***
Куромаку распахнул темные глаза и невольно дернулся. Несмотря на господствующий май в комнате было до судорог холодно. Теплая тяжелая рука, что разместилась у него на шее, не позволяла сделать аккуратного, неощутимого движения. Будь Куромаку поэтом, философом или прочей совершенно инфантильной и чувственной личностью, что не вносит никакого прогресса в научное и культурное наследие государства, он бы, вполне вероятно, подметил, какой магической и внеземной, располагающей к мечтам в те минуты стала комната благодаря рассветному золоту. Но в данные мгновения его интересовало только время. Куромаку абсолютно бесцеремонно сбросил с шеи руку спящего товарища, приподнялся на локтях и, коротким движением головы сбросив с лица мешающие кудри, вгляделся в установленный на столе среди бумаг и чернил будильник. Никакого результата. Действительно, что именно он ожидал увидеть в синем мраке, что в рассветный час обычно наполняет самые затемненные уголки, да еще и с минус семь на каждом глазу? Вставать не хотелось. Куромаку повернул голову в сторону Данте, что в своей привычной манере занимать большую часть узкой металлической кровати собирался проспать до обеда. Безмятежный, окутанный неистовым первородным спокойствием образ милейшего товарища заставил дрогнуть в легком трепете уголки губ. Так делают люди, что вследствие ужасающих, тягостных причин разучились улыбаться, но лучше всех других научились чувствовать, и чувствовать неоправданно, отчаянно. Куромаку склонился над широким лбом Данте и оставил над правой бровью мимолетный, наполненный искренней заботой поцелуй. От тела спящего товарища веяло привычным жаром. И почему он сохранял тепло даже в подобные, пропитанные прохладой рассветы? Неужели он был настолько медлителен, что попросту не успевал охлаждаться? От подобной теории лицо Куромаку вновь исказилось в слабом подобии улыбки. Полно, он слишком много времени провел в постели. Отставить любование золотом и даже любимым Данте, впереди монотонные, но несомненно, плодотворные часы работы во благо общего будущего. Тело Куромаку тяготило что-то еще в районе пояса. В порыве сновидений Данте умудрился забросить на товарища еще и ногу. Подобная авантюра вызвала усмешку, но весьма короткую и неясную. И ни одно из последующих действий не заставило философа пробудиться. Удивительный человек – Данте, удивительно его немыслимое для советского общества поведение и удивительна крепость его сна. Куромаку не понимал его, и в этом непонимании была скрыта вселенская, неиссякаемая и нежная любовь. Теперь точно пора. Куромаку поднялся с постели, расправил беспощадно смятое одеяло и укрыл им товарища, так, чтобы длинные края шерстяной ткани лежали параллельно кровати. Упоенная сонная улыбка Данте стала еще лучезарнее, тот дернулся, чем заставил замереть своего трудолюбивого товарища, и перевернулся со спины на бок, обратив лицо к стене. Золото уловило движение тела и создало новые граненые линии на складках ткани. Куро тронул товарища за плечо и констатировал: он не проснулся. Но зато безвозвратно нарушил красоту идеально лежащего одеяла, трепетно созданную торопящимся на работу возлюбленным. Но Куромаку любил Данте, и готов был принять его ужасную привычку спать до обеда и нарушать всякий порядок. Анархичная гармония души, души, что существует и нет, опираясь на взгляды разных людей, была для Куро истинно непостижима. А солнечное золото тем временем взошло на пик своего царствования, охватило комнатку ликующим, почти безумным пламенем, разразилось тысячами ярких оттенков на стенах и предметах. Избранные лучи игриво проскальзывали сквозь стеклянные стенки подвешенной к потолку лампы, взрываясь каскадом бликов. Куромаку наощупь отыскал оставленные на рабочем столе очки и водрузил их на переносицу. Комната наконец приобрела привычные очертания, тени больше не казались фиолетовыми пятнами, а свет не туманил взор своим ослепительным обилием. Золото точеными прямоугольниками легло на циферблат настольных часов, что Куромаку взял в руку. Ему никогда не нужно было заводить будильник, чтобы проснуться вовремя: настолько отточена и доведена до абсолютного совершенства была внутренняя пунктуальность, что смешалась с кровью и протекала в жилах трудолюбивого Куро. Или дело было в строгом рабочем режиме, что не менялся уже долгие годы и полностью структурировал его внутренние часы. В любом случае навык шел коммунисту на пользу, ведь кричащий надрывистый звон будильника всегда бескрайне раздражал его. 6:15. Отклонение от графика ровно на десять минут. Такая задержка простительна, но клокочущее зелье отвращения за собственную ошибку уже наполнило сознание порядочного коммуниста зловонной зеленой жидкостью. Куромаку на цыпочках добрался до шкафа с одеждой и, стараясь не скрипнуть предательской дверцей, выудил из глубин деревянного ящика свой привычный рабочий костюм и призрачным видением выскользнул в коридор, оставив после себя забытые на столешнице часы, что служили вершиной кипы оскверненных цифрами бумаг, и распахнутую дверь. Данте шумно вздохнул согретый человеческим дыханием воздух и перевернулся на другой бок, ещё более безвозвратно измяв многострадальное одеяло.***
Данте часто смеялся и называл своего возлюбленного «обликом очарования», когда тот отходил ото сна в измятой белоснежной сорочке, пытаясь присмирить обрамляющие бледный лик спутанные кудри, и утомленно глядел на размытый мир, лишив взор сковывающего холода стекол очков. Подобные лестные комплименты всегда вызывали у Куромаку всплеск негодования, но сжатые кулаки и пылающие алым гневным румянцем щеки возлюбленного еще более веселили беспечного Данте. Но если бы философ смог бы лицезреть своего обожаемого Куро в данные секунды охваченного беспощадно чарующим золотом утра, никак не смех, но пронизанный восхищением вздох сорвался бы с его уст. Одна за одной струились легкие складочки молочно-белой ткани, обрамляя изящную фигурку Куромаку. Избранные отблески золота проникали в коридор, отражались в стекле прямоугольного монолитного зеркала, гармонично ложились на ткань и на мягкие пряди, четкими бликами очерчивая контуры образа коммуниста. Бесконечными утрами его галантный, воздушный, очаровательный, почти царственный облик будет предоставлен лишь миллионным взорам золотых гонцов солнца. Лишь они, но не Данте, смогут наблюдать, как в те утреннее секунды поэтичен и прост, словно истина, вечно озабоченный проблемами мирового масштаба Куро. Лишь они будут безнаказанно и порочно любоваться плавными линиями его плеч и аристократичных ключиц, будут касаться теплым, золотым дыханием его изящных рук, тонких, фарфоровых пальцев, широкой, вздымающейся от коротких вздохов грудной клетки, освещать тонкие сильные ноги и высокий, испещренный глубокими морщинами лоб. Но не Данте, кто, беспорядочно закутавшись в одеяло, навеки останется пленником сладостных грез. Будь и сам Куромаку несколько более внимателен к мелочам и склонен к любованию, он бы обязательно обратил внимание на то, как поэтичен, как волшебен его возлюбленный, охваченный игривым пылающим золотом. Природная безмятежность и глубокомысленность Данте смешалась с солнечной невинностью, обратившись во вдохновляющий, сражающий взор и разум союз. Золото оставляло свой небрежный оттиск на огненно-рыжих волосах, очерчивало края широкой переносицы и плотно сомкнутых угловатых губ, пятнами оставалось на сильных смуглых руках и широких, внушающих плечах. Данте поистине напоминал мифического, обретшего вечную жизнь на вечные размышления и открывшего для себя все вариации главных истин мироздания бога, что на мгновение сорвался с фрески роскошного, преисполненного величием собора, чтобы со всей присущей ему флегматичностью рассказать о скоротечности времени, жизни после смерти и названиях еще не открытых звезд.***
Пуговицы одна за одной с усилием проскальзывали в петли грубой, матерчатой синей куртки. Колючий ворот молочной водолазки обрамлял шею Куромаку, что тревожно мерил широкими, почти солдатскими шагами кухню, бросая взгляды на варящийся в закоптившейся кастрюле кофейный напиток. Если бы у Куромаку и Данте было несколько друзей, кого можно было позвать на праздник, собирать обеденный стол пришлось бы в спальне. Уродливый стол из светлого дерева и дополняющая его пара неумело сколоченных руками Данте перекошенных табуреток занимали собой большую часть пространства, не позволяя вдвоем находиться в узком проходе между покрытой копотью газовой плитой и самим столом. Холодильник был едва больше плиты, но хорошо вмещал в себя тот скудный набор продуктов, чем обычно довольствовались возлюбленные. И это крошечное подобие кухни вмещало в себя все искреннее «великолепие» тревожных советских годов, отражая каждой малейшей деталью серый быт, но невероятную духовную силу в сердцах каждого из советских граждан, что таилась и ждала решающей схватки. Вымеряя три широких шага от подоконника до дверного проема, Куро резко разворачивался на носках и шагал обратно, не отрывая нетерпеливого взгляда с кастрюльки. Времени оставалось катастрофически мало. Восход подходил к ослепительному концу, золото, сопротивляясь, постепенно выцветало и теряло значимость. Границы звездных бликов становились все менее отчетливы и эфемерны, пылающие теплотой оранжевые пятна, лишаясь расцветки, обращались в бледные желтоватые холодные оттески былого величия рассветного часа. Куромаку резко остановился напротив газовой плиты и опрокинул в жестяную кружку все оранжево-бурое содержимое кастрюли, попутно расплескав на рабочую поверхность приличную часть напитка. Небрежно провел тряпкой, и, сжав в руках горячую кружку, разместился на табурете напротив окна. Пора. Крупный глоток имитированного кофе вызвал резкий кашель и сноп крошечных морщинок на носу и между бровей. Жидкость была поистине омерзительна. Горькое, густое варево теплым и клейким вяжущим рот потоком распространилось по пищеводу. Куромаку поморщился, словно кружка была наполнена чистейшим лимонным соком, и машинально отставил ее как можно дальше от края стола. Варить кофе он совершенно не умел, как и готовить в целом. У спокойного Данте, безусловно, получалось в разы лучше. Его терпкий, со сладковатыми нотками, шоколадно-коричневый ароматный кофе, покрытый тонкой таящей на языке пенкой не мог быть сравнен с той жижей, что получилась у бедного Куро, которому в это раннее утро придется остаться совершенно без бодрящего напитка. Признать свое поражение тяжело, но Куромаку старался. Опасливо поднес край жестяной кружки к губам и сделал крошечный глоток, что снова спровоцировал глухой кашель. Жидкость была вылита в раковину, а мерзкий вкус старательно сбит теплой кипяченой водой. Куро поправил лацканы куртки и, гордо задрав подбородок, направился к выходу, стараясь забыть о столь позорном бытовом поражении. Зато он умеет умножать в уме, но имеет ли это смысл, если в других областях, кроме точных наук, он не имеет совершенно никаких значимых достижений? Золото совершенно угасло и не украшало квартиру даже в своих малейших, бледных проявлениях. В изящной руке звонко звякнула связка ключей, последний короткий взгляд на безмятежно спящего Данте и дрогнувшие уголки тонких губ. Куромаку обязательно попросит его научить варить кофе после работы. А лучше как-нибудь потом.***
Утреннее слабое солнце окрашивало крыши серых домов в холодный желтый цвет, украдкой отбрасывало резкие граненые блики от пустеющих окон и витрин. Улицы постепенно наполнялись телесным потоком утомленных потерянных людей. Среди них мелькали озабоченные плотным графиком граждане чьи шеи обвивали черные туго завязанные галстуки, а в руках раскачивались прямоугольные портфели. Возвышались рослые пролетариаты в куртках на распашку и с живыми, ясными глазами. Проходили сосредоточенные женщины, чьи образы излучали гранитную целеустремленность и утонченность. Светлыми пятнами проносились веселые дети, взрываясь звенящим, словно сотни хрустальных колоколов, невинным смехом и рассуждая о свежих, едва выставленных на прилавках иностранных марках. Строгие взоры монолитных панельных домов, редкие, колесящие по шоссе, «Москвичи и «Волги», сверкающие в каскаде лучей глянцевыми корпусами, шумные человеческие голоса, ткани, стекло и вывески редких магазинов обращались в единую уличную гармонию, что так располагала к мыслям. Прохладный майский ветер спутывал тщательно расчесанные пряди, обволакивал кожу ледяной колючей пленкой. Милосердное и животворящее воздействие весны проявлялось не только зелеными комочками на кончиках почерневших ветвей, и не только солнцем, что все еще было холодно, но снисходительно. Май пробрался под кожу, слился воедино с насущным и духовным, облегчил походку и сбросил с плеч тяготивший груз, навеянный восемью месяцами трепетного ожидания. Нет, тепло не переоценено, оно всегда было бесконечным, нетленным элементом жизни каждого из людей. И Куромаку, абсолютно обделенный способностью и желанием наслаждаться любованием, с упоением впитывал в себя остаточный эффект рассветного золота, ту необъяснимую магию, что заставляла вздымать взор к лиловым облакам, вдыхать колкий леденящий носоглотку воздух и думать о вечном. Кто-то едва коснулся плеча Куромаку, а затем вновь безвозвратно утонул в сгущающейся толпе, не оставив после себя ничего, кроме тающего мимолетного тепла. Краснеющие вдалеке атомные часы показывали 7:38. Ровно 22 минуты до начала нового рабочего дня, парадоксально похожего на все ему предшествующие, но все же уникального. Этот день спасен, благородно вытянут из густой пучины серости майским золотом, а значит и все последующие утраты и отрицания не смогут принести покладистому коммунисту такого отвращения, какое приносили прошлые. Пусть это только надежды, пусть только очередные немые обещания быть терпимее к себе и рассматривать ошибки с разных сторон: он будет стараться. Будет отчаянно, почти безвыходно стараться полюбить себя приближенно к той отчаянной любви, которой он был предан работе и Советскому Государству. Будет стараться и в один день, взглянув на горизонт, где поднимается беловатый диск солнца, осознает, что светило встало игнорируя его вчерашнее упущение в расчетах. Оно встало, подарило оскверненной земле дневную норму лучей, и снова скрылось, лукаво намекнув на завтрашний свет медным огненным закатом. Он станет так же уважать себя, как уважал дело коммунизма. Полюбит так же, как любил, казалось, недостойного его внимания беспечного тунеядца, спящего до обеда. Он справится, иначе главным тотальным проигрышем его продуктивной жизни станет проигрыш самому себе. Так диктовало Куромаку золото, а затем деликатно скрылось в тень до следующего восхода. Из рупоров хрипло просигналили трижды, объявляя очередной рабочий день.