***
Впервые он увидел молодого человека перед Национальной галереей. Джон Ватсон не был приучен к музеям. На самом деле, это был его первый визит после школьной поездки в одиннадцатом классе. Не то чтобы он имел что-то против искусства, конечно. Ему очень нравились некоторые картины Констэбла(1) или, когда у него было настроение, яркие и весёлые картины импрессионистов. Но картины обычно были чем-то таким, на что он просто натыкался, живя своей жизнью. Пойти куда-нибудь просто посмотреть на картины просто не приходило ему в голову. Как, конечно, и сегодня. Мелинда предложила это, и потому что он был поражён (или, по крайней мере, хотел быть поражённым, потому что в противном случае жизнь была довольно скучной), Джон согласился провести этот воскресный день, рассматривая картины. Ему даже удалось изобразить некоторый энтузиазм в связи с такой перспективой. Они договорились встретиться в час дня перед Национальной галереей. Джон приехал сразу после двенадцати. День выдался чудесный, тёплый и солнечный, и любой предлог, чтобы выбраться из унылой квартирки, был более чем желанным. Он тщательно оделся в новую бело-голубую рубашку в тонкую полоску, свежевыстиранные брюки цвета хаки и свой лучший тёмно-синий блейзер. В целом, он чувствовал себя довольно хорошо. Человек, готовый посвятить свой день искусству и, возможно, свой вечер чему-то другому. Если ему повезёт. После недели, проведённой в бесспорно убогой клинике, где он лечил насморк и геморрой, с редкими ножевыми ранениями, добавленными для разнообразия, возможность просто посидеть на низкой бетонной стене и понаблюдать за людьми, заполняющими площадь перед музеем, была желанной. На удивление прекрасная погода, конечно, собрала толпу. Пёстрая, шумная толпа туристов, семьи, несколько лондонских бездомных. Жонглёр, одетый как клоун, собирал у прохожих случайные монеты. Затем его внимание привлекли несколько уличных художников, рисующих мелом на тротуаре. Молодой чернокожий мужчина создавал образ африканской королевы, сияющей в радуге драгоценных цветов. Рыжеволосая девушка-подросток в яркой футболке усердно работала... ну, он не был уверен, что должно было у неё получиться, но это было... интересно. И, наконец, мужчина, которому скорей всего было не меньше восьмидесяти, наносил последние штрихи, рисуя светловолосого голубоглазого Иисуса. Джон восхитился его способностью так долго стоять на коленях на тротуаре и задался вопросом, сможет ли тот встать в конце. Может быть, мужчина рассчитывал на божественное вмешательство. Джон взглянул на часы. Вероятно, проблема с Северной линией. Служба по выходным иногда была дерьмовой. Без сомнения, Мелинда будет здесь в любой момент. Затем Джон посмотрел мимо живой статуи Чарли Чаплина и увидел художника. Молодой человек сидел на тротуаре возле лестницы, ведущей вниз на площадь. Он не рисовал мелом на бетоне, как другие. Вместо этого перед ним стоял небольшой деревянный мольберт, и он действительно рисовал. Джон был немного заинтригован, потому что этот человек казался настоящим художником. Почти не собираясь этого делать, Джон встал и подошёл ближе к мужчине. Что ж, нельзя было отрицать, что он был немного неряшлив и не так молод, как показалось Джону поначалу. Его спортивные штаны и куртка были, откровенно говоря, грязными, и тоже покрыты краской. Его тёмные, кудрявые волосы были растрёпаны и запачканы краской. Чтобы завершить картину, он довольно сердито хмурился, глядя на холст, будто тот причинил ему какую-то личную травму. Джон не осознавал, как близко подошёл, пока художник не поднял голову и не посмотрел прямо на него. И только гораздо позже он понял, как быстро то, что у того грязная одежда, нечёсаные волосы, отталкивающий хмурый взгляд, стало неважно. У него возникла маловероятная (для него) мысль, что эти глаза напоминали палитру, которую держал художник: там было множество разных цветов. Серо-зелёно-голубой и платиновый(?). Пристальный взгляд, в свою очередь, изучал Джона так подробно, что казалось, будто этот человек собирается написать его портрет. Джону вдруг вспомнилась девушка, с которой он недолго встречался в университете, учившаяся по специальности «искусство». Она безжалостно подробно описывала обнажённых моделей со своих занятий по рисунку с натуры. Как необходимо было изучить предмет почти судебно-медицинским способом, прежде чем наносить краску на холст. Может быть, он никогда по-настоящему этого не понимал, но теперь, когда он чувствовал себя немного как труп на столе для вскрытия, её слова стали более значимыми. Он перевёл свой взгляд на мольберт. − Ого, это прекрасно, − сказал он, вообще не собираясь говорить. − Ты так думаешь? Что ж, это было просто несправедливо. Сначала эти глаза, странно неотразимые, а теперь голос, который почему-то заставил Джона вспомнить вечер перед его отправкой. Он провёл его не со Сьюзи, работающей баристой, с которой встречался, а с Дунканом, аспирантом философии, с которым он познакомился, по иронии судьбы, в «Старбаксе», где работала Сьюзи. − Немного вызывающий, − сказала она о Дункане, и, вероятно, это было правдой. Яркие рубашки, разнообразные галстуки-бабочки, очки в стиле Джона Леннона и волосы, которые меняли цвет так же часто, как и рубашки. Но он был весёлым и умным, и Джону нравилось его общество. Итак, в ту последнюю ночь они сидели на крошечной пожарной лестнице возле квартиры Дункана с бутылкой марочного портвейна и смешным количеством горько-сладкого тёмного шоколада. Позже он так и не смог вспомнить, о чём они говорили в те часы. В какой-то момент они скорее заползли обратно внутрь и рухнули, Джон на бугристый диван, а Дункан в соседнее кресло. Засыпая, Джон подумал, что между ним и Дунканом что-то осталось невысказанным. Что это было, он и представить себе не мог. Но это казалось важным. И с этими словами он заснул. Джон проснулся сразу после рассвета. Он должен был быть на вокзале позже в то утро, и ему всё ещё нужно было собрать вещи и выписаться из отеля типа «постель и завтрак». Он встал у раковины и плеснул холодной водой в лицо и прополоскал рот. Он подумал о том, чтобы разбудить Дункана, но не стал, вместо этого просто тихо вышел из квартиры. Джон понял, что уже очень давно не думал о Дункане. Но голос, который он только что услышал, заставил его вспомнить о том тёмном шоколаде и дорогом портвейне. − Да, я действительно так думаю, − запоздало сказал он в ответ на вопрос художника. Акварель на холсте изображала фасад музея, но... не совсем. Цвета были неправильными, совсем не похожими на реальность, но в то же время какими-то совершенно правильными. Сама архитектура здания была другой, какой-то более текучей, почти как у живого существа. − Мне это нравится, − настаивал Джон. − Ну, теперь я чувствую себя увереннее, − сухо сказал художник. Джон предположил, что ему следовало бы немного обидеться, но вместо этого только улыбнулся. − Ты прав. Я абсолютно ничего не смыслю в искусстве. − Что ж, как врач, ты, без сомнения, обладаешь и другими прекрасными качествами. − С этими словами молодой человек снова повернулся к своему холсту, внимательно изучая его, прежде чем снова взять кисть. − Кстати, я Джон Ватсон, − сказал он. Это осталось без взаимности. Следующие двадцать минут Джон стоял и смотрел, как тот рисует. Джон думал, что он мог бы делать это в течение следующих двадцати часов. Или дней. Или годами. И эта мысль немного встряхнула его. Достаточно, чтобы он подумал, посмотрел на часы и понял, что Мелинда опоздала больше чем на час. − Я думаю, что тебя кинули, − рассеянно сказал художник, даже не глядя на него. Джон только промычал в ответ. Картина, казалось, была закончена, и последним шагом, по-видимому, было нацарапывание подписи в правом нижнем углу. Джон наклонился ближе, чтобы прочитать её. − Шезза? − спросил он. − Это твоё имя? − Очевидно. Наконец он вспомнил вопрос, который хотел задать. − Откуда ты знаешь, что я врач? − Я посмотрел на тебя. Это было не очень приятно, но Джон оставил это без внимания. Шеза начал складывать свои вещи в огромный рюкзак. Закончив, он взял картину и протянул её ему. − Возьми это, Джон Ватсон, − сказал он. − Что? Нет, я не могу... − Холст был сунут ему в руки, и прежде чем он успел сказать что-то ещё, Шезза развернулся и исчез в толпе.***
Джон повесил картину в своей унылой квартирке, над телевизором, чтобы ему было легко на неё смотреть. Больше он Мелинду не видел. И вовсе не Мелинда занимала его мысли. Каждое воскресенье в течение следующего месяца он возвращался в Национальную галерею и ждал, но там не было никаких признаков Шеззы. Если бы у него не было доказательств в виде картины, висевшей у него на стене, он вполне мог бы подумать, что вся эта встреча была каким-то сном.***
Джон смотрел на картину больше, чем в телевизор, но когда репортёр упомянул Национальную галерею, он сразу переключил своё внимание. − ...власти утверждают, что сеть краж произведений искусства была раскрыта Скотланд-Ярдом при содействии так называемого «детектива-консультанта» по имени Шерлок Холмс. Инспектор Грегори Лестрейд говорил от имени Скотланд-Ярда. Теперь Джон увидел, как седовласый инспектор подошёл к микрофону, но почти не обратил внимания на то, что тот говорил, вместо этого уставившись на фигуру, стоящую рядом с ним. Волосы были без краски, как и идеально сшитый чёрный костюм. Хмурый взгляд вместо этого был выражением изысканной скуки, и хотя телевизор не позволял внимательно рассмотреть глаза, Джон сразу понял, что Шерлок Холмс на самом деле был Шеззой. Или, может быть, всё было наоборот. Холмс сказал репортёру всего несколько кратких слов, но голос всё равно пробудил в Джоне что-то, чего он не мог толком объяснить. Что-то горячее и тайное. Это пугало и в то же время возбуждало его. Он также позаботился о том, чтобы настроиться на последние новости, просто чтобы снова увидеть историю.***
На следующий день было воскресенье, и хотя он знал, что нет причин снова идти на Трафальгарскую площадь, Джону не хотелось сидеть в своей квартире, поэтому он оделся, выпил немного чая и отправился. И да, он знал, что это глупо, но тем не менее он сел на линию Пикадилли и поехал на Лестер-сквер. Оттуда до Национальной галереи было пять минут езды. Он осмотрел площадь, и после минутного колебания он подошёл к каменной стене и сел рядом с мужчиной в чёрном костюме и рубашке цвета баклажана. Они оба наблюдали за мимом, который, по-видимому, пытался сбежать из коробки. − Всё равно это очень хорошая картина, − наконец упрямо сказал Джон. Шерлок фыркнул. − Хотелось бы верить. Мои родители годами платили за уроки живописи, когда я был ребёнком. Наряду с уроками игры на скрипке и балетом. − Последовала пауза. − Я был ребёнком, которого нужно было чем-то занять. Иначе я мог бы взорвать садовый сарай. Ещё раз. Джон повернул голову, чтобы скрыть непрошеную улыбку, появившуюся на его лице. − И поэтому теперь ты раскрываешь преступления вместе с полицией. − Я раскрываю преступления для полиции, − поправил Шерлок Холмс. Теперь Джон не мог удержаться от смеха. − Так почему же ты сегодня здесь? Нужно поймать ещё преступников? − Нет. Я на самом деле подумал, что мог бы пойти в музей. Джон посмотрел на него и, к своему удивлению, увидел что-то похожее на... нерешительность в этих чёртовых глазах. − Если хочешь, − сказал Шерлок, − я был бы рад научить тебя понимать великое искусство. Джон ожидал, что этот мужчина будет рад прочитать ему лекцию по любому поводу. Читать лекции людям, вероятно, было его хобби. − Хорошо, − весело сказал Джон. − Но моя любимая по-прежнему твоя картина. Вместо того чтобы ответить на это, Шерлок просто встал и повёл их вверх по лестнице в музей. Джон никогда не мог точно сказать, как много он узнал о картинах в тот день, но он действительно многое узнал об одном Шерлоке Холмсе. Он был высокомерен, невероятно умён, быстро обижался, ещё быстрее обижал. Это был лучший день в жизни Джона. Который, казалось, закончился, когда Шерлок получил сообщение, когда они смотрели некоторые чёртовы картины, в том числе «Саломея с головой Иоанна Крестителя» Караваджо. Шерлок объяснил изображённое на картине так, будто это было место преступления. Но внезапно он остановился, чтобы прочитать только что пришедшее сообщение и отправить быстрый ответ. − Лестрейд, − сказал он тогда. − Двойное убийство в Баркинге. − Он казался слишком счастливым от этой новости. Джон попытался скрыть своё разочарование. − Ну, хорошо... Шерлок убрал телефон в карман. − Ты хочешь пойти со мной? Мне бы не помешал медицинский эксперт. − Правда? − скептически спросил Джон. Шерлок пожал плечами. − Ну, для тебя это хорошая причина оказаться там. И Лестрейд нуждается во мне, так что он не будет спорить об этом. − Последовала быстрая улыбка, а затем Джон поспешил за нелепым мужчиной.***
Акварель из Национальной галереи отправилась с Джоном из его мрачной квартиры на Бейкер-стрит, 221Б, а затем некоторое время спустя в другую мрачную квартиру на ужасные три года, прежде чем снова вернуться на Бейкер-стрит. И, наконец, её повесили над камином в коттедже в Сассексе. И она всё ещё была у Джона самой любимой.