза.  Вскоре, подумал он с непрошенным торжеством, отрастут сбритые в день операции волосы, и он сможет прикрыть оставшиеся недостатки, превратившись из урода в обычного вояку, которого не портят несколько небольших рубцов. — Вам нравится?  Мориарти спросил это с таким самодовольством, будто сам провел злосчастную трансплантацию.  Поколебавшись, Моран кивнул. Под грудью у него ворочалось что-то: предвкушающее, радостное и недоброе. Так описывают влюбленность, только он за всю свою жизнь ни разу не влюблялся: не считать же чем-то подобным чувства к маленькой Лате? Там были похоть, недоумение и благодарность, никак не любовь. — Тогда, если вы докажете мне, что можете ходить, я не откажусь от вашей помощи, — показал зубы Мориарти. Покладистость Морана обрадовала его. — Судирман стал кротким, как ягненок, охотно подписал все бумаги и съездил в Кханджак, но с его приятелем Басудевом Нараяном все оказалось сложнее, чем я думал. Тот готов заключить сделку — но только со мной лично. Никаких, — он вздохнул, — подставных лиц.  — Вы подозреваете ловушку?  — Я бы определенно устроил на себя ловушку, дорогой полковник. На себя и на вас. Но если имеется хоть небольшой шанс, что он разрешит добычу руды в своих владениях и даст построить на этих землях заводы, я готов рискнуть. Кханджак — золотая жила нового времени. Настоящее сокровище.  Он оборвал сам себя, махнув крупной рукой: что-то я распелся не ко времени, все пустое, пока не подписаны бумаги…  И закончил вполне прозаически: — Так вот, Моран, вы поедете со мной? Теперь пришла пора осклабиться уже Морану, хотя с настолько искромсанным скальпелями лицом делать это было тяжеловато: — В моем теперешнем состоянии выполнять обязанности «кого-то вроде телохранителя» я буду из рук вон плохо. — Партнера, — с улыбкой поправил его Мориарти. — Делового партнера.  Он выглядел удивительно спокойным для человека, ставшего свидетелем нескольких преступлений, совершившего убийство из жалости или соображений конспирации и готовящегося отправиться в пасть к тигру.  Моран решил, что это наверняка какая-то душевная болезнь. И у нее даже есть умное ученое название, латинское или немецкое, придуманное где-нибудь в Вене под шелест пыльных страниц трактатов по психиатрии или мягкий стук молоточка о пятку орбитокласта.  Не слишком приятно, но и будоражаще тоже было находить ее признаки и в себе самом. Доктор Судирман не был похож на человека, подстроившего ловушку.  Он выглядел измотанным, уставшим, сильно осунулся и, казалось, мог истаять от легкого дуновения ветерка. Моран с содроганием читал на его кукольном лице печать близкой смерти. Это было таким отчетливым и несомненным, что навевало суеверный ужас. Однако в седле своего вороного жеребца он держался лучше Морана, ослабевшего после операции, и намного лучше Мориарти — тот был отвратительным наездником и большую часть пути прошагал пешком рядом с проводниками. Помимо проводников, обязательных в этой гористой и неприветливой местности, двух белых и одного даяка сопровождала настоящая «гвардия» — так Моран про себя назвал шестерых охранников Судирмана. Все, как и хозяин, на вороных или караковых лошадях. Все с военной выправкой, с карабинами Снайдер-Энфилд и при кавалерийских саблях. Единственным ярким пятном на каждом был широкий кушак, перетянутый поверх кожаным ремнем, да пышные полотняные тюрбаны. Моран готов был поклясться, что под тюрбаном у каждого прячется легкий кожаный шлем… Судирман не чувствовал себя в безопасности даже в тех землях, которые вроде бы легли под него без сопротивления. Иначе зачем стал бы брать с собой столько солдат? А в том, что все шестеро — завербованные солдаты какого-нибудь из «президенств», может быть, даже в прошлом уланы, он не сомневался. Впрочем, не в одних деньгах дело. Да, доктор не был стеснен в средствах и платил им, безусловно, хорошо. Но «гвардией» их делало не это. А какая-то фанатичная, хищная преданность, которую Моран видел под каждым тюрбаном, на каждом из бородатых лиц.  Душевная болезнь. Он стал как будто бы чуть чувствительнее, чуть щепетильнее после собственных перенесенных страданий. Точно стекло для оптического прибора, протравленное, просветленное в особом растворе. И замечал теперь в людях эти странные признаки… Судирман явно давал своим «гвардейцам» нечто куда более ценное, чем серебро: он позволял им. Ему было нужно, чтобы кто-то осуществлял насилие, кто-то порождал страх, на котором держалась в Кханджаке его власть. И он подбирал людей в соответствии с этими целями.  Он и Морана так подобрал, сам того не зная. И тоже ему позволил.  Что ж, выходило, что новый работодатель Морана (или «партнер», как Мориарти хотелось себя называть) позволял Морану больше. Тот пока не вполне понимал, что, но что-то явно было, иначе не трясся бы он сейчас в седле, страдая от ломоты в висках и боясь, что от катящегося со лба пота загноятся тоненькие аккуратные швы. А удирал в Дарджилинг, выиграв у кого-нибудь в карты билет на ближайший локомотив. Мориарти наверняка позже нашел бы его и попытался стрясти отступные — что бы он под ними ни разумел. Морану казалось, что ему названная «партнером» цена за сорванную сделку в любом случае не понравится. Но это было бы потом. А в настоящем у него имелось бы новое, незапятнанное шрамами лицо, удобная легенда, которую не смог бы уже опровергнуть бедный Стэнли Уэлш — и полный карт-бланш на все. Ничуть не хуже гипотетических серебряных, стальных и опиумных гор неубитого Кханджака. Впрочем, размышлять сейчас стоило не о том, что такое Мориарти и почему Моран все еще с ним. А кое-чем о более насущном.  Он опередил легкого черного всадника на одном из крутых поворотов, спешился, взял лошадь в повод, и пошел шаг в шаг с Мориарти. Тот, сахарно-белый на контрасте с двумя полуголыми бенгальцами-проводниками, похожими, как близнецы, двигался на удивление споро, легко, пружинисто. Придерживал шляпу от ветра, иной раз оглядывался по сторонам, но ни спину едущего далеко впереди гвардейца-разведчика, ни процессию из виду не выпускал. Чертов ирландец. Ему в горах было хорошо, привычно и комфортно. Заметив Морана, он заговорил первым: — Что думаете о нашем добром докторе, полковник? На нем лица нет. — Каламбуры — не ваша сильная сторона.  Они помолчали. Ветер встрепывал Морану остатки волос и отбирал у Мориарти соломенную трилби. — Похоже, я переоценил Судирмана… — наконец уронил тот, и вихрь, горестно посвистав, отнес в сторону его слова. Сбросил с обрыва, как люди доктора-живодера, должно быть, сбрасывали трупы. — Боюсь, свой поступок он считает чем-то вроде предательства. Моран не ответил, не нашел нужным отвечать: Мориарти и без того озвучил все его сомнения. Но в глазах под козырьком трилби и свесившимся на бровь рыжеватым вихром мелькнуло вдруг… нечто. Будто вспышка гелиографа, предупреждающая об опасности.  Ему сейчас скажут что-то такое, что его не обрадует, понял Моран. И это даже не вполне проверка. Просто Мориарти иногда буквально не может удержаться, несмотря на всю свою силу воли.  Есть вещи в нем самом, ему неподвластные. — Предательства! И к кому? К бесполезному хворому куску мяса, которым он крутит, как хочет? Иногда такие тонкие материи просто ускользают от моего понимания. Судирман и Басудев Нараян. Вы и лейтенант Уэлш… «Это ты еще про Лату не знаешь», — злобно клацнул зубами Моран, не издав кроме этого ни единого звука.  И вдруг перебил внутренний монолог — с каким-то даже слегка суеверным ужасом, с холодком вдоль позвоночника: «Это ты еще не знаешь про самого себя». Проверь его Мориарти так прежде, ткни зазубренной щепкой в свежую рану, Моран бы не сдержался. И это была бы не сцена, нет. Скорее, он разорвал бы их соглашение. Или, напротив, заартачился бы и заставил удвоить свой будущий гонорар. Или попросту дал Мориарти по лицу.  Но — протравленная, просветленная линза для оптического прибора — он понимал теперь несколько больше, чем неделю назад. Поэтому едко сказал: — Так учитывайте же подобные вещи впредь, черт подери. Не я собирал досье на Судирмана. Его раненая совесть — не мое упущение. Что еще вы прохлопали, любезный друг? Не убьют ли нас по дороге? — Тут осечки быть не может. Я позаботился о свидетелях преступлений доктора Судирмана, они выложат все, снабдив показания необходимыми суммами для королевских чиновников, если я… гхм… если мы не вернемся. Кроме того, я заготовил статьи для прессы. Судирман знает, что я не шутил, и не станет шутить со мной в ответ. Так что в этом смысле мы в полной безопасности. — А в каком — нет?  За их спинами послышался топот и скрежет камней: это кавалькада «гвардейцев» с Судирманом во главе преодолела поврот и приближалась к белым гостям и смуглым их провожатым. Мориарти красноречиво вскинул руки ко лбу, чтобы рассмотреть всадников. Лошадь Морана всхрапнула и дернула шкурой на крупе. — Думаете, Судирман случайно разрешил вам сопровождать меня? Он тоже далеко не глуп и тоже умеет собирать информацию, к тому же, у него на это было время. — Думаю… — Моран смотал поводья на кулак. Не удержался и прижался виском к лошадиной щеке, точно мог разделить с животным изматывающую головную боль. Отдаленно, будто за тысячи миль от него, но пугающе отчетливо заныли вены. — Думаю, вы ведете рискованную игру. Прежде всего потому, что силы половины игроков вам неизвестны. — А вы, что, никогда не садились за стол, не зная, кому какие достались карты? — весело спросил Мориарти. Улыбка у него вдруг стала обезоруживающе дружелюбной, даже слегка простоватой — из-за щербинки между передними зубами, не иначе. Улыбка предназначалась не Морану — Судирману, но тот не принял ее, не переменился в лице, остался все таким же мрачным призраком с черными провалами колдовских глаз. — Как же благородный риск, столь почетный в военных кругах? — У вас такой вид, точно вы судьбу Империи сейчас решаете, — проворчал Моран, не торопясь повторять компаньона и улыбаться во все тридцать два. Ему, впрочем, это все равно бы не удалось: мимика давалась болезненно. — Мира. Берите выше, Моран: мира!  С этими словами Мориарти, широким жестом нахлобучив трилби по самые брови, развернулся на каблуках и сноровисто зашагал под гору, чтобы поскорее догнать проводников. Камушки продолжали сыпаться в бездну с того места, где он только что стоял, стронутые стремительным движением и неумолимой силой тяготения. Процессия прибыла в Сабья-Вэлли, окруженную холмами долину в сердце Кханджака, во второй половине дня. Моран предпочел бы попасть в резиденцию назира Нараяна по объездной северной дороге, кружащей и вьющейся меж безлюдных скал, но Судирман выбрал более краткий путь — глинистый восточный тракт, плавно ведущий путников от деревни к деревне. Мориарти, как и следовало ожидать, ни в чем ему не препятствовал. А когда Моран дернулся было предложить другой маршрут, придержал его за рукав. — Пусть поступает, как знает. Можно было бы поставить на кон руку или даже поклясться бессмертием собственной души (в которое Моран не верил), что Мориарти нравится смотреть, как умный и опасный человек ловит себя на крючок. Затягивает петлю не только на их, но и на собственной шее.  Тут, по мнению Морана, и крылась фатальная ошибка. Да, на собственной. Но ведь и на их тоже.  Он считал себя хорошим охотником, предпочитающим выслеживать крупного зверя, — что частенько подразумевало поединок: ты его или он тебя. Но это всегда была несколько другая игра, жестокая — да, на равных — безусловно, но воля случая никогда не выступала в ней основным арбитром.  Тут же они оба словно переквалифицировались в трапперов. Причем в трапперов безумных: готовых, чтобы поймать хищника, самим забраться в ловушку. И поди-ка угадай, чья ловушка сконструирована лучше. Измученный голодом, иссушенный алчностью собственных правителей, их жаждой крови и серебра, Кханджак мало изменился за тот год с небольшим, что Моран в нем не был. Пару раз прямо под копыта их сытых лошадей бросались ребятишки, выпрашивающие не монетки, как это бывало в более богатых поселках, а хлеб. А однажды путь преградили лениво разлегшиеся на пыльной дороге коровы. «Гвардейцы» Судирмана разогнали их гиканьем и ударами плеток. Морану не нравилось, как смотрят выбредающие к обочине тракта хмурые истощенные люди. Не нравились взгляды женщин, прижимающих к груди хнычущих младенцев. Сдвинутые брови мужчин. Не нравилось, что на него, с его расписанной физиономией продувшего поединок боксера, не показывают пальцами. Должны. Но не показывают. И лишь в темных глазах под шапками нечесаных кудрей разгорается пламя… Простонародье поступает так, думалось ему, когда чей-то визит не просто не удивителен, а ожидаем. Знаем. От века предречен. Так будут смотреть, например, на Антихриста, решившего прогуляться по улочкам Ватикана, на выходящих из моря зверей Апокалипсиса, на жену, облаченную в солнце. К ним будут прикованы все взгляды — но ни в одном ты не отыщешь удивления. И лишь «Знали, мы всегда это знали» пронесется над толпой. — Вам тут не рады, доктор, — не удержался он от комментария, когда Судирман поравнялся с ним и поехал бок о бок. В начищенном до блеска ботфорте маленького даяка отражалось затянутое дымкой солнце — точно осколок слюды. Второе солнце плясало в стеклышке очков. — Нам, — мягко поправил его Судирман. — Тут не рады всем нам, полковник.  Он тут же встряхнулся — разбуженный, вырванный из мрачных мыслей то ли собственным голосом, то ли собственными словами. И с лица словно сдернули кружевную салфеточку, так оно просветлело: — Но опасности нет. Помимо того, что нас надежно охраняют, с нами лучший стрелок в британской колониальной Индии. Вместо ответа Моран изысканно поклонился в седле и приложил два пальца к полям своей шляпы. Пальцы не дрожали. Но для того, чтобы они не дрожали, пришлось сделать над собой усилие. То, насколько нелегко это далось, очень Морана напугало. Ныли виски. Стонали вены на правой руке — пока еще не угрожающе, отдаленно: так подает о себе знать океанский шторм. Шторм, может быть, не покинет открытой воды, не докатится до берегов, и, пока ты на суше, тебе нечего опасаться. Но если докатится, если поднимет черную волну… то берегись, человечек, тебе от него не спастись. Когда Моран думал о черной волне, его обливало обидой. Он ведь почему-то решил, что раз избавился от ожога, читай, от внешнего признака своей болезни, та покинула его на совсем. Он столько перенес для того, чтобы это произошло. Он всерьез рассчитывал, что она не вернется.  На пробу он положил ладонь на рукоятку револьвера, и тот знакомо, удобно лег в руку, успокаивая тяжестью, но проклятая ноющая боль лишь откатилась подальше, не уйдя насовсем. «Что будет, если мне придется стрелять?» — спрашивал он себя. И не находил ответа. Ему вспоминался меджнун. Вспоминались конвульсии дергавшихся пальцев. И боль — такая, будто из предплечья тянули жилы, чтобы на них поиграть.  В какой-то момент заметивший его состояние Судирман протянул бывшему пациенту платок. Это было мило с его стороны, доктор вообще умел быть очаровательным, только вот прикосновение скользкого — и кажущегося из-за этого влажным — надушенного шелка показалось прикосновением смертных пелен. И, выждав момент, Моран выбросил белый комочек в кусты. Басудев Нараян уже ждал их на обзорной площадке своего дома, больше похожего на дворец махараджей.  Это был невероятно тучный болезненный человек, уже не способный встать на свои одутловатые слоновьи ноги и передвигающийся с помощью слуг, которые катили или переносили по ступенькам его резное кресло. Для того, чтобы поприветствовать визитеров, он, однако, все же ненадолго поднялся: и кресло, массивное, из мореного палисандра, показалось рядом с этой тушей крохотным детским стульчиком. Жест вежливости дался владыке тяжело. И без того иссиня-смуглое, похожее на ком каучука лицо покрылось пленкой пота, брови сбежались к переносице в то ли страдальческой, то ли капризной гримасе… На то, чтобы изображать протокольную радость от визита гостей, которых видеть он здесь не желал, сил у больного уже не хватало. Судирман торопливо обошел по дуге Морана и Мориарти, один из которых тоже не спешил демонстрировать благодушие, а второй зато просто лучился любезностью, взял тушу за огромное запястье и, что-то ласково прошептав, помог усесться. Когда Басудев кое-как отдышался, успокоился и все же заговорил, Моран едва не поморщился: до того тонким и гнусавым оказался голос. — Мы понимаем… да, понимаем, всю необходимость сделки, которую предлагают почтенные господа. — А вот английский при этом у назира был прекрасный. Впечатление портили только его дрожащий дискант и одышка. — Но принимать решение прямо сейчас не считаем возможным. Обычно в Сабья-Вэлли не бывает гостей. Но благодаря своевременному предупреждению у нас все готово. Пожалуйте в гостиную. Сперва Морану показалось, что Басудев говорит о себе «мы», как европейские монархи, и, видит бог, он имел на это право, если проведенные людьми Мориарти изыскания не лгали. Он только потом понял, что «мы» — это «я, Басудев» и «он, Судирман». Надо же было так срастись со своим врачом, чтобы начать считать его, по сути, вторым консулом и соправителем! Впрочем, то, насколько Басудев зависел от медицинской помощи, было заметно невооруженным глазом — не секрет Полишинеля, а буйвол в китайской фарфоровой лавчонке. Выбирать в такой ситуации не приходилось. Изнутри резиденция поражала пышностью даже сильнее, чем снаружи. Высокие, от пола до потолка, застекленные окна, богатые занавесы, шелковые драпировки, прихотливая лепнина и обивка стен… Вся мебель точно сошла со страниц каталогов Шератона — и, несмотря на устаревший вид, надо отдать ей должное, — удачно сочеталась и с тканями, и с позолотой, и с расставленными повсюду цветами. Отлично вышколенные и столь же разодетые слуги принесли лимонад. А растерявший последнее радушее Басудев тоненько простонал, что ненадолго покинет своих гостей. Речь давалась ему все тяжелее и тяжелее. В какой-то момент из складок его необъятного тела был извлечен небольшой балон с вентильком и маской для дыхания. Вельможа, поддерживаемый под локоть вездесущим Судирманом, зажал язычок маски в зубах и плотно присосался к прибору. Синева его кожи ненадолго сменилась желтоватой бледностью. — Не беспокойтесь, назир, в ожидании я, пожалуй, немного изучу окрестности. Мориарти, наверное, не терпелось обежать взглядом долину Сабья: не из седла и не с горной тропы. Прикинуть, где пролягут дороги к новооткрытым рудным месторождениям. Куда будут прибывать караваны и где гроздьями разрастутся рабочие бараки. Или он попросту плохо переносил помпезный колониальный стиль. Моран же предпочел остаться в гостиной: в тени, один, не считая прислужника в чем-то, напоминающем мундир, у двери — и со стаканом прохладного лимонада. Он любил лимонад.  Так ощущается затишье перед бурей. На горизонте уже зародилось легкое облачко, не облачко даже, так, дымка, но небо ясное, на волнах рябь и солнечные блики. Ветер попутный. Ничто не предвещает беды.  Он лениво, с полным осознанием своего права сделать это, вытянулся в уютном эдвардианском кресле. Носком блюхерса подтащил к себе банкетку, закинул на нее ноги, встряхнул стакан, отпил и принялся разглядывать гостиную через зеленовато-золотую жидкость с мягко шуршащей крошкой льда. Приметил, как недовольно дернулось бритое лицо невозмутимого слуги, — и почувствовал себя еще лучше, чем до этого. Были и у него «места силы» — так старожилы Гималаев называют участки пути, где якобы чувствуешь присутствие божества. Не горы и не университетская кафедра, как у некоторых. А любое помещение, куда он не зван, но где чувствует себя в своем праве. Покой и кошачья ленца были с ним ровно до того момента, пока он не уперся глазами в портрет… Буйвол в китайской лавочке, говорите? Да нет, слон. Кит. Нечто настолько огромное, чего просто нельзя не заметить. Однако они оба как-то ухитрились. Чтобы проверить себя, он опустил стакан и воззрился на портрет поверх его кромки. Потом зачем-то вновь посмотрел сквозь лимонад. Нет, ошибки быть не могло: портрет занимал в гостиной главенствующее положение. Висел ровно над тем местом, где в английских салонах положено находиться камину. Здесь же, в знойной Индии, проектировщик резиденции Нараянов предпочел сделать нишу в стене — просто потому, что хотел хотя бы так обозначить преемственность… Просто потому, что у колониальных владык была такая милая традиция: во всем копировать метрополию… Просто потому, что и образование своим детям они предпочитали давать в Лондоне: если здоровье ребенка, конечно, позволяло туда добраться.  А оно когда-то позволяло… Стакан с недопитым, потерявшим всякий вкус лимонадом, остался в слегка дрогнувших от раздражения руках мундирного слуги. — Профессор, вы кретин. — Довольно грубо. — Ничего, я тоже кретин. — Самокритично. Мориарти развернулся к нему. Смотрел, высоко приподняв бровь и наморщив массивный лоб. Ему не очень хотелось поддерживать Морана в этом его стремлении: говорить шепотом, не говорить даже, шипеть, ничего толком не объясняя. Но голос он пока не повышал. Надеялся, что Моран ему что-то разъяснит. Вместо пояснений тот взял его за локоть и повел, буквально потащил, обратно в гостиную. Мориарти не упирался — и со стороны могло показаться, что они просто дружески прогуливаются под ручку.  Под легким занавесом, слегка волнующимся от сквозняка, который разграничивал входную залу и салон, Моран отпустил рукав профессора. И с горечью сказал: — Собственно, вот. Кто был вашим агентом в Кханджаке? Кто-то из местных? Или «белый дьявол», которого жирный анахорет не пустил дальше порога — мы же видели с вами, как он мил и любезен… В любом случае, не важно. Вы не могли узнать. Догадаться — да, пожалуй. Но не узнать. Тем более, что сосредоточились на Судирмане, а Нараяна посчитали просто его послушной марионеткой… Судить людей по себе иногда чревато.  С портрета, явно выполненного кем-нибудь из дорогих британцев, на них смотрел красивый, чуть полноватый — здоровой богатырской полнотой — молодой индус: в роскошном церемониальном ожерелье, с пышным плюмажем на тюрбане, приколотом бриллиантовой звездой. С леопардовой шкурой вместо кушака — и другими приметами знатности и богатства, как их здесь понимали. А еще — с модными лет десять назад усишками. И невероятно притягательными бархатными глазами.  Портретист замечательно передал их жизнерадостный блеск, подкрепленный в его голове блеском серебра Кханджака. И вообще всячески подчеркнул, насколько позировавший ему юноша сердечен, великодушен и щедр. — …А представьте, как хорош он был во время учебы в Тринити-колледже. Или где там они познакомились… — тихо сказал Моран над самым плечом у Мориарти.  Тот не ответил. Моран чувствовал исходящий от него пульсирующий гнев — на себя, на него, на зарвавшегося Судирмана, на тонкости людских взаимоотношений, которых он не понимал, на стремление спастись от одиночества и быть принятым хоть кем-то, даже если ты плох, очень плох, — которого не разделял. Мир был для Мориарти хитросплетением математических формул, законами чистой физики, а от него требовали отказаться от идеальных условий и признать, что состояние покоя не равно состоянию равномерного движения, что всегда есть что-то лишнее, чего он не учтет. Погрешность. Припуск. Заранее заложенный процент механических повреждений. — Теперь вы, надеюсь, понимаете, как глупо было ехать сюда. И что Судирман не отдаст нам ни стерлинга. — Ему придется… Махнув рукой, точно рассчитывая задеть легкую кисею и как-нибудь невзначай ее порвать, Мориарти развернулся и вновь вышел сперва во входную залу, а потом на террасу. Моран последовал за ним.  По мраморной плитке прогуливались павлины, пили из фонтанов, полоскали горло и отбрасывали на стены дрожащие блики со своего роскошного оперения. Тут же скакали маленькие яркие птички, названий которых Моран не знал. Не интересовался птицами. Лениво порхали крупные пестрые бабочки. В отдалении ржали кони.  Они в одинаковых позах улеглись грудью на балюстраду. Моран достал портсигар — и Мориарти едва заметно сморщил нос: дым то ли не нравился ему вообще, то ли не нравился с прошлого раза — когда он проснулся в прокуренной спальне флигеля для гостей и бросился к секретеру за пистолетом. Напоминал, должно быть, о беспомощности. — Наконец-то все проясняется. — Моран просто физически не мог сдержаться, не начать проговаривать вслух то, что он только что осознал. Это должно было взбесить Мориарти, но тот отчего-то не взбесился и не прервал его, только ниже опустил голову, разглядывая симпатичную лужайку в отдалении. Там конюх Нараяна в белоснежном кафтане проминал лошадей. Тех самых, «гвардейских», караковых и вороных. — Не было никакого благородного, почти религиозного безумия. Стремления возродить многоруких демонов Саравака. То есть, безумие было, конечно, но другого рода… Видели вы его ноги? — Мориарти снова дернул крылом носа. — Тут явная ампутация, не одной даже, а обеих, причем, может быть, уже слишком поздно. Не удивительно, что Судирман в отчаянии, что режет рабов целыми семьями. Впрочем, он, наверное, и впрямь гений своего века, как вы изволили заметить, и, может быть, рассчитывал на что-то еще… Переливание крови. Приживление донорской почки. В материале недостатка у него не было, вопрос лишь во времени. И в том, на что он готов ради своего друга. Не марионетки, друга. Понимаете вы это? Мориарти вздохнул. Развернулся, оперся о парапет спиной, вытер перчаткой высокий лоб. — Нет. Но куда уж мне? В любом случае я признаю вашу правоту: Судирман скорее удавится, чем откажется от своих занятий.  — Удавит вас, точнее. — А вас, полковник, попробует перетянуть на свою сторону: удачно проведенная трансплантация белому британцу ведь, возможно, перебьет в светских кругах тот резонанс, который поднимут мои газетчики. И что ему помешает? Вы, в отличие от них с назиром, никакой мне не друг. Пообещать вам половину прибыли с рудников я больше не могу, поскольку не будет у меня рудников. Да к тому же я так гадко поступил с вашим Уэлшем. — «Гадко» — абсолютно не то слово. — Моран скомкал в кулаке наполовину выкуренную сигарету, вонючий табак посыпался вниз, в траву. — И хватит, наконец, извиняться, вы этого совершенно не умеете! Предвечерняя тишина не оглушала, а скорее окутывала: шумом ветерка в широкой листве кустов, шелестом крыльев бабочек, стрекотом первых цикад. Одна такая цикада чистила сейчас вывернутые кзади коленки где-то у Морана под диафрагмой, настраивала несуществующую скрипочку, планировала вот-вот распеться. Несвоевременная и бесцеремонная, как все цикады. Мориарти хлопал ресницами. Осмысливал. И молчал.  Не видел, как взглянул вдруг на Морана отвлекшийся от лошадей кипенно-белый конюх. Человек-дагеротип — если смотреть на серебряную карточку без черной бархатной подложки. Белые одежды, белые усы, очень темное лицо. Наполненные узнаванием глаза. И вдруг, на мгновение, будто вспышка: разрез-усмешка на этом темном лице. Моран отчего-то не отступил назад, чтобы скрыться в галерее, а продолжал буравить взглядом точку на лбу индуса. Мысленно он сделал ее яблочком невидимой мишени — и конюх, похоже, в какой-то момент почувствовал это. Спрятал злобу, как прячут кинжал, отвернулся, дернув щекой. Мориарти, среагировав на прервавшееся дыхание своего соседа по парапету, обернулся через плечо и проследил его взгляд. А потом коротко накрыл руку Морана на скосе балюстрады своей. — Они обозлены, — сказал он вполголоса. — Или вернее будет сказать даже «отчаянно злы».  — Еще бы. Возможно, у этого парня я увел сына. Не исключено, что не одного. Зря вы потащили меня с собой. — Да нет, не зря. Если мы все-таки дожмем наш кханджакский дуумвират, вам нужно будет кое-что подписать вместе со мной. — О, я посмотрю, как вы их дожмете… — весело фыркнул Моран, совершенно расслабившись и позволив непрошенной цикаде завести под сердцем щекочущую песенку. — Джеймс, вы что, снова пытаетесь меня купить? Мориарти рассмеялся — как кашлянул: — Бросьте. Купить вас — задача не из легких, вы же способны заявиться к спящему посреди ночи и начать требовать ответы. Так что я просто пытаюсь сделать вас значительной фигурой на своей доске. Иметь дело с равными чрезвычайно приятно. Ну и ещё я, — он криво усмехнулся, глядя в спину удаляющемуся конюху, — хочу, чтобы в случае непредвиденной ситуации хоть кто-то из нас получил выгоду от этого предприятия. — А если убьют нас обоих? — Не глупите, Моран. Никого из нас сегодня не убьют.  Мориарти сказал это с таким непоколебимым спокойствием, что в голову Морана снова закралась мысль, не сумасшедший ли он. Не то, чтобы его это, впрочем, особенно удивило. Как и следовало ожидать, доктор и назир тянули время. Мориарти несколько раз заговаривал о сделке, но постоянно находился какой-нибудь повод отсрочить подписание купчей. То Басудеву Нараяну делалось дурно, то оказывалось, что Судирману нужно свериться с какими-то бумагами в его кабинете… То обоих вдруг начинало смущать отсутствие поверенного (на что Мориарти что-то шепнул на ухо Судирману — и тот спал с лица). Наконец — верх туземной наглости! — больной правитель Кханджака плачущим голосом начал умолять своего врача доиграть с ним партию в шахматы, которую они оставили в прошлый раз. Мол, вот-вот стемнеет, придется уйти с воздуха, а в помещении сосредоточиться на игре у него не выйдет. Слуги действительно вслед за тем вынесли на залитую закатным солнцем галерею изящный столик с шахматной доской, опустили перед креслом правителя… И вид слуг Морану не понравился. Они плелись нога за ногу, будто им очень не хотелось здесь быть, и отнюдь не пытались изображать подобострастие. Глазами он указал на них Мориарти, но тот не прореагировал: был занят, помогая Басудеву устроиться за столиком, пододвигая доску, отшвыривая носком ботинка вездесущую сухую листву. Его мягкие, полные заботы жесты представляли разительный контраст с тем, как он вел себя, когда снимал с Морана повязки. Там не было даже намека на позу «нежная мать у одра больного чада». И таким Мориарти нравился Морану как-то больше. Когда к партии все же приступили — и над над Сабья-Вэлли разостлалась благословенная вечерняя тишина, нарушаемая лишь обиженными вскриками павлинов… подозрительная, впрочем, тишина, как будто в поместье как-то слишком уж рано приостановили хозяйственные работы… — Мориарти покинул игроков и ушел на другой край обзорной площадки, к одиноко курящему Морану. Тому было так скучно и одновременно так беспокойно, что он поневоле возвращался мыслями к своему детству — тоже прошедшему в обширном поместье, бестолковом и полупустом. Он часто нарушал заведенные взрослыми правила — и его ставили в угол: почти в таком же гулком каменном крыле никому не нужной галереи. Там он грыз ногти, исследовал маршруты передвижения пауков, их способы плести паутину, а еще учился ненавидеть весь мир… Сейчас он это уже умел, а еще дело несколько облегчал запас сигарет. Впрочем, вскоре те должны были закончиться. Вряд ли Нараян курит, не с его болячками… Вот разве что найдется коробка для гостей… Из тех времен, когда гостей в Сабья-Вэлли еще принимали. — Приходилось вам отнимать конфетку у ребенка? — спросил Мориарти. — Если ребенок меня разозлит, одной конфеткой я не ограничусь. — Ну-ну, тише. Давайте хоть в этот раз обойдемся без смертоубийств! — Вслед за этим его шутливый тон не изменился, а голос не упал до шепота, но глаза стали серьезными и колючими: — Он слева, не в кармане, а в гобеленовом мешочке на поясе… Если по отношению к фигуре такой конфигурации уместно слово «пояс». — Это отвратительно. — Да прекратите. Уверен, вы встречали людей и гаже. — Я о ваших шутка, профессор. Они у вас на уровне второго курса колледжа. Заранее придумываете и записываете? Мориарти не ответил. Он тоже постепенно поддавался общей нервозности, начинал дышать чаще и поверхностней, зрачки расширялись и сужались — ну точно как у охотящегося зверя. Моран размышлял, сказать ли ему, что на ночь оставаться в резиденции Нараяна нельзя, но по здравому рассуждению решил, что реплика получится бессмысленной. Мориарти и сам это знал. Но куда им было деться? Судирман привез их в Сабья-Вэлли ровно так, чтобы вечер наступил раньше, чем они ее покинут. Уедь они из Кханджака в ночь, кто знает, что случится по дороге. Места здесь глухие. Крестьяне обозлены. А рек и скал, с которых можно сбросить тела, в округе предостаточно. — Они заканчивают. Может, Мориарти видел, как ястреб, а может, умел достраивать в голове картину шахматного сражения и примерно прикидывать, сколько времени понадобится игрокам, чтобы завершить партию, только он наконец отлепился от стены и напряженно растер плечи скрещенными руками. — Под шумок проверьте, где расположили «гвардейцев», а потом приходите в кабинет Нараяна. Думаю, подписывать бумаги мы будем именно там… — Считаете, от охраны Судирмана тоже следует ждать беды? — Как знать, полковник. Как знать. …По дороге он столкнулся с Латой. Нет, в первый момент он в самом деле подумал, что это она. Из-за лампы в ее руках, должно быть, которую она несла в столовую или в кабинет, чтобы подсветить долгожданное заключение договора. Лате очень шла темнота богатых коридоров резиденции и живое пламя в ладонях. Он, оказывается, всегда представлял ее только так. Боялся огня, но представлял только так — удивительно. Секунду спустя он понял, что встретившаяся ему женщина — старше. Годится Лате не в матери, конечно, но во взрослые замужние сестры. Что покрывало, которых Лата никогда не носила, у нее богато заткано узором «колам» — то есть она и не бедиа вовсе или давно позабыла о корнях. Что руки и ноги у нее в браслетах. Что поступь хозяйская, тяжелая, не танцующая… И, несмотря на не слишком почтенные годы, седая прядь в волосах. Конечно… (Он встряхнулся, чтобы прогнать наваждение.) Конечно, она здешняя экономка или главная над слугами. А на Лату похожа разве что маленьким ростом — и какой-то удивительной, ощутимой буквально на физическом уровне неумолимостью. «Вот идет многоликая Кали, темная Парвати, ярость Шивы».  Он посторонился, чтобы пропустить экономку — и еще нескольких служанок с лампами, которых, оказывается, не заметил — опасная невнимательность! Та с поклоном скользнула мимо… И вдруг слегка обернулась. Взгляд ее черных, немирных, несытых, ненавидящих глаз ожег Морану щеку так, как не жег его факел в ту чудовищную ночь… «А у тебя кого я увел?» — мысленно спросил он у Кали. Но не получил ответа.  В поисках «гвардейцев» он вышел в ночь: господская половина резиденции неожиданно закончилась, начались хозяйственные помещения, часть из которых располагалась под открытым небом. Солнце свалилось за гряды холмов, окружающих долину Сабья — так валится с ног обессилевший дервиш. И враз ставшие невидимыми пальмы хлопали листьями из черноты. Как хлопали они во время его операции. Как хлопали на заре здешнего мира. Как будут и впредь. Всегда. Поместье Нараянов, обширное, запутанное, обезлюдевшее, точно проглатывало живых… Моран долгое время не мог дознаться, где искать охрану: просто потому, что спрашивать было не у кого. Но, как обитатель в прошлом почти такого же дома, едва ли не замка, он мог примерно прикинуть план — и в конце концов разобрался, куда ему идти. К тому же — лошади. Знакомое ржание он слышал все ближе и ближе. Это явно были «гвардейские» кони, потому что Басудев вряд ли держал такую уйму живности под седло. Он вообще наверняка не выбирался из своего поместья: ни в повозке, ни в паланкине, никак. Кони ржали тревожно. Только добравшись до чего-то навроде каретного сарая, Моран понял почему: благородных животных впрягли цугом в громоздкий, откровенно кустарный экипаж, оборудованный чем-то вроде сходней и крепкими ремнями. Вот в чем планировалось возить Басудева. Ну а лошади самого Судирмана, Морана и Мориарти, счастливо избежавшие участи из верховых стать тяжеловозами, видимо, предназначались кортежу. Их тоже взнуздали, хотя и не надели седла. А прежде, насколько это было возможно, выходили и взбодрили, даже искупали. Давешний белоснежный конюх, судя по виду лошадок, отлично знал свое дело. Путь предстоял неблизкий.  Из каретного сарая имелось два выхода. Один — как Моран назвал его про себя, парадный, — вел к запертым внутренним воротам, а потом на усыпанную мелким песком дорогу вокруг поместья (он не зря столько проторчал на галерее, составляя в уме карту логова Басудева). И второй — прямо в стену. Нет, не в стену, конечно, в замаскированную дверь. А после, по-видимому, в объезд, в топкую низинку, к реке и дальше в холмы. Все норные животные, вот, скажем, родные английские барсуки, делают по меньшей мере два запасных выхода из своих жилищ.  Барсучий клан жирных Нараянов тоже оплатил строительство такого потайного хода — и последний их отпрыск собирался им воспользоваться. Забирать с собой Морана и Мориарти при этом подельнички даже не думали. Ну или думали: только Морана. В качестве подопытной зверюшки. Это было совершенно закономерно. Но как же злило! Похлопав ближайшую лошадь по шее, Моран поджег себе очередную сигарету и выругался вполголоса. Рановато, в общем-то. Запланированный Басудевом и Судирманом побег был только первым из неприятных открытий…  В круглом, мудром лошадином глазу вдруг мелькнула черная тень. Заслонила раннюю звездочку, висящую в дверном проеме.  И погас фонарь. И стало тихо-тихо: ни ржания, ни фырканья, ни шелеста листвы, ни скрипа песчинок под башмаками. Только несколько секунд спустя, уже стискивая в ладони стремительно извлеченный из ботинка нож, он понял: не тишина накатила… Кровь ударила в голову, и за ее шумом на мгновение перестали быть важны все остальные звуки. Тень кинулась на него. Ее не остановил отблеск на лезвии. И то, что он белый. Что гость Басудева. Что офицер. Движение горячего воздуха во время ее стремительного броска было ровно таким же, как бесконечно давно в Гарден-Рич… когда нападал меджнун. Морану даже показалось на миг, что он провалился сквозь песок, сквозь воздух, сквозь время — и вновь оказался там, в темноте. Стоит, прижимая револьвер к чужому впалому животу через ткань мундира, и в венах колотится боль.  Вот только теперь, вместо того, чтобы пытаться подстрелить тень: дело довольно бесполезное, когда из источников света только ярко-алая звезда, — он ловко ушел в сторону. Попытался ударить тень под колено — не вышло, промазал. Зато парировал удар: ловкий, от живота и чуть сбоку. Тень умела обращаться с ножами, а тускло сверкнувший клинок в ее руке был шириной с детскую ладонь. Мясницкий топор, а не нож! Страшное оружие для того, кто не боится пустить его в ход. О, тень не боялась. Если б Моран не ждал пинка в пах — согнулся бы, не иначе. Тут же получил бы под дых, лезвие под ключицу и встречу собственного лица со полом или коновязью. Дальше ему уже можно было бы перерезать горло — спасло бы его только чудо. Или реакция, если бы он успел достать револьвер…  На револьвер полагаться было нельзя. Да и жалко было бы попасть в лошадей…  Так что он успел встретить колено тени тоже коленом. Отбил ребром предплечья руку с ножом. Полоснул по воздуху своим — в полудюйме от белков чужих страшных глаз. Успел подобраться, когда тень, отброшенная назад, но не успокоившаяся, налетела спиной на стенку денника, спружинила себя от нее и пнула его в корпус обеими ногами. Изнутри распирал, рвал на части азарт: «Ах ты, черномазая дрянь, грязный дикарь, вонючий, прокуривший последние мозги меджнун! Как ты смеешь! Знай свое место, скот!» Но тень не выпустила ножа, а значит, чувствовать над ней превосходство было еще не время.  Он сделал вид, что тени удалось свалить его на землю (хотя удар пришелся вскользь, больше по бедру, чем в живот), а когда неразличимый, и на человека-то не похожий клубок с сияющими белками глаз и сияющим ножом навалился на него, швырнул полную горсть песка в эти глаза. Благослови тебя все многорукие божества Саравака, Басудев Нараян, что ты приказываешь держать свой сарай в порядке и засыпать пол в нем песком, хоть и не выезжаешь никуда… Тень схватилась за лицо. Нож выпал — и Моран тут же, изогнувшись, отбросил его как можно дальше: похоже, разрезав себе край ладони, но плевать…  Он хорошо видел в темноте. И теперь, кажется, мог разглядеть еще одну деталь облика тени, кроме ножа и пугающе-белых белков: настолько же белые усы. Проклятый конюх… Ну конечно, кто же еще.  Без верного клинка, ослепленный, тот, похоже, растерял всю свою отчаянную решимость — и, прежде, чем Моран успел накинуться на него, подсечь, заплести его ноги своими, вскочил и кинулся прочь, к спасительному выходу. Вновь заслонил собой алую звездочку — и растаял в шорохе листьев, стрекотах и вскриках дикой индийской ночи. Скольких бы детей не увел у него тигр-людоед, он предпочитал пока оставаться в живых. И Моран понимал, почему: впереди была целая ночь. Хищники пытались выбраться из ловчей ямы — но цели у них были настолько разные, что даже безграмотным крестьянам делалось ясно: скорее перегрызут друг другу глотки, чем станут спасаться сообща. Сидя у стены сарая и зализывая ранку на ладони, Моран, как хороший карточный шулер, прикидывал свои (а точнее, свои и Мориарти) шансы на выигрыш. Выходило что-то не очень радужное… Порез — ныл. Вены — ныли. Голова раскалывалась безбожно. Десять минут спустя, все-таки найдя «гвардейцев», он обнулил результаты подсчетов. И мелом написал прямо по мысленному зеленому сукну: «Молитесь деве Марии, Джеймс, говорят, ирландцев она слышит лучше». В кабинете невыносимо пахло лекарствами и не было ни души. Только круглая лампа сияла на массивном рабочем столе, среди раскрытых папок и разворошенных бумаг. Тени сгустились под неумолимо нависающими книжными шкафами и темными, повешенными внаклон портретами, на которых с трудом можно было различить мутные белые пятна — то ли лица, то ли напудренные парики. Взгляд вырвал из темноты блеск живого огня на ворсе старой тигриной шкуры и на клинках изогнутых индийских сабель. Моран бросил взгляд на одну из картин: и едва не перекрестился, таким жутким показался испитой, расписанный шрамами человек на ней. Только мгновением спустя он понял, что это зеркало. Кабинет оставлял ощущение покинутой молельни, причем посвященной богам отнюдь не милосердным и не добрым. В нем было физически нехорошо. Отсалютовав сперва отражению, а потом вполголоса чертыхнувшись, он быстрым шагом направился в гостиную.  Все почтеннейшее общество заседало, разумеется, там.  Ни одной служанки, ни одного муднирного чистоплюя во всем огромном помещении не было — и не удивительно, Моран бы тоже исчез как можно скорее, зная, что произойдет в резиденции этой ночью. Он мысленно пересчитал лампы, сверил с количеством встретившейся ему прислуги, понял, что Кали оставила свою (он запомнил ту, будто видел перед собой прямо сейчас, в маленьких ладонях богини) в кабинете, и невозмутимо сел подле Мориарти. Наклонился к самому уху профессора: — Не ешьте ничего и не пейте. Мориарти глянул на него коротко и осуждающе: мол, как вы смели усомниться в гостеприимстве наших досточтимых хозяев. Морану захотелось расхохотаться от этого взгляда. Мориарти старался вести красивую игру до конца… Что ж, два-три подобных случая — и он распрощается с приличиями. Если будут у них два-три подобных случая, разумеется. — Господин Судирман только что, буквально перед самым вашим возвращением, поведал мне одну забавную историю…  Мориарти кивнул сидящему напротив Судирману. Будто история, только что рассказанная тем, была и впрямь забавным светским анекдотом. Странно… несмотря на то, что ламп в гостиную принесли не так уж много, светло было как днем, поэтому мертвенная бледность на лице даяка и крупный пот у него под кромкой волос бросались в глаза особенно сильно. Только очки ловили отблески пламени. Ложное ощущение живого взгляда мертвых глаз… — Я сообщил мистеру Мориарти, что слегка мистифицировал его, пригласив в Сабья-Вэлли. На самом деле я уже некоторое время являюсь доверенным лицом господина Нараяна и, соответственно, владею на законных основаниях всей его собственностью. — То есть, — пояснил Мориарти, — повернувшись к Морану, — он даже не наследник. Он — хозяин Сабья-Вэлли и всего Кханджака. Запреты на сделки подобного рода Ее Величества удалось обойти, понимаете ли, потому что господин Судирман не подданный Британской короны. Его родной Саравак, несмотря на наличие там нашей администрации, не считается в полной мере коронным владением.  О тарелку звякнула двузубая вилка — это Мориарти не сдержался и хотя бы так выразил свой гнев.  Но продолжил при этом даже тише, чем начал: — Напрашивается единственный вывод: весь этот наш приезд сюда был сплошной профанацией. На купчей достаточно подписи Судирмана. Доктор слегка приподнялся в кресле и прижал к груди белые-белые ладони. Издевался, конечно, но было в этом жесте и что-то от самоотречения, от… жертвы? Басудев рядом вздохнул шумно, точно буйвол на водопое, и опять присосался к своему проклятому баллону. — Никому не понравится, когда его за хорошо проделанную работу, принуждают к невыгодной сделке. Более того, к предательству близкого. Меня нельзя винить. — Вы убили человека, — глухо уронил Моран. Формулировка эта к его удивлению не вызвала у него никаких чувств. Кроме естественного — или противоестественного, как посмотреть — желания восстановить справедливость. Судирман лгал, что его нельзя ни в чем винить. Вины тут хватало на всех. — Строго говоря, его убил не я. — Доктор поправил очки кончиком изящного мизинца с отполированным ноготком. — Вам, полковник, прекрасно это известно.  И снова вздох с присвистом, с бульканьем.  Моран поймал себя на мысли, что хочет выстрелить Басудеву в голову — сейчас же, немедленно. И выстрелит, если тот не заткнется. Похожие желания возникали у него в Калькутте, на Стрэнде, во время болезни. Ему не нравилось, что они возвращаются. — И как же мы разрешим возникший конфликт, господа? — С места поднялся и Мориарти. Если Судирман напоминал марципановую фигурку на торт с сахарными ручками и очками из тоненького лепестка карамели, то у профессора был вид куклы Панча с Варфоломеевской ярмарки. Несуразная фигура, расставленные в вопросе руки, недобро выкаченные глаза — и ощущение грубой силы, которой от него веяло. — Потому что я от своего не отступлюсь. — Вы — не отступитесь, но на месте полковника Морана я бы хорошенько подумал. Теперь все взгляды, даже мутных, в кровавых прожилках, глаз Басудева, обратились вдруг к Морану, будто это он тут был главным блюдом и гвоздем программы. Морану бы очень пошло сейчас чистить ногти кончиком кинжала, он до истерического фырканья пожалел, что не догадался так и поступить. Даже сигарету сплюнуть на пол не удалось — потому что после увиденного в кордегардии при каретном сарае ему было не до сигарет.  В итоге он лишь пожал плечами. — Хотите, чтобы я свидетельствовал против профессора в ходе газетной шумихи? — Вам не понравилась моя работа? — спросил Судирман. И, несмотря на то, что он довольно цинично шутил, в его голосе Морану послышалась ломкая тревожащая боль. Жирная лапища больного вельможи вдруг коснулась предплечья Судирмана — точно прикосновение могло как-то ему помочь. Не помогло, конечно, но эти двое по крайней мере были на одной стороне… — Свою работу вы проделали отлично. Но и меня связывают контрактные обязательства перед мистером Мориарти. Кукла Панч загребла руками, будто пыталалась плыть, и еще сильнее выпучила грозные глаза. «Контрактные обязательства, ну надо же!» — почти въяве услышал Моран. — Тогда ума не приложу, как мы придем к компромиссу. — В детстве в подобных обстоятельствах я бросал монетку… Мориарти с присвистом втянул носом воздух и дернул шеей — видимо, чтобы почесать краем воротничка не ко времени раззудевшуюся щеку. Тут же с присвистом вобрал в себя еще немного кислорода и Басудев. Снова захотелось его застрелить. — Монетку? — приподнял бровь Судирман. И сел на свое место — медленно, аккуратно, будто и впрямь был из сахара и марципана: боялся потрескаться раньше времени. — Монетки — способ решения проблем для школьников, конечно же. — Моран все-таки не удержался: вытащил дирк из ботинка и вычистил у себя под ногтем большого пальца с такими видом, точно занятия важнее еще не придумали. Все смотрели на него, даже Мориарти: напряженно, выжидающе, понимая — и не понимая одновременно. — А вам я предлагаю карточную партию. Нас тут четверо, у нас получился бы идеальный вечер за вистом, но для чистоты поединка лучше нам сесть с вами вдвоем и договориться ровно на один роббер…  Под окном застрекотала цикада: весело, азартно, абсолютно неуместно. Мориарти рывком развернул свой стул и оседлал его, как лошадь. А у Судирмана вдруг впервые за все то время, что Моран его знал, блеснули не очки, а глаза. — Что ж. В патовой ситуации единственное, на что остается надеяться, это случай. Выходит, мы играем на Кханджак? Достойная ставка, полковник. Вы гарантируете, что мистер Мориарти отзовет своих газетных бульдогов, если победа останется за мной? — Профессор, вы ему это гарантируете? — Продолжая вычищать из-под ногтей несуществующую грязь, Моран повернулся к Мориарти. У того на скулы бросились кирпичного цвета пятна — из-за чего стали заметны несколько бледных оспинок на щеке. Но кивок при этом был самым настоящим недвусмысленным кивком. — Профессор это вам гарантирует. А вы подпишите документы, если выиграю я? Черная куколка жениха или священника с белыми ручками и белым личиком с достоинством кивнула.  Потом сузила глаза, изучая руку Морана. — Вы порезались, полковник. Возьмите платок. Отказаться было неловко, хотя ткань показалась еще более скользкой, надушенной и неживой, чем давешним утром. Первые тринадцать карт Моран сбросил, купив себе второй набор, и теперь жалел. Судирман играл теми, что получил сразу. Поэтому право хода осталось за ним — и Моран все никак не мог отыграть у него это преимущество.  Он заставлял себя сосредоточиться на игре, но не мог. Ему мешали влажные булькающие вздохи огромного человека в резном креслице. Мешал блеск очков Судирмана и его постоянно шевелящиеся маленькие руки: будто карты — это медицинские инструменты, и их нужно вечно осматривать, оценивать, перекладывать, то морщась, то улыбаясь — одинаково неприятно и фальшиво.  Мешала собственная боль. Отдаленная, предгрозовая — в висках, в венах правой руки (сколько усилий он прикладывал, чтобы карты в ней не тряслись, точно листья на ветру!). И близкая, неприятно тянущая — в глубоком порезе на ребре ладони. Он перевязал кисть платком Судирмана, и теперь задыхался от запаха духов, исходившего от этого платка. Если Мориарти с недавних пор ненавидел сигаретный дым, напоминавший ему о беспомощности, то Морана, кажется, еще долго будет выворачивать от этого приторного мускусного аромата. Не полевые цветочки, нет, а что-то древесное, вроде паразитических орхидей и хищных лиан.  Они выбросили все козыри, чтобы не затягивать игру. Но и с одними тузами роббер не клеился. Хранил спокойствие, кажется, только Мориарти, с полным безразличием записывающий ходы прямо на столе.  Он послушался Морана: ничего не съел и не выпил, а угощение, принесенное прислугой еще в начале вечера, сдвинул к краю длинного стола вместе со скатертью. Ему, как и Морану, не особенно хотелось заострять внимание на том, что, если Басудев позовет горничную или мундирного камердинера, те не явятся. Впрочем, не хотел подчеркивать это и Судирман: по личным причинам. Так что тут они со своими противниками были солидарны.  Траппер и его дичь залезли каждый в свою ловушку — и проверяли, чья окажется смертоноснее. Удача наконец повернулась к Морану лицом — он выиграл взятку. С трудом разводя в стороны углы прооперированных губ, ухмыльнулся Судирману: мол, не дрейфь, док, следующий онер, вполне возможно, будет за тобой. И тут же резко опустил карты лицом на стол. Игнорировать шум за окнами больше не получалось.  По потолку бегали отблески света: текучего, живого, грозного. Кто-то бродил там, внизу, под обзорной площадкой. Спорил и роптал, пока еще лишь убеждающе, но довольно настойчиво. И, судя по доносившимся звукам, было их там немало. — Небольшой перерыв, доктор, если позволите. — Уверяю вас, опасности не… «Нет» потонуло в сдержанном гуле мужских голосов, который заполнил гостиную, как гул прибоя, стоило Морану отодвинуть богатую плюшевую портьеру. Мориарти оставил свои подсчеты и привалился боком к локтю Морана: ему важно было осмотреться с того же ракурса, что и бывший полковник. Мориарти верил, что Моран уже изучил резиденцию и — наполовину инстинктивно, наполовину осознанно — найдет лучший наблюдательный пункт.  Так оно и было. Впрочем, увиденное не радовало — даже наоборот. Среди пышных клумб, топча босыми пятками посыпанные ракушечником дорожки, столпились смуглые люди. В основном, полуодетые худые крестьяне, но были среди них и мундирные чистоплюи с постными бритыми лицами, и несколько крепких парней в кафтанах, напоминающих уланские — вот разве что без шлемов под цветными тюрбанами. И, хвала деве Марии, которая все-таки слышит ирландцев, без оружия! Моран не смог на глаз прикинуть их количество — так как не видел конца процессии. Тридцать человек? Сорок? Больше? Хуже всего — среди них были женщины. Бенгалки пассивны, патриархальны, задавлены бытом, их не заставишь принять участие в делах мужчин… И коли уж они оказались здесь, история принимала скверный оборот. Кроме всего прочего, женщины — это матери, а материнская боль всегда горше отцовской. Она не вспыхивает в сердце, разгоревшись и тут же погаснув, залитая слезами и водкой, она тлеет годами. Горе тому, кто раздует эти угли! Ну и, что хуже всего: женщины не знакомы с оружием, не ходят на охоту, не знают, насколько смертоносно ружье белого человека — а значит, не боятся. Агрессии же в них, если их раздразнить, всегда бывает довольно. Пока они, правда, жались к мужчинам и не выступали вперед с проклятиями, причитаниями и воем.  Да и вся толпа больше безмолвствовала, лишь тихий мерный звон, похожий на рокот волн или пение пчел внутри засыпающего улья, висел над ней тяжелым грозовым облаком.  От толпы пока оборонялись на словах люди Басудева: несколько молодых охранников резиденции в кипенно-белом, точь-в-точь как конюх-меджнун, едва не прирезавший Морана в каретном сарае. Попытки разыскать его среди осаждающих охрану людей результата не дали. Зато Моран вдруг столкнулся взглядом с пылающими глазами Кали. Маленькая женщина не опустила лицо — так же, как Лата, — не испугалась белого демона. «Ты прошел через огонь, — прочел Моран в ее расширенных, как у бешеного зверя, зрачках. — Но этого недостаточно, недостаточно. Ничего, я позабочусь, чтобы в этот раз все было сделано, как надо, и ты, тигр-людоед, отправился туда, где тебе самое место!» «Твоя голова будет отменно смотреться у моих ног». «Вот идет многоликая Кали, темная Парвати, ярость Шивы».  У Морана к горлу подкатил ком тошноты — и он отбросил портьеру. Удивительно вовремя. Как раз, чтобы увидеть, как потерявший всякий интерес к картам Судирман берется за рукоятки резного кресла. Двумя руками, а не одной, то есть…  Он не успел додумать. — Простите, господа, партию за обладание Кханджаком мы с вами продолжим как-нибудь в другой раз. Если вы отсюда выберетесь, разумеется. Мы определенно это сделаем, а вот насчет вас… Как знать. Не надо, — Судирман недобро глянул Морану в переносицу, — следовать за нами. Вы не приглашены. — Судирман, это бесполезно! Моран шагнул вперед с поднятыми ладонями. Но доктор оценил его по достоинству, должно быть, поэтому медлить не стал: вскинул ему навстречу пустую руку, и из-под белоснежного манжета, ярко контрастирующего с его черным сюртуком, выскочил крохотный пистолет-автомат… Все у этого человека было кукольным, высоконаучным — и смертельно опасным. — Давайте без глупостей. Устройство сработает быстрее, чем вы достанете револьвер. А стреляю я хорошо. — Вы не уедете вдвоем, господа. — Отчего же? — Что-то в голосе Морана заставило Судирмана насторожиться, не нажимать на спуск еще какое-то время, дослушать… Умница Судирман. — Ваша таратайка запряжена шестеркой, верно? Меньше лошадок этого борова просто с места не стронут. Вы умеете править шестеркой, доктор? А ваш друг умеет? — Что за… — Солдат, которые должны были вас вывести отсюда, отравили. Всех. Довольно изобретательно: сперва окурили их в кордегардии какой-то наркотической смесью. Через вентиляцию, заранее закрыв окна циновками… Наверное, объяснили это защитой от насекомых. А когда ваши люди потеряли координацию и опьянели, впустили к ним змей, — Моран потряс головой, точно смог бы вытряхнуть из нее воспоминания об увиденном, но это ему, к сожалению, не удалось. — Все кончено, Судирман. Я не лгу, зачем мне лгать? Но если хотите убедиться, идите сами, везите Басудева, теряйте время… Тишину, еще более оглушающую от голосов за окном, нарушил только шумный всхрап упомянутого вельможи. И, кажется, судорожный полувздох Мориарти. Но в этом у Морана уверенности не было. Профессор замер за его плечом, почти неслышимый. Как будто умел остановить и сердце, и дыхание. — Прислуге… неоткуда взять такой сильный наркотик… — растерянно сказал Судирман, больше, кажется, Басудеву, чем своим визави. — Здесь ничего подобного не растет, я интересовался. И среди лекарств… — Но они где-то его взяли. А уж кобр наловить в ваших болотах и вовсе проще простого. Давайте договариваться, доктор. Вчетвером с экипажем мы вполне управимся. — Да… — горько, сокрушенно и очень… по-человечески вздохнул Судирман. Покачал головой, опустил глаза в пол. Но прежде, чем колдовскую черноту скрыли густые ресницы, Моран увидел, что жизнь вновь уходит из них. Это выглядело, как если бы время ускорило свой бег, и перед ним выцвела картина. Вот краски ярки, а лак блестит на солнце. А вот масло идет кракелюрами, черный превращается в грязно-серый, а с рамы сыплется позолота… Жалкое и печальное зрелище! — Да, мы сможем с вами договориться. С вами, но не с ним.  С этими словами рука Судирмана с пистолетом-автоматом, уже безвольно опустившаяся на спинку кресла, вдруг снова взвилась атакующей змеей.  И если бы Моран обманулся печалью в мертвых глазах, он ни за что бы не успел. Но он не верил никому, особенно зависимым от своих чувств к отвратительному куску сала маленьким святошам. Поэтому — успел. Бросившись вперед, он сумел рвануть к себе кресло с Басудевом, закрутить его волчком, спинкой заслониться от выстрела — которого не последовало… А потом через плечо откатился к окну, выставив впереди себя, как защиту, кислородный баллон.  В полной, звенящей, жуткой тишине раздались первые тоненькие рыдания Басудева Нараяна. Будто и в самом деле — конфетку у ребенка. Судирман даже не мог привести в правильное положение его покосившееся кресло — потому что стоял навытяжку, сам точно поднявшаяся на хвост очковая кобра. И продолжал целиться в Мориарти. — Боюсь, мы и впрямь не договоримся… — уронил он чуть слышно. — Я был о вас лучшего мнения, Моран. Отдайте прибор. — Опустите оружие, доктор. Времени мало. Без нас вам — смерть. — С вами, вернее, с ним — тоже.  Басудев прекратил хныкать и начал задыхаться. Звуки были жуткие, но зато хотя бы ненадолго заглушили нарастающий шум толпы. — Может, прекратите этот фарс в стиле дуэлей американских скотоводов?  Мориарти подал голос едва ли не впервые за последний час. И голос этот был глух, скрипуч, прозаичен и недоволен. Как будто он и правда умел останавливать сердце, а стало быть, кровь не ревела у него в висках и по всему телу не бегали мурашки. Моран бы так, кажется, не смог. Когда тебя держат на мушке, быть недовольным и прозаичным куда сложнее, чем за дружеской беседой в клубе, с трубкой в зубах и с ногами на пуфе. — Судирман прав, я просто так не отступлюсь от Кханджака, — развела руками кукла Панч. — Но я верен своему слову. Слово я, кстати, дал в начале нашего упоительного вечера. И сдержу. Если будут соблюдены все условия… — То есть, если мы доиграем роббер? — Моран и Судирман спросили это едва ли не одновременно. Неприятно было осознавать, что мысли очень плохих и очень одиноких людей иногда до отчаяния сходятся. — Положите на стол эту вот крошку. Вернете баллон несчастному плаксе-ваксе. И — да, доиграете роббер. Мысли очень плохих людей и впрямь опасно сходились. Судирман отстегнул крепление пистолета под жилетом, а Моран вручил назиру прибор ровно в одну и ту же секунду, даже не сговорившись. Полуминутой позже сперва оружие Судирмана, затем нож и револьвер Морана легли на темную поверхность стола. А так и не вскрытые карты вернулись к своим владельцам.  У обоих они теперь дрожали в руках. — Марьяж, — равнодушно сказал Судирман, продемонстрировав даму и короля пиковой масти. У фигур были темные, почти туземные лица, а у владыки в черной короне — еще и кипенно-белые усы. Морану показалось, что, если вглядеться в мрачное личико дамы под расшитым жемчугом тюдоровским арселе, увидишь точку на лбу и немилосердный взгляд богини Кали. Последняя взятка ушла Судирману, у Морана остался на руках глуповатого вида трефовый валет. Мориарти заскрипел мелком по столешнице темного дуба, но все было ясно и так. — Вы проиграли, друг мой.  Почему нельзя было сказать: «Он выиграл», интересно? Почему нужно было вот так грубо, безапелляционно подчеркнуть проигрыш? Чтобы не оставить надежды — ни Морану, ни себе? Или чтобы сомнений не осталось у Судирмана?  В этот момент где-то далеко-далеко, во входной зале, раскололось стекло. Звук был не страшный, даже веселый: крак! — и серебряный водопад осколков. Будто швырнули об пол бокал на счастье. На свадьбах иногда делают так. Моран вскочил, бросив на стол своего придурочного валета едва ли не с омерзением. Вернул на место нож. Покрепче перехватил револьвер.  Рванулся к окну — но уже не к тому, из которого был такой прекрасный обзор. Обзор оставался прекрасным, однако давать знать движением занавеса, где именно прямо сейчас находится один из тигров-людоедов, вовсе не стоило.  «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и настигло меня, — не ко времени всплыли в голове библейские строки… Странно, что именно они. Он никогда не был хорош в Писании. Он даже точно не смог бы сказать, какая это книга. Иов? Царства? — И чего я боялся, то и пришло ко мне».  Не сказать, что он действительно боялся. Вернее было бы: ожидал. Даже: готовился. Но оттого, что он считал себя готовым, зрелище не сделалось более приятным. Несколько кипенно-белых охранников все еще продолжали теснить толпу перехваченными наподобие палок винтовками. Но их уже обходили, обтекали, как волны обходят скалу. Пока еще довольно мирно, с выставленными вперед карамельными ладонями, с терпеливыми увещеваниями: уважаемые, почтенные, уйдите с дороги, пропустите нас. Мы просто хотим, чтобы нам отдали тигра-людоеда с расписанной мордой. В прошлый раз мы не дожгли ему усы. В этот — не будем так неосмотрительны и трусливы. Позвольте нам увести его, большего мы не просим. Эти, видимые из-за портьеры — уговаривали, конечно. Но кто-то, прорвавшийся прежде всех через розы, и рододендрон, и потревоженных павлинов, кто-то не получивший не только пулю в спину, но и вообще какого-либо отпора, уже расколотил окно. Неожиданно один из белоснежных охранников, высокий улыбчивый парень, закинул винтовку за плечо, рывком сорвал себя тюрбан, бросил под ноги и принялся с остервенением топтать. Товарищи по службе взирали на него пораженно. Парень указал рукой на толпу, потом начал быстро и сбивчиво убеждать своих приятелей. Пару раз ткнул пальцем в сторону особняка — как показалось Морану, прямо в него. И наконец крикнул что-то, отчаянное, гортанное, злое. Полное решимости победить или умереть. Победить, умереть, пойти под суд, подставить невинных под карательную акцию английской кавалерии. Только бы больше не бояться. Толпа заволновалась. Кто-то затряс факелом. Мелькнул изогнутый кинжал. И наконец истошно завыла женщина. Бабского вступления, конечно же, стоило ожидать. Как там назвал это Судирман? Идеальный союз, заключенный на небесах или в преисподней. Марьяж. Моран все никак не мог разглядеть в толпе белоусого конюха. Трудно было поверить, что струсил, затаился, умчался домой и спешно запрягал тележку, чтобы спастись из охваченной спонтанным бунтом Сабья-Вэлли. Скорее уж был где-то на своей передовой, и его план Морану бы определенно не понравился. Зато Кали… О, Кали была здесь, среди своей размахивающей факелами паствы. Выла не она. Она — молчала, крепко стиснув себя под грудью украшенными браслетами руками. Молчала, но все равно выделялась из толпы, потому что толпа словно бы приподнимала ее. Выталкивала ее, возносила все выше, к черному небу, в котором хлопали широкими листьями невидимки-пальмы и сияла алая звезда.  А потом она все-таки заговорила, повела маленькой кистью — и тогда толпа вознесла ее не метафорически, а взаправду, взяв на руки, пронеся над собой и поставив на мраморную колонну ограждения, будто изваяние божества. Изящное. Непрощающее. Удивительно грозное с этой своей седой прядью над черным ликом. Моран попытался прочесть по губам, хотя и не был уверен, что она станет использовать бабý… Она и не использовала, зачем ей язык ее бывших хозяев-англичан и их подобострастных лакеев? Это был бихари, но куцего словарного запаса Морана вполне хватило, чтобы понять ее. Понять и осознать: там, где властвует Кали, деве Марии не место, сколько бы ирландцев к ней не взывали. «Возьмем ружья, — приказала Кали. — Я покажу, где». Отпрянув от окна, Моран наткнулся на Мориарти. И первым порывом было пробежать его насквозь, не останавливаться, не тормозить, вообще не заметить. Возможно, начать орать. Как вариант, застрелиться. Моран правда не знал, какое из действий хуже.  Они взяли себя в руки почти одновременно. Вернее, Моран взял в руки себя, а Мориарти — Морана. По-медвежьи облапил, вжал головой в плечо: настойчиво, хоть и не раня. Сейчас как-то особенно чувствовалось, что он выше, надежней, шире. Объятие при этом не было дружеским, нет. Скорее, так няньки успокаивают истерящих трехлеток. Ребенка просто нужно лишить возможности двигаться, вообще, совсем, объять собой, как кононом. Дети и животные, над которыми довлеют рефлексы, теряя возможность подпитывать ими свой страх, каприз или плач, затихают после такого.  Не лишенная смысла практика. Желание бежать ушло абсолютно и напрочь. Моран отнял щеку от чужого плеча, чтобы столкнуться со светлым ястребиным взглядом и вопросом на пределе слышимости: — Что? — Бунт. Охрана братается с восставшими, — он чуть было не сказал «инсургентами», такие словечки намертво прилипают, если вращаешься в кругах, где живы воспоминания о сипаях. — У них есть оружие. Или будет вот-вот. Быть обездвиженным — не самый действенный способ борьбы с истерикой… Ну или работает не со всеми.  С Басудевом Нараяном он не сработал. Вельможа едва ли мог шевельнуть телесами больше необходимого, но это не помешало ему начать брызгать слюной, соплями, слезами. И пеной, наконец. Ее было так много, точно в глотке у него работал на пределе мощностей маленький мыловаренный заводик. Хуже того, начались конвульсии. Доктор Судирман с расширившимися, абсолютно неподвижными глазами — как будто их нарисовал на его бескровном личике умелый мастер-кукольник — торопливо разжал зубы вельможи десертной ложкой и всунул тому в рот жгут из очередного платка. Должно быть, чтобы грыз платок и не грыз сам себя. Помогло не особенно: надушенная тряпица порозовела от крови.  Не обращая на это внимания, Судирман упал на колени подле кресла и зашарил сперва по своим карманам, а потом по многочисленным складкам Басудевова тела (Моран тоже их трогал, вряд ли скоро забудет) в поисках нужных лекарств. Одной рукой он при этом пытался считать пульс назира… Ну или просто — вцепился в запястье, чтобы хоть во что-то вцепиться. — Судирман! — окликнул доктора Мориарти. — Оставьте его, вы ему сейчас не поможете. Баррикадируйте дверь.  И тут же, полуобернувшись к Морану: — Отсюда есть выход на крышу? — Да, — ответили Моран и Судирман, и голоса их снова прозвучали практически в унисон. Это не нравилось ни одному, ни другому, впрочем, не время было предаваться самокопанию на свой счет. — Винтовки вы найдете в кабинете, в оружейном шкафу. Вот ключ. Повезло, что в этот раз шарить по Басудеву не пришлось: Судирман извлек ключик сам, бросил Морану.  Тот поймал. С сомнением подкинул на ладони: — Трупы и кровь их не остановят. — Трупы и кровь — нет, а ваша меткость — вполне, — резонно заметил Мориарти. — Кто станет рисковать своими жизнями, пока у нас выгодное положение и есть патроны? У людей имеется одна важная для эволюции черта: никто не хочет умирать вторым. — С нами же лучший стрелок в британской колониальной Индии. Позже, вспоминая этот момент и тон, которым Судираман повторил утреннюю фразу про стрелка, Моран решил, что тот понял именно тогда. Кто знает, колдовала ли его мать, висели ли в ее доме ссохшиеся черепа… Но дар предвидения у маленького даяка точно был. Дар предвидения сродни дару Кассандры: это когда ты предзнаешь все. Но ничего уже не в силах изменить. …В сейфе для оружия, удивительно простом, надежном и неброском, в отличие от всей прочей мебели Нараянов, обнаружились такие раритеты, что Моран присвистнул бы, имей он для этого время и желание. Кремневая «Смуглая Бесс», например. Кто вообще последние сто лет видел в чьих-либо руках «Смуглую Бесс»? Или маленький, новодельный по виду карабин без подствольного магазина, а значит, со сниженной отдачей — идеальный для ребенка. Каким бы плохим человеком Моран не был, от мысли о немецких или швейцарских оружейниках, изобретающих винтовки, идеальные в руках детей, его передернуло. Впрочем, он тут же забыл о карабине. Потому что в арсенале у Басудева оказался старина «Джордж Уитворт». И не просто «Джордж Уитворт», а полноценный «Святой Грааль», как называли его солдаты Конфедерации: винтовка Уитворта и оптический прицел Дэвисона к ней. Штыка в комплекте не было — и не удивительно, кто-то из Нараянов, скорее всего, купил это оружие для охоты на тигров, а не для окопного боя. Стоил «Уитворт» всегда отчаянно, так что кому, как не туземному князьку, было иметь его у себя. Моран хотел отыскать что-то многозарядное, конечно, но в его ситуации точность была важнее скорости. Хотя… это — как делать ставку при слабых козырях. Как надеяться на хороший расклад у партнера по висту, зная, насколько плох собственный. Что у него была за ситуация? Крестьянский бунт, которым заправляют ближайшие слуги Нараяна — то есть, люди, которым наверняка известны не только его, Морана, делишки, но и часть преступлений Судирмана. Которые бесконечно опасны и бесконечно злы. Которых ведут богиня Кали и меджнун ея. Выбирать между точностью и скоростью в этих условиях было все равно, что выбирать между пастью дьявола и морской пучиной. Так, кажется, характеризовал безвыходные положения один уроженец Атланты, от которого Моран и узнал про «Святой Грааль». А еще про способ охоты на негров по белкам глаз и блеску зубов, но то, кажется, была очередная американская расистская шутка. Рассказанная, впрочем, без тени улыбки.  Он рывком выхватил винтовку из ее креплений, поискал и не нашел сошку, чертыхнулся, сунул в карман две коробки патронов Уитворта и одну — к «Ремингтону». А потом отправился на крышу. Чтобы встретить там и пасть, и пучину. И зеленые тигриные глаза. Один раз он уже переживал все это на операционном столе. Неужели не выдержит во второй?  В гостиной при помощи ковров сдвигали обеденный стол и клавесин.  На входе в особняк разбивали окна и выламывали дубовую, обшитую свинцом дверь. Подожженный по недосмотру или от злобы, полыхал небольшой изысканный флигелек, который процессия с черным всадником во главе проезжала сегодняшним утром.  Как далеко оно было, то утро. Как недостижимо далеко. Зато вены поддергивало на невидимых колках непривычно близко. Боль как будто кралась к нему в камышах все это время. И вот наконец встала в стойку, чтобы накинуться и взять. Ату его, ату!  Но Моран все же с удивлением (и что уж там, восторгом) осознал, что чувствует сейчас все что угодно, кроме скуки. «С безумцами, — сказал он сам себе, — работают только безумные методы». И поудобнее уложил «Уитворта» у себя на плече. Кали стояла на том же месте, где он видел ее в прошлый раз, куда ее поставила толпа — на мраморном столбе ограждения обзорной площадки. Утром неподалеку от этого места ждал их в своем резном детском креслице Басудев, гуляли павлины, прыгали пестрые пичуги. Теперь же за спиной дикой богини полыхало пламя, трескались стекла, ругались, проклинали, грабили и сворачивали павлинам перламутровые шеи. Моран все еще не видел среди хаотично движущихся теней свой оживший дагеротип — белоусого меджнуна. И это несмотря на то, что с крыши и через оптический прицел обзор у него был едва ли не абсолютный. Оставалось предположить — и он знал, что окажется прав — что конюх с небольшим отрядом отправился к потайному ходу из поместья: дожидаться тигров-людоедов там. Сделать это через дом невозможно: «парадный выезд» просматривается. Вернее, можно попытаться, конюх служит здесь много лет, знает все лазы и калитки, но так, чтобы об этом не узнали забаррикадировавшиеся в резиденции люди — нет, не выйдет. Один он, конечно, проберется. С десятком своих приятелей — увы. А меньше десятка конюх не захватит: он уже столкнулся с Мораном, понял, что даже с оружием нападать на него — занятие смертельно опасное. Он распространит вывод и на второго белого, а Судирмана боится до дрожи под коленками и без того. Так что будет предусмотрителен. Охотники на людоедов наверняка возьмут лошадей, притаятся за внешней оградой резиденции и терпеливо подождут, пока тигры высунут нос из логова. Дальше погоня, перестрелка, смерть. И, что самое гнусное: находясь за стеной, конюх и его люди не узнают, если Моран кого-нибудь пристрелит, каким бы метким и эффектным ни был выстрел…  То есть, выход один: напугать толпу, осаждающую особняк с парадного входа, до такой степени, чтобы прорваться можно стало здесь. Математическая задачка, достойная Мориарти.  У Морана пока не было решения для нее.  Он поплотнее вжался глазом в латунный окуляр. Нашёл среди отблесков пламени и дергающихся смуглых лиц того улыбчивого белого охранника, что первым перешел на сторону народа и растоптал тюрбан. Парень, перекинув ружье через шею, как китайское коромысло, руководил взломом двери. Держался спокойно, не дергался, не терялся из поля зрения. Если продолжит стоять вот так, можно снять его выстрелом в щеку. Перезарядка через дуло займет полминуты. Чтобы не тратить время зря, можно пару раз навскидку пальнуть из револьвера. Потом застрелить еще кого-то из буйных. И наконец, если повезет, взять Кали. Вряд ли она остается на месте. Но может и остаться — по ее мнению, она слишком далеко для прицельного выстрела… Если разбирается в расстояниях прицельных выстрелов, конечно.  Но она в любом случае незнакома с точностью и дальнобойностью стрельбы старины «Уинтворта». И с тем, кто такой полковник Себастьян Моран. Казалось бы, отличный продуманный план. Удачное решение математической задачки. Отчего бы не последовать ему, сделать, как задумано?  Но вместо этого Моран зачем-то сфокусировал взгляд на Кали… За мутноватой прицельной сеткой она точно растеряла всю свою гибельность и вдруг снова стала Латой. Латой с морщинками зрелой женщины и выбеленной прядью; Латой — матерью; Латой — женой, на свое несчастье выкупленной из публичного дома. Латой, чьих детей увел один людоед, а распотрошил и съел другой. Интересно, сколько рук приживил ее малышу Судирман? И как долго это создание протянуло потом?  На самом деле интересно Морану не было. Он ненадолго смежил веки, чтобы сосредоточиться — и чтобы блики пламени перестали так сильно утомлять глаза… Потом выдохнул, собрался, чуть подкрутил объектив.  И у него едва по-настоящему, без байронических метафор, не отказало сердце. Лата смотрела прямо на него, в него, в самую сердцевину, суть, в червоточину нутра. Ее взгляд пронизал его насквозь, лишь на мгновение задержавшихся в перекрестье оптики. У Морана мелькнула страшная мысль: эта сетка координат… она же работает в обе стороны… для нее точка прицела сейчас на месте моего зрачка…  Он отшатнулся, вздрогнул, палец сам собой скользнул на спуск, хоть он вовсе не собирался сейчас стрелять.  В тот же момент руку до костей прошила знакомая судорога. Вопящая, как тысяча атакующих дикарей. Неумолимая, как клыки хищника, как резцы крысы. Рябящая в глазах бликами раскаленной лавы, медленно заливающей его тело от предплечья до пальцев. Обыденная, как крутой кипяток. Выстрела он так и не произвел. Просто не смог. Только впустую напрягал связки: судорога не исчезала, как он ни старался. Чтобы заставить пальцы все же действовать, он попробовал размять одну руку другой, ущипнул себя, укусил, метясь зубами в недавний порез. Ничего не вышло, тело его попросту не слушалось. Хуже того, дергающая боль поползла выше локтя, в плечо, принялась подгрызать мышцы там. От боли замутило, начала кружиться голова. «Ну же, — приказал он себе. — В Гарден-Рич все было шутя, понарошку и ужасно давно. Но сейчас дело серьезное, речь идет о твоей жизни, хворый ты ублюдок. И еще о нескольких жизнях, не забывай. Просто спусти курок, сукин сын. Просто дай бойку ударить по капсюлю, дальше винтовка все сделает за тебя».  И отчаянно, уже не веря в собственную силу убеждения: «Держи равнение, полковник Моран. Держи равнение — и, умоляю тебя, стреляй». Равнения он, к сожалению, не удержал. Время утекало сквозь пальцы, а он ничего не мог поделать со склещенной рукой, хотя попытался прицелиться и выстрелить еще пару раз. Теперь пламя вызывало у него желание зажмуриться, выбивало слезу, а не помогало выбирать цель. Теперь он не мог избавиться от ощущения, что окуляр накален, что веко обожжет, стоит лишь приложить его к лицу. А когда учуял жирный запах древесного масла, в который обмакивали факелы, чтобы они дольше и ровнее горели, тошнота накатила уже всерьез.  Он медленно отложил ружье, встал на колени, оперся ладонями о камень, чтобы хотя бы так вернуть себе ощущение твердой поверхности. Раздул щеки, вдыхая и выдыхая. Мысленно направил боль и дрожь вниз, в песчаник, прочь от себя.  И вдруг ощутил, как в глубине почти бесчувственной прежде левой щеки дергается жилка.  Это так напугало его, что он упал на локти, обхватив проклятое лицо ладонями. Ему вдруг показалось, что лоскут кожи, принадлежавший Стэнли Уэлшу, вот-вот отделится от мышц и мяса, слезет кусочком змеиной кожи, оставляя в пальцах окровавленные ошметки. Нужна была суровая нитка, да… Суровая нитка, много водки, бинты… Нужно было сделать хоть что-то, чтобы эта расползающаяся плоть осталась его.  Ему хотелось прервать накативший бред, приказать телу не паниковать, запретить обезумевшим мыслям скакать, как лошадки на ярмарочной карусели, по кругу, по кругу, по кругу, все быстрее, быстрее и быстрее… Но у него не выходило. Он полностью утратил над собой контроль. Снизу послышался одновременный треск нескольких стекол. Это в окна резиденции снизу полетели камни. Он неуклюже перевалился набок и заскреб по камню согнутыми ногами: не то гигантский эмбрион, не то чудовищная личника. Мориарти выскочил на крышу именно в этот момент.  Ему пришлось пригнуться, потому что кто-то снизу принялся стрелять по окнам второго этажа. Пули уходили выше, выбивали каменную крошку, рикошетили от лепнины. Перебежками, прикрыв голову руками, он добрался до Морана. Тот уже неловко садился спиной к невысокому ограждению, подбирая ноги. Зрачки у Мориарти были диаметром с радужку. Лоб покрывала испарина, и клок волос торчал неряшливо. — Вы ранены? — Он упал у ограждения рядом с Мораном, привалился спиной к балясинам — снова точь-в-точь повторяя позу своего «партнера». Его движение заметили, палили теперь именно поверху, безрезультатно от неумения. Патроны немытые скоты не жалели: не было смысла жалеть.  — Моран, вы ранены? Куда они вас? Быстро, но осторожно, прикусив нервно дергающиеся губы, он обшарил Морана: предплечья, плечи, корпус; с опаской отвел полу куртки, боясь увидеть мокрый блеск крови, услышать тяжелый запах, который всегда сопровождает раненых в живот. Моран перехватил его руку за запястье, успев заметить, что щегольской прежде манжет оборван и запачкан в пыли.  Он не был уверен, что совладает с голосом, но, издав первые звуки, сам поразился своей ровной, очень будничной интонации: — Нет. Я не ранен. Просто я не могу стрелять.  Как будто манекен в витрине заговорил. Или механическая кукла, у которой заканчивается завод — и поэтому она тянет слова. Или кто-то, кому английский не родной. Наверное, именно из-за полного отсутствия эмоций в его речи Мориарти сперва то ли не понял, то ли не поверил в сказанное. Попытался ощупать ему еще и затылок. На недавно обритой голове большая горячая ручища ощущалась как компресс. — Что значит «не можете»? Вас не зацепило. Ни царапины. Самое последнее, что хотел бы чувствовать по поводу всего этого Моран, был стыд. Страх, отвращение, ненависть, жалость к себе, ярость, отчаяние — все вместе или по отдельности, во всех вариациях спектра — пожалуйста, сколько угодно. Но стыд — нет. К стыду он готов не был.  И все-таки именно стыд краской прилил к щекам (точнее, щеке: та, что принадлежала не ему, снова потеряла чувствительность, будто не ее он пару минут назад готов был соскрести с лица), выделив, должно быть, даже в темноте все его веснушки. — Вот что это значит, — Моран вытянул вперед руку ладонью вниз. — Полюбуйтесь, профессор. Рука плясала, как у запойного пьяницы. Пальцы склещило щепотью — и когда Мориарти попытался мимодумно их развести, не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, — от кончиков ногтей до локтя прокатилась судорога. Очень заметная: похожая на то, как дергает во сне лапой уставшая собака. — Вы сами все видите. Я кое-что не дорассказал вам про то, как меня пытали. Кое о чем умолчал. Не о самих пытках. Об их последствиях. Такое уже происходило со мной прежде, в Калькутте и ранее. Молодчик в веселом квартале чуть не зарезал меня, как барана, а я не смог не то, что разрядить в него барабан — даже курок взвести. Думаю, мое тело просто слишком хорошо запомнило боль. И беспомощность, потому что все произошло, когда у меня отобрали оружие. Огонь, их голоса, и этот чертов запах… — Он задышал часто-часто, пытаясь хотя бы так выровнять дыхание и договорить. Но горло словно невидимой рукой передавило. Да и о чем было еще рассказывать? В итоге он заключил, качнув головой и стараясь не встретиться с Мориарти взглядом: — Увы, никакого больше лучшего стрелка в колониальных войсках. Полковник Себастьян Моран умер год с лишним назад, а с вами сейчас его гниющий труп. — Вам стоило… — Так шипит змея. Так булькает вар. А люди обычно не говорят с этим хрипом и клекотом, от которых делается необъяснимо жутко. — Вам стоило поставить меня в известность. — Стоило, — криво усмехнулся Моран. — Не стану отрицать.  Мориарти побелел, как лист, это даже в крашеной рыжим полутьме отлично было заметно. Не от страха — от ярости. Но вопрос задал тем же будничным тоном, что так поразил Морана в собственном голосе. Будто они обсуждали ипподромный листок с новостями последних скачек. А не пытались правдами и неправдами спасти свои шкуры. И к черту уже Кханджак. — Что-то из лекарств назира… Это может помочь?  С треском, со звоном, под взрыв ликования толпы внизу наконец выломали входную дверь. Барсуки-Нараяны предусмотрительно оковали ее свинцовыми листами, но дальше восставших ждала только кисея, несколько дверей похлипче — и неумелая баррикада… «Я не знаю» Морана можно было разве что считать с губ — таким оглушительным стал людской рев. Мориарти, впрочем, считал. То, как он бледнеет от гнева, выглядело даже забавным. То, как он посерел — в тон светлому пиджаку, будто вылинял, и стал вдруг смотреться старше своих неполных сорока — не веселило, нет. Черты лица как бы стянуло в одну точку, и на мгновенье выражение стало жалобным, жалким, просящим. «Ты плохо молился, — захотелось сказать ему Морану, и даже не в качестве шутки: всерьез. — Ты плохо молился, она не услышала тебя».  И тут же добавить с полным осознанием своей вины: «Зато другая услышала меня — даже слишком хорошо». «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и настигло нас обоих». Стоило, наверное, принять решение прямо сейчас. Остановить толпу, заставить ее держаться на расстоянии — не выйдет. Но есть еще запряженный шестеркой экипаж в каретном сарае. Конюх и его подручные могли повредить в нем что-нибудь, но духу зарезать лошадей у них не хватит. Увести их они тоже вряд ли успели, так что, если бросить Басудева… если взять с собой все имеющееся оружие… если Мориарти попробует удержаться в седле… Нет, все упиралось в «а если», в нечеловеческое везение. Мысля здраво, оставалось принять единственный возможный исход: как бы они ни отбивались, получасом раньше или получасом позже их захватят и перевешают. А скорее всего, даже заблокируют в поместье, обложат всем, что способно гореть, и подожгут. Очень хорошо, если они наглотаются дыма. Потому что если нет… Моран почувствовал, как начинает дрожать. Не только рука. Больше не только она. Весь он был теперь одна болезненная вибрирующая дрожь. — Я ходил на ваши стрельбы, — ровно сказал Мориарти, все так же сидя спиной к ограждению, но теперь полуотвернувшись от Морана — точно видел впереди, в темноте, среди мечущихся огней и невидимых пальм что-то ведомое лишь ему одному. — Вы не знали, разумеется, но во время экзаменов в Вуллидже, в марте, я был на всех. Вы там были один, Себастьян. Нет, конечно, вы входили в число других кандидатов, но ни одного из них нельзя было поставить с вами на одну доску. Бывает так, что человека словно бы отделяет от прочих нечто вроде невидимой воздушной стены. Исключительность. Так выглядит исключительность, и я тогда впервые понял, насколько она… прекрасна.  У Морана к горлу подкатил тяжелый ком. Все это было неправильно. Сидеть здесь, слушать про свою исключительность было неправильно. Лучше еще раз на операционный стол. Лучше прямо в руки беснующимся дикарям — и пусть палят усы, сколько им влезет. Лучше в самом деле застрелиться, пока не поздно.  Самое ужасное, что он не верил во все сказанное Мориарти ровно до того момента, пока тот не уронил хриплое «прекрасна». Такое мог выдать только он. И после этого Моран верил уже безраздельно… Горячий ком спертого дыхания, перекрывший ему кислород, как болячка перекрывала трахею Басудеву, медленно начал проваливаться куда-то в желудок. К настойчивой, неумолчной цикаде. — Сложно, наверное, объяснить, как все эти понятия из сферы идей воспринимаются математиком… Но вы показались мне тогда воплотившейся формулой. Понимаете, это всегда абстракция. Всегда игра ума. Тебе никогда не дотронуться до переменной, не ощутить, остер ли на ощупь знак извлечения корня. Но если бы формула стала явлением физического мира, она была бы собором. Звездной системой. Или вами. — Зачем вы… Не… — Себастьян, пожалуйста, помолчите! — Морана в жизни еще так не затыкали: с какой-то отчаянной обреченностью, как будто если перестать говорить, случится что-то ужасное. Хотя все ужасное уже произошло, и нечего было терять. В этом и заключался ответ. Универсальный ответ на все: терять им обоим было уже совершенно нечего. — Я сидел с вами в огромной пустой аудитории, слушал ваши ответы и думал о том будущем, которое вас ожидает. Вам было двадцать два, мне на шесть с небольшим больше, и ничто, совершенно ничто не предвещало, что это будущее когда-либо сможет стать и моим. Честолюбивый средний класс, помните? Такие как я никогда не идут бок о бок с такими как вы, им предназначено место в хвосте, даже если они чувствуют в себе силы разделить с вами все ваши волны и бури… Я вполне осознавал это, и то, что вы меня тогда не запомнили, тоже говорило в пользу подобных выводов.  — Я вас запомнил. — Себастьян! — Мориарти крепко, не импульсивно, не рывком, а просто крепко и очень надежно сжал его руку в своих. — Мне не нужно сейчас вашей лжи. Просто дослушайте. Я не терял вас из виду все эти годы не только потому, что мне было любопытно. Нет, любопытно тоже, но главным образом меня волновали и подталкивали к вам мысли о будущем. В какой-то момент все начало меняться. Изменились вы. Изменился я. И вышло, что параллельным прямым странным образом удалось пересечься. У меня есть работа «О динамике астероидов». Это что-то оттуда. Непостижимое смещение эклиптики, да нет, не непостижимое, сотворенное в том числе и моими руками — и вот я могу наконец сказать все это вам. Сказать, что я искал вас не только потому, что вас изуродовало огнем и вы были тем бесстрашным человеком, в котором я нуждался… Я искал юношу из аудитории с расчерченной формулами грифельной доской, я искал офицера, который без улыбки, без колебаний всаживал пули одну за одной в центр самой дальней мишени. Искал Себастьяна Морана, которого помнил всегда. Думаете, я позволю вам сейчас опустить руки? На пороге нашего будущего? — Нашего, Джеймс? — без голоса спросил Моран. — Нашего? — А оно теперь только наше, — с улыбкой ответил Мориарти. Очень тихо, но его отчего-то все равно было слышно, точно звук проводил не воздух между ними, но кожа и самые кости. — Наше — или никакого вообще.  Ни на мгновения не отводя взгляда, ясного, беспримесно честного, очень светлого несмотря на субтропический полумрак, он перехватил руку Морана и прижал ее сначала к своей груди, а потом к губам. Поцеловал сперва костяшки, а затем намертво сжатые в судороге пальцы. И при этом улыбался так, словно сжечь живьем их собирались именно теперь — и он хотел удержать лицо. И попросить, чтобы Моран его ни в чем не винил. И просто запомнить этот момент как что-то очень счастливое, дорогое ему, — а после будь что будет. Если бы болезнь Морана можно было визуализировать как физическое явление, он представил бы коросту сизого плотного льда. И лед этот вдруг растрескался от поцелуя. Пошел белоснежными, бахромчатыми трещинами, хрупким крошевом, звездчатой пыльцой. Что-то вскрылось внутри, сдвинулось, закипело, ринулось вперед, взламывая преграды и баррикады. Сведенная рука в ладонях Мориарти дернулась непроизвольно. Дрожь сбежала с нее подобно организованному строю термитов, несущихся куда-то выполнять неслышимый приказ своей королевы. Щекотной волной утекла сквозь камень. И он почувствовал освобождение, не только в склещенных пальцах, но и во всем себе. Как будто с головы смертника сдернули мешок — и он смог вдохнуть полной грудью. Сморгнуть непрошенную слезу. И увидел солнце. — Ну что ж, — прошипел он, не торопясь высвобождать руку и все еще глядя глаза в глаза Мориарти. — Попробуем побороться за наше будущее. Если у нас еще остались шансы. Шансов оставалось немного. Строго говоря, не оставалось практически никаких. В момент первого выстрела — и до него, пока Моран укладывал винтовку на парапете, укладывался сам, отыскивая нужную цель сквозь сетку координат, — Мориарти не шевелился вообще, словно болезнь Морана перекинулась на него. Сидел под ограждением, крепко стискивая колени, а когда раздался сухой треск взводимого курка, закрыл голову руками. Зато потом лихорадочно принялся помогать: перезаряжать револьвер Морана, когда опустел барабан, подавать патроны, придерживать «Уитворта». У него это получалось так же ловко, как снимать повязки. Он вообще держался лучше большинства сослуживцев Морана по бангалорскому саперному и частным новабским армиям.  Он и первого случайно забравшегося на крышу прислужника, парня лет шестнадцати, убил без колебаний. Мальчишка вряд ли знал, что тут есть люди, просто решил обшарить дом первым, пока еще было что взять. У него, должно быть, имелись ключи от нужных комнат и шкатулок. На нем уже сверкало церемониальное ожерелье Нараянов, то самое, с портрета, Моран его узнал. И множество других украшений. И какие-то цветастые тряпки. А в руках выплясывал большой нож с кухни или скотобойни… Мориарти не стал дожидаться, пока мальчик позовет подмогу, обратит на обоих белых внимание своих друзей внизу — или без лишних реверансов кинется вперед с этим ножом. Просто схватил с парапета револьвер Морана и свалил мародера выстрелом в грудь. В голову он не стрелял, не было опыта. Бенгалец, возможно, еще живой, скатился обратно в проход. И сломал себе шею в падении с лестницы. …А Моран первым выстрелом убил Лату. Ударом пули ее буквально смело с постамента, на котором она стояла все это время, взирая на разгром с холодным презрением богини. Вот она была — а вот исчезла, и на какой-то миг Морану показалось даже, что он выстрелил по приведению, мороку, миражу. Что она растворилась во тьме за секунду до того, как пуля вошла ей в лоб.  Но потом он заметил внизу, под площадкой, маленькое скрюченное тельце с приметной седой прядью, которую медленно окрашивала в красный никак не утихающая кровь. И больше туда не смотрел. После этого они расстреляли в толпу внизу весь барабан «Ремингтона». А под конец, перезарядив винтовку, Моран снял улыбчивого охранника. И вовремя — тот как раз пытался организовать струсивших… Даже те из восставших, кто уже был в доме, кто бесновался там, ломая и грабя, почувствовали себя уязвимыми. Мориарти был прав: никто не хотел стать ни вторым, ни третьим, ни двадцатым. Торопливо растаскивая добытое, полуголые, блестящие в отсветах пламени тени откатывались от резиденции, треща кустами рододендрона, путаясь в плетистых розах, спотыкаясь об убитых павлинов, а иногда — и о трупы собственных односельчан. Избавлялись от оружия, бросали факелы и мотыги, дедовские сабли, прихваченные из дома Нараянов безделушки. Проглатывали свой гнев. Расставались с мыслью о том, чтобы сжечь тигров-людоедов в их убежище, выместив на них годами растравливаемую ненависть. Впрочем, кое-что выместить им все же удалось. И лучше бы было на это не смотреть.  Да только вот Моран предпочитал досматривать любое представление до конца, даже самое жуткое. Внизу не было тихо: трескались перекрытия в догорающем неподалеку флигеле, в разбитые окна врывался душный ночной ветер. Неупокоенными душами металась на высоких карнизах легкие кисейные занавески. Где-то шелестели страницами книги, скрипел пол. И стонал умирающий: недобитый Мориарти или затоптанный собственными бегущими друзьями… Моран мог бы поклясться, что никого не оставил в живых.  Как ни странно, у Мориарти не возникло желания найти беднягу и подарить ему милосердную смерть. Наверное, его смущали только страдания христиан. Внизу не было тихо, и все же тишина казалась Морану абсолютной. От посторонних звуков она лишь делалась глубже и нарывала, как порез. В гостиную не хотелось входить.  Так не хочется делать последний шаг в мертвецкую. Так претит (и интригует, но все-таки больше претит) анатомический театр. Моран и Мориарти, не сговариваясь, взялись за руки, чтобы туда войти. Назира Басудева Нараяна умертвили милосердно, задушив или просто оставив без его кислородного аппарата. А возможно, вложив в рот что-то из угощения, еще в начале вечера сдвинутого к краю стола и, без сомнения, отравленного прислугой. Может, это даже сделал сам Судираман. Вельможа лежал в своем кресле, раздутый, огромный, посиневший, и в широко открытых глазах с лопнувшими капиллярами плясали отблески пожара.  Судирман же пытался бежать через окно, но бунтовщики втащили его обратно. Сильнее всего его, должно быть, ненавидели среди прислуги и охраны, потому что эти люди, в отличие от бедных крестьян, иногда становились свидетелями заключаемых им сделок на покупку живого товара. Тело лежало на полу, точно распятое, и вокруг него расползалась лужа темной крови, вытекшей из множества колотых ран. Судирмана ни один раз и ни два проткнули армейским штыком — форму отверстий, нанесенный штыком, Моран узнал бы из тысячи. Его кололи, должно быть, пока он не перестал подавать какие-либо признаки жизни. А потом ему, как и Морану больше года назад, «подпалили усы»: сожгли лицо пламенем смоляного факела.  От жара стекла очков доктора растрескались и закоптились, но не выпали, и теперь труп смотрел в потолок почти осмысленными из-за игры света и тени глазами.  Это был взгляд Кассандры: знающей все и ничего не способной изменить древнегреческой шлюхи. Взгляд сломанной детской игрушки. Или дикарского идола, которому давно уже все равно, что делают с его племенем. — Довольно жуткий конец, — едва разлепив губы, резюмировал Мориарти. — Его голову по обычаям даяков следовало бы отправить матери. Но пусть лучше пока ничего не знает о судьбе сына. Иначе нашлет здесь на всех свое дикарское проклятье…  Он выпустил руку Морана, чтобы встать на одно колено подле трупа — не беспокоясь, что кровь запачкает брючину. И Моран в первый момент всерьез решил, что он это для того, чтобы отрезать голову. Но Мориарти просто снял тоненькие очки и закрыл Судирману глаза. Стало… спокойнее. Тишина не развеялась, не утекла в щели меж плитами пола, но когда пустые, лишенные век глаза перестали смотреть в потолок с обожженного лица, что-то неуловимо изменилось в гостиной. Будто кто-то, стоящий за спиной, прекратил буравить взглядом спину. Будто отошел с миром беспокойный, озлобленный и очень одинокий дух. — Довольно жуткий конец и для нас с вами, — сказал Моран. — Столько жертв — и ради чего? Мориарти не ответил. Поднялся с колена, моющими движениями потирая руки. Огляделся, словно о чем-то вспомнил. Словно что-то еще было нужно ему в разоренном поместье. И, наконец заметив неподалеку от тела Судирмана маленький автоматический пистолет — из которого тот, кажется, так и не сумел сделать ни одного выстрела, даже в себя, а его убийцы просто не поняли, как им пользоваться, — молча забрал игрушку себе.  А вот бриллиантовое ожерелье с убитого на крыше мародера он при этом не снял. Моран снова почувствовал стыд. Не такой горячий и отчаянный, как недавно, но тоже липкий, как мокрая простыня… Стоило ли думать о стали и серебре, и опийных полях Кханджака, если они просто были живы? Судирман вот не был, например. — Надо уходить, не дожидаясь утра. Больше нам здесь делать нечего. Мориарти согласно кивнул. Впрочем, их ждало еще одно дело… Неплохо, конечно, было бы, если в каретном сарае нашелся какой-то менее кустарный и менее громоздкий экипаж, чем телега Басудева. Это избавило бы Мориарти от необходимости трястись в седле, ежесекундно рискуя свалиться и бесславно кончить свою жизнь — и это после всех выпавших на их долю испытаний… Но экипажа не нашлось. Зато нашлись бандиты. Люди, прихваченные конюхом, или забравшиеся сюда сами по себе, чтобы растащить упряжь и увести лошадей — не суть важно. Важно, что у них был один на двоих дробовик и они собирались воспользоваться им по назначению. Моран услышал их вовремя.  И вовремя же погасил фонарь — точно так же, как сделал белоусый конюх в начале этого страшного вечера. И шепотом велел Мориарти: «Не входите», — потому что увидел еще кое-что… чего не заметили увлеченные грабежом индусы. Дробь — плохая защита от змей. Вопли, от которых начинают танцевать и бесноваться кони, — дурно и для коней, и для вопящих. Темнота, пусть и подточенная уже беззубыми деснами занимающегося рассвета — не помогает никому из вышеперечисленных, кроме змей. Змеям все равно. Они, должно быть, расползлись из кордегардии, хотя Моран и запер дверь в нее как можно плотнее. Нырнули в каретный сарай, привлеченные конским теплом. И дождались своего часа. Человек, укушенный змеей, умирает довольно долго и очень мучительно. Но взбесившиеся лошади помогли туземцам отправиться к своей вечно голодной богине куда быстрее, чем то же произошло бы без них. Стрельба, крики, ржание, треск далеких пожаров, визг и стоны еще долго эхом метались среди закопченного мрамора. Моран сумел поймать лишь одного конька, кажется, отведенного в их путешествии для Мориарти, и оттого самого смирного. Да и от него чуть не получил копытом в лицо. Остальных бандиты успели выпрячь, так что те, ужаленные или просто напуганные, разбежались по внутреннему двору. Брызгали пеной, ломились в сараи и хлева, били копытами, стонали почти как люди. Ужас бессловесных созданий всегда производил на Морана сильное впечатление.  На тихое отбытие из Сабья-Вэлли рассчитывать теперь не приходилось. Конюх и его приятели определенно были оповещены обо всем.  А значит, — если Моран был прав, и они ждали за стеной у потайной двери, — помаются немного неизвестностью и вопросами «Что же дальше?», оставят пару дежурных, а потом помчатся верхами к «парадному» выезду. — Джеймс, мы уйдем здесь. Если я прав, дорога выведет нас к реке Сабья, а потом на ту объездную тропу, которой мы не воспользовались утром. — И поедем мы на одной зверюге? — Не обижайте Генерала Хьюитта, профессор. Он — порядочная скотина, но не зверюга и отличается смирным нравом. — Вы назвали лошадь в честь начальника калькуттского военного гарнизона? — Отчего бы мне этого не сделать? — Моран развеселился окончательно. Светало уже довольно заметно. Хотелось курить. В отдалении все еще верещали кони, но Генерала Хьюитта это, кажется, больше не беспокоило: он отдышался, перестал с остервенением грызть мундштук и выглядел вполне готовым к перевозке двух человек. Один из которых, правда, отличался от медведя только порядочной длиной ног, да еще и плохо держался в седле. — Поедете сзади, на крупе. Паршиво, но мне нужно быть спереди и следить за всеми зарослями по дороге.  Мориарти лишь выругался сквозь зубы. Коротко, но довольно изобретательно. — Хотите, я вас привяжу? Никто этого не хотел: ни Моран, ни Мориарти, ни Генерал Хьюитт. Поэтому они обошлись. Моран чуть не пожалел о том, что все-таки не приторочил Мориарти ремнем, как мешок, когда в рыжих лучах восходящего злого солнца в них выстрелили из кремневого ружья… Возможно, даже из такой же «Смуглой Бесс», как та, которую он обнаружил в арсенале Сабья-Вэлли.  И тут же перестал жалеть, потому что они оба, ничем не связанные, скатились со вставшей на дыбы лошади и ответили залпами из «Ремингтона» да крохотной автоматической игрушки Судирмана. Кремневое ружье, в отличие от обоих пистолетов, не перезарядить в условиях лесной перестрелки… Поэтому оставленные по их душу соглядатаи похватали лошадей и с шумом, гиканьем и проклятьями растаяли в тумане. — Если вы правы, и охотой на нас руководил тот конюх… — пробормотал Мориарти, когда они вновь изловили смирного Генерала Хьюитта и продолжили свой тряский, петляющий по волглой низине путь. — То он теперь знает, что вы живы. Он будет вас искать, Себастьян.  Под копыта конька стлалась ухабистая, раскисшая, но вполне сносная дорога. Громогласно орали птицы: абсолютно дурные и абсолютно незнакомые. Моран не любил птичьего пения, особенно по утрам, и тех, кто знает всех тропических горлодеров по голосам. Но сейчас оно отчего-то его не бесило. Если бы у него в портсигаре осталась еще хоть одна сигарета, начало дня вообще можно было бы счесть удачным. — Пусть ищет. Когда я не болен, я даже люблю, что мне желают смерти. Это бодрит. — А вы здоровы? Какое-то время Моран подталкивал коня вперед пятками и покачиванием корпуса в совершенном молчании. Мориарти крепко держал его за пояс, болтался из стороны в сторону, страшно мучая этим терпеливого Генерала Хьюитта, и тоже не издавал ни звука. Точно задал вопрос просто из светской учтивости. Точно ему и в самом деле ничуть не важен был ответ. Наконец Моран вытолкнул сквозь зубы: — То, что вы мне наговорили… — Выдумка чистой воды, от первого до последнего слова! — с готовностью откликнулись сзади, нисколько не ослабив объятия. — То есть, вы блестящий военный и смелый человек, в этом нет сомнений, вы все это продемонстрировали сегодняшней ночью, пожалуй, даже сторицей… Но делить с вами свое будущее я не планировал никогда. Просто в работах некоторых физиологов дается указание на то, что при органических соматоформных расстройствах сильное потрясение способно… — Не планировали? — едко вклинился Моран. — А придется, милый профессор. Деловые партнеры, не забывайте об этом. Жаль, из всех выгод нынешнего предприятия у нас осталось только мое лицо.  Они миновали Сабья, разыскав брод. Вымокли до пояса, зверски устали, да еще и дорога плавно начала подниматься в гору, так что им пришлось спешиться и вести Генерала Хьюитта в поводу. Рыжий с подпалинами Генерал вздыхал, тряс мордой и размахивал хвостом, но на продолжение поездки с двумя неприятными белыми не напрашивался. Лучше уж карабкаться по камням, чем тащить на горбу этих эксплуататоров. Несмотря на пышное звание, Генерал нашел бы сочувствие у немецких социалистов, без сомнения. Только когда кроны деревьев и переплетающиеся над дорогой кусты немного разошлись в стороны, и стало видно чистое и ясное утреннее небо, Мориарти заговорил снова. Таким тоном, точно все это время продолжал их беседу у себя в голове. И его новая реплика была чем-то само собой разумеющимся: — Насчет выгод, Моран, вы ошибаетесь.  Не сдержавшись, Моран фыркнул. Отломил сучок с ближайшего куста, сунул в рот вместо сигареты. Из глубин листвы вырвался целый сонм бабочек — и они какое-то время кружили над путниками, предвещая то ли радостную новость, то ли смерть. — Судирман, что, подписал купчую, пока я там наверху сражался с… как вы его назвали?.. органическим соматоформным расстройством? Сучок полетел на дорогу, сплюнутый в сердцах. — Он ничего не подписал. А я не требовал: карточный выигрыш есть карточный выигрыш. Зато я спас его бумаги.  Он похлопал себя по жилету на груди, под расстегнутым, неряшливо выглядящим пиджаком. Половина пуговиц отсутствовала. Цепочка для часов оборвалась и болталась в такт шагу. Кровь и копоть запачкали воротничок рубашки, а шейного платка не было вовсе. Зато под жилетом в самом деле виднелись очертания кипы бумаг. И звук был глуховатый. Если бы Мориарти кололи в грудь, как Судирмана, первый удар он бы, возможно, пережил… — Что толку? — спросил Моран настороженно.  Под ребрами снова вдруг неловко завела свою привычную песенку цикада. Хотя уж кому-кому, а ей после «соматоформного расстройства» следовало бы заткнуться навсегда. — В этих документах доктор Судирман недвусмысленно обозначен как единственный законный владелец всех земель независимой провинции Кханджак. Понимаете ли, полковник, клан Нараянов обширен и разветвлен. Останься провинция за больным вельможей, пусть даже и мертвым, наследники бы нашлись уже через неделю, если не раньше. У доктора Судирмана же нет никого, кроме матери, а женщина, не состоящая в законном браке и не исповедующая нашу религию, какой бы влиятельной она не была, не сможет вступить в права наследования за сыном. К тому же то маленькое крестьянское восстание, которое они тут учинили, не прибавит провинции привлекательности. — Особенно, если правильно преподнести ситуацию через газеты. Моран обмотал руку — ничуть не дрожащую, не ноющую, сильную и меткую, как год с небольшим назад — поводом Генерала Хьюитта и, размашисто шагая, ушел вперед по тропе. Деревья становились все ниже и реже. Воздух делался суше и слаще, из него уходила сырость и прель. Скоро они покинут пределы речной долины, путь выровняется, выведет их к высоким серыми скалам, древним, как сама жизнь, станет легче и приятней идти. А там Мориарти и вовсе расправит плечи, раздышится на своем обожемом высокогорье… И хотелось бы проворчать что-то вроде «чертов хитрый папист», но отчего-то не ворчалось. Слишком хорошим вдруг стало настроение. На щеке не дергалась жилка. Швы исправно подживали, им не сумела повредить даже безумная ночь. И скрежет камушков позади, под чужими тяжелыми шагами, воспринимался как что-то правильное, нужное, даже — обязательное в этой его новой жизни. «Надо же было так срастись со своим врачом!» — думал он недавно. «Надо же было так привыкнуть к этому рыжему дьяволу», — думал он теперь. Перестав слышать скрежет и шаги так явственно, как прежде, он остановился, развернулся на каблуках блюхерсов, и стал смотреть из-под руки, как Мориарти, ругаясь вполголоса, взбирается по уступам.  А потом заорал ему: — Река Оранжевая! — Себастьян, вы там рехнулись без меня, в своих горних высях? — был ответ.  Но Моран не собирался отступать. — Вы сами рассказали мне о конфликте в алмазаносном регионе Кимберли де Бирс. Там закипела вдруг маленькая гражданская война, а когда из-за нее цены на землю упали, вы скупили ее за бесценок через два-три подставных акционерных общества. Думаете, я ничего не слышал об алмазах Кейптауна? Думаете, я не свяжу эту схему с той, которой вы воспользовались в Кханджаке? Мориарти остановился, стер пот с высокого лба огромной пятерней. Сощурившись против солнца, разглядывал Морана, как будто видел впервые. — Что ж, я, как и вы, не стану отрицать: таков был план. — А плана извиниться у вас случайно нет? Хотя бы за то, что ваш тигр-людоед мог сдохнуть на столе под хлороформом. Вы не умеете, но напрягитесь уж, ей-богу! — Оставался еще Судирман. Никакие призывы к совести на Мориарти не действовали. Да Моран, если начистоту, и не надеялся на извинения. Он тоже был хорош. Что уж и говорить, они оба были хороши. — Оставался еще Судирман, безусловно. Но вы все-таки сумасшедший, раз отправились в Кханджак, рассчитывая на бунт… А вы рассчитывали, и всерьез: иначе не поставили бы туда оружие и тот сильный наркотик, которым отравили «гвардейцев». Метод развязывания конфликтов у вас отличный, спору нет. Но вы, я, мы оба могли там погибнуть. — Нет. Не могли. Я не позволил бы. Но сами сейчас все увидите. Мориарти отмахнулся — то ли от насекомого, то ли от слов «партнера». Быстро преодолел разделяющее их расстояние, встал рядом с Мораном, касаясь плечом плеча. Похлопал недовольного Генерала по крупу. Потом принялся вглядываться куда-то немного вниз и вперед, где их тропа петляла и юлила между скалами, похожими на зубья допотопного ящера. Там, куда он смотрел, среди зеленого моря, копошилось нечто. Перемещались какие-то люди, стояло несколько подвод, часть деревьев, мешавших их проезду, вырубили довольно бестолково, но эффективно. Ночью там, видимо, жгли костры. Сейчас же от всего этого странного лагеря поднимался лишь едва заметный пегий дымок. Слышались голоса. Ржали лошади (Генерал зафыркал в ответ, то ли обрадованно, то ли ревниво).  И виднелось нечто…  Что Моран сперва принял за какой-то уродливый скальный выступ. Серое, кожистое, продолговатых округлых форм, слегка покачивающееся под горным ветром. Незамеченное сразу только потому, что его вполне успешно закрывала от любых взглядов с тропы покрытая лишайниками гряда. — Вашу мать, Мориарти, это, что, аэростат?! Вы его из Германии притащили? Вы поэтому не позволили мне изменить маршрут?  За плечом Морана послышалось что-то, похожее на всхлип, но, когда он покосился на Мориарти, то понял, что тот смеется. Почти беззвучно, не горлом, а легкими и диафрагмой, заглатывая воздух и практически не выпуская его обратно, но смеется так, что у него от слез уже промокли ресницы. — Поосторожнее с моей… матушкой… — пролаял он прерывисто, и хохот выпрыгнул у него из горла вместе со словами, глуховатый, клекочущий. Освобождающий от всех страхов прошедшей ночи. — Старушка еще… жива… И, клянусь, она… по некоторым вопросам… даст фору мадам Судирман.  С этими словами он не выдержал, переломился в поясе, прижался лбом к плечу Морана и принялся покатываться, как мальчишка, стуча Морану в спину кулаком. — Вы шутите, как школьник, — пробормотал тот, изо всех сил пытаясь удержаться и не начать хохотать вслед за Мориарти: до слез, до судорог, до истерических колик в животе. До ощущения, что ребра вот-вот прорвут кожу на боках, будто на старом барабане. — Вас с вашим остроумием не пустят на порог ни одного приличного клуба. Вы скрытная, скользкая католическая скотина. И если после всего, что с нами было, вы не отпишите мне половину своей добычи, я всажу вам пулю между глаз, так и знайте, Джеймс.  — Иметь вас в качестве друга куда полезнее, чем в качестве врага, — сквозь слезы и смех выдавил Мориарти. — Так все-таки друга?  На это Мориарти не ответил. То ли не счел нужным. То ли определял Морана для себя как-то иначе. Взмахнул рукой, предлагая продолжить движение, первый соступил вперед и вниз — и камушки вновь с шелестом и скрипом полетели у него из-под ног. — Стальная лихорадка продолжается! — наконец торжественно провозгласил он, подпрыгивая на ходу и не оборачиваясь к Морану. — Стальная, опиумная, хлопковая. Алмазная, серебряная, электрическая, паровая. Вы не пожалеете, Себастьян. Поверьте мне, вы ни за что не пожалеете! «Это я и сам знаю», — сквозь зубы процедил Моран.  Он поймал себя на том, что начинает насвистывать веселый гренадерский марш губами Стэнли Уэлша. Передернул плечами. И запретил себе вспоминать Стэнли Уэлша — отныне и впредь. Навсегда.