До следующей ночи

Фëдор хороший. Фëдор тихий, добрый, и мягкий, и надëжный. Он обнимет, когда грустно, подержит твои волосы, пока желудок выворачивает от передозировки алкоголем, и прикроет перед родителями, если они вдруг решат проведать проблемного сына, не отвечающего на звонки. Приготовит свежий кофе с утра, позволит своровать свой кусочек пирожного в кафе, напишет дурацкую курсовую. Приедет в два часа ночи в клуб — стоит только позвонить — и даже не задаст ни одного вопроса про красные глаза и растëкшуюся подводку. Фëдор любит домашних крыс, русскую литературу и азартные игры. И Дазая Осаму. — Тебе нужно поесть, нельзя курить на голодный желудок. Фиолетовые, такие невероятно красивые, глаза смотрят с беспокойством и маленькой, почти незаметной, капелькой осуждения. Хочется затушить сигарету в своей руке о глазное яблоко. На кухне стоит оглушающая тишина, изредка уши пронзает внезапным гудением старого холодильника. Белый свет лампочек слегка освещает помещение — лицо Фëдора словно окутано божественный светом, а на волосах, словно на знаменитых иконах, отражается нимб. Ему лучше такого не говорить — богохульство всегда режет русского ножом по сердцу, но он не может удержаться. — Ты такой ангел, Фëдор. Словно посланник самого Бога на Земле, — завороженно шепчет. Фиолетовые глаза закрываются, аккуратные тонкие брови сдвигаются в болезненное выражение. — Не надо так, Осаму, — хрипло шепчет в ответ, обхватив себя мелко дрожащими пальцами. — Пожалуйста. Любить мужчину — огромный, непростительный грех, что травит душу такого боголюбивого русского. Фëдор любит Дазая, а Дазай любит, когда ему больно. Свободная рука обхватывает запястье, ногтем ведя по грубым шершавым рубцам. Хочется нанести ещë один. Вырезать чужое имя на коже, чтобы всегда чувствовать эту фантомную боль. Имя. Фëдор? Нет. Чуя, — злобно шипит сознание. Ещë одна, последняя, — обещает себе — затяжка, и горло пронзает огнëм. Нос закладывает от противной вони, и его руку отдëргивают. Белые нежные пальцы с боязненной трепетностью обхватывают тонкое запястье. Сухие потрескавшиеся губы мягко, словно шëлковое одеяло, ложатся на почерневшую кожу. — Прости, — искренне шепчет. Мне не жаль, — остаëтся на кончике языка. Волосы закрывают чужое лицо, но Дазай чувствует, как трепещут тëмные густые ресницы под голубовато-фиолетовыми веками. Тебе не жаль, — так и не звучит в тишине квартиры. — Нужно приложить лëд. Отворачивается, скрывая свои эмоции, а в груди шатена разрастается греховное разочарование. Дазай хочет, чтобы Фëдору было больно. Так легче. Правильнее. Спокойнее. Длинные костлявые пальцы легко сжимаются в клетку на чужом запястье, удерживающем намокшее полотенце. По руке неспешно проходит волна холодных мурашек. — Давай переспим, Фëдор. Тянет на себя, сжимая чëрные пряди на затылке в кулак и врываясь языком в податливый рот. Слабое тело замирает каменным изваянием в руках, и ладонь свободно скользит к щеке, шее, ключицам, задевая пуговицы тонкими пальцами. Тишину прерывает металлический звук ключа, поворачиваемого во входной двери. Ладонь мягко отталкивает напряженное тело, и Фëдор горько хмыкает, отворачиваясь к окну и сильнее кутаясь в свою толстовку. Но Дазай на него не смотрит — всë его внимание приковано к миниатюрной фигуре, застывшей в дверях. — Вы ещë не спите? Голубые глаза опьянено поблескивают под светом лампочек, и парень счастливо улыбается, обжигая темноту чужих очей своим огнëм. — Ещë нет. Шелестит мягкий голос с лëгкими грубыми нотками, такими приятно горькими и режущими слух тем, кто не привык к русскому акценту. Наверное, Фëдор должен ненавидеть Чую, но он не может найти в себе силы. Чуя хороший. Чуя — красивый, яркий, громкий и ветреный. Он потащит в клуб, чтобы «не киснуть в этом клоповнике», и поможет найти подружку на ночь, самую красивую и самую доступную. Устроит вечеринку на день рождения, пригласит весь город и обязательно удостоверится, что алкоголя хватит на весь вечер (по крайней мере, ему). Сбежит с пар, потому что в магазине появилась новая коллекция шляп, и подговорит всю группу его прикрыть. Даже не заметит, если ты уйдëшь в два часа ночи, и не спросит про подводку — потому что никогда не смотрит в глаза. Чуя любит милых щенков, хорошее вино и французский язык. Чуя любит только себя. И точно не Дазая Осаму. И, наверное, где-то в глубине души это греет Фёдору сердце. — Ты рано вернулся, мы не ждали тебя до утра. Лицо — хрупкая маска, чуть тронь — и она рассыплется, а карие глаза, словно самое большое зеркало, открывают слишком многое, но Чуя слишком пьян и расслаблен, чтобы заметить притворное спокойствие и напряжение на кончиках чужих пальцев. — Она оказалась занудой, так что я сбежал, — недовольно поджимает пухлые красные губы, хмурясь. — Даже не переспали. Красивые черты лица искажаются в раздражении. Рука, полная шрамов, тянется разгладить такую неественную складку между бровей, костяшки оглаживают щëку, мягко забираясь в волосы и убирая рыжую непослушную прядку за ушко. На секунду даже кажется, что синий океан в любимых глазах блестит из-за него, ради него. — Дазай. Наваждение спадает, и он заторможено мигает. Пальцы сжимают затухшую сигарету, сломав еë надвое, и он ослабляет хватку, позволяя яду упасть на стол. Чуя смотрит раздраженно и выжидающе, а рука Дазая горит огнëм от такого почти реального прикосновения. — Что? — Ты меня слушаешь вообще? Рассеянно пожимает плечами, глазами пробегаясь по их старой кухне. Она всегда выглядит по-новому: Фëдор — единственный, кто проводит в маленькой квартире-студии на окраине Токио всë своë свободное время — постоянно что-то меняет, строя свой русский уголок в центре Японии. Хотелось влить раскалённое масло себе в уши, ведь он уже знал, что Чуя спросит. — Йосано позвала к себе. Ты поедешь? Изо рта против воли вырывается болезненный смешок. — Нет, не хочу, Чуя. Не хочу видеть тебя с другой, — оседает на нëбе, и язык давит на мокрую полость, утопая в этой горечи и заключая себя в клетку молчания. Затылок обжигает пронзительный грустный взгляд фиолетовых танзанитов. Секунды, пока Чуя переодевается, чтобы провести очередную пустую ночь в окружении алкоголя и людей, имена которых он забудет до следующей, точно такой же ночи, текут медленно, словно само время остановилось. Лишь гудение холодильника и редкие тихие ругательства из комнаты напоминают о том, что время всë ещë двигается дальше. В тишине квартиры хлопает входная дверь. Худощавые бледные руки оплетают его сзади, отчаянно прижимаясь и делясь своим теплом, но карие глаза сосредоточено обрисовывают линии на белом потолке. В ушах слегка звенит, давя на виски. — Я люблю тебя, Осаму. Дазай молчит. Мысленно он в тëмной дорогой квартире, где его подруга обнимает и целует парня, которого он любит уже больше двух лет. Парня, для которого Дазай — лишь один из многих, чьë имя он забудет до следующей ночи.