Дождь

Слэш
R
Завершён
79
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
7 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
79 Нравится 4 Отзывы 13 В сборник Скачать

1.

Настройки текста
Тяжёлые, налитые свинцом облака лениво проплывают над паутинками ночных улиц. Мглистое небо цвета ультрамарина становится всё темнее с каждой минутой. Яркие огни билбордов находят отражение во влажном от недавнего дождя асфальте, шум города далеким отголоском витает в прохладном осеннем воздухе. Яркая, пошлая вывеска, с обрамляющими её мигающими огоньками притягивает и отталкивает одновременно. Пьяные туши в сопровождении ночных фей выползают из бара, под громогласный гогот и гул шатающейся походкой направляясь прямиком в руки заботливых таксистов. Некоторые посетители укладываются на тротуар, близ парадного входа в заведение. Прелесть. Парковка у служебного выхода низкосортного бара освещается лишь парой фонарей — остальные разбиты накурившимися травкой подростками. Клаус сам был этому свидетелем пару дней назад. Сейчас же он стоит в тени, облокотившись на сырую заплесневевшую стену здания бара и выкуривает уже четвертую сигарету подряд. Вновь выброшенный на улицу, не имеющий ничего и никому не нужный. Шаловливый ветер заползает под юбку; она бы задралась если бы мокрая не прилипала к ногам, окутывая их как гусеницу кокон. Противные мурашки покрыли все тело и Клаус содрогнулся, обхватив себя руками. Из полуоткрытого люка по асфальту ползет легкий дымок. Кругом окурки, использованные шприцы, иглы, презервативы, пустые фасовочные пакеты из-под порошка или травки. Вновь неподалёку слышатся пьяные крики, бьющая по ушам музыка раздается даже вне стен здания. Начинает болеть голова, Клаус делает новую затяжку. Мысли о степени паршивости жизни проскальзывают мимолетно. Казалось бы, зачем так жить? Красть ценные вещи из собственного дома и сбывать их, добывая деньги на очередную пьянку или обновку в гардероб. Как настоящая, низшего ранга шлюха, отдаваться мерзким дядькам за дозу. Искать в барах, на улицах, в притонах очередного любовника, чтобы не куковать на улице до утра, а иметь возможность помыться и поспать если не в теплой постели, то хотя бы не на промерзлом асфальте. Подвергаться насилию от покупателей «пожирнее», терпеть брошенные в лицо деньги после жесткого группового секса. Быть вечно брошенным, использованным, униженным. Казалось бы, зачем так жить, но выбраться из этого порочного круга в какой-то момент становится невозможным. Самоуничтожение —хобби Клауса. Он втаптывает себя в грязь стабильно, почти ежедневно. Он живёт от дозы до дозы, от пьянки до пьянки, от любовника до любовника. Спасти себя нет ни сил, ни желания. Ждать спасательный круг от кого-то извне бессмысленно. Когда-то появился Дейв, и Клаус теперь знает, что лучше жить во тьме, не видя солнечного света совсем, чем поймать луч надежды на секунду, а после низвергнуться в ад. Жизнь дважды била его в одно и то же место, так что он выучил урок. Надеяться только на себя и относиться ко всему проще — его вечное кредо. Сигаретный пепел слетает вниз, Клаус приходит в себя и чертыхается, судорожно проверяет юбку на наличие прожогов и с досадой обнаруживает на плиссированной ткани несколько пятнышек. Мысли лениво вертятся вокруг этого неприятного инцидента, но вскоре внимание Четвертого привлекает хлюпающий звук шагов, который с каждой минутой приближается. В переулке чуть поодаль показывается фигура. Фигурка, если быть точнее — невысокого роста, хрупкого на первый взгляд телосложения. Она направляется прямиком к намеченной цели, к Клаусу, стремительно преодолевая расстояние между ними. В какой-то момент фонарь тусклым жёлтым светом раскрывает личность загадочного прохожего. Его внешний вид совершенен. Разве что лакированные туфли пострадали от вездесущей непогоды. В полутьме не особо видно, но зная Пятого, одет он с иголочки — ни мятинки, ни пятнышка. Есть все-таки в нём что-то аристократическое. Но все равно, форма Академии не самый лучший выбор для нахождения в одном из самых неблагополучных районов города. — Какого… Блять, ты что здесь забыл, приманка для педофила? Я тебе серьезно говорю, если собирался заявиться сюда мог бы и переодеться! Шорты, гетры, ты серьезно?— Клаус кривит обескровленные губы в усмешке, выразительно приподнимая брови. Но натыкается на пылающий взгляд удивительно темных глаз и улыбка мгновенно теряется. Пятый ниже Клауса почти на голову, надетые последним сапоги на каблуке делают эту разницу ещё значительнее; скромнее по телосложению, младше по виду, но это не мешает ему выглядеть так властно, что в груди Четвертого что-то екает. Он ежится, наверное, от холода: прозрачный сетчатый топ положение не спасает, надо было надеть что-то потеплее, но в свитере на дискотеку? Не смешите. Грубые, изящные пальцы смыкаются на запястье, обвенчанном очередной дамской штучкой. Одолжил он браслет или нашел и присвоил, Клаус уже не помнил, но ясно одно— владелицу искать бесполезно. — Мы идем домой, — произносит Пятый твердо, безапелляционно и тянет Четвертого на себя. Прикладывает не так много сил, как в теории мог бы, и поэтому Клаус остаётся на месте в недоумении. Пятый поджимает губы, и они складываются в тонкую полоску. — Ты разве не на блядки заявился? Я думал в кои-то веке решил распрощаться со своим заветным цветочком, а не тут-то было. — Четвертый втаптывает в землю бычок, обводит взглядом парковку, побелевшие от напряжения пальцы на своём запястье, поднимает взгляд на сумрачное небо. Собирается дождь, первые крупные капли стучат по еще местами влажному асфальту. Клаус задумывается о чем-то и практически улетает в свои фантазии, но тут ему в голову приходит удивительная мысль. — Или ты хочешь меня снять, дедуль? — Включай голову хоть иногда и думай, что говоришь, Клаус, —морщась, холодно произносит Пятый, но его пальцы сжимаются чуть сильнее, — я бы никогда не… — Ах, точно! Ты же не играешь в поломанные игрушки, верно? Для тебя подобное неприемлемо, как я мог забыть. — с наигранной беспечностью перебивает его тот. Пятый на мгновенье замирает, но тут же приходит в себя и продолжает тянуть его за собой. Клаус издает тихие смешки, один за другим они становятся громче, значительнее, превращаясь в душераздирающий хохот. Он смеется не потому что смешно, не потому что грустно, не потому что больно. Теперь — пусто, переболело. В груди будто зреет чёрная дыра. И плакать хочется лишь от того, что, вспоминая былого себя, поломанного, но чувствующего, он злится на мир, который не преминул доломать его до конца. Но Клаус не плачет, уже даже не смеется — нет сил. Ему остаётся лишь покорно следовать за своим новоиспеченным клиентом. Какой абсурд: мальчишка шестнадцати лет максимум снимает на улице, словно продажную девку, собственного брата. И это совсем не индийский сериал, где такая сцена была бы, наверное, комедийной. В жизни все гораздо прозаичнее. Единичные прохожие — пьяные, накуренные, обдолбанные —удивленно глядят им вслед. Даже в этом прогнившем насквозь районе их фриковатой парочке нет места.

***

Расплатившись с таксистом наскребенной по карманам мелочью и мятыми десятидоллоровыми купюрами, они входят в свой родной дом, который даже при всем желании нельзя назвать иначе чем музей, и не останавливаясь ни на секунду поднимаются наверх. Дом такой пустой и безлюдный, каждый раз возвращаясь сюда, Клаус чувствует себя не в своей тарелке. Возможно у других так же — он не спрашивал. Пятый провожает брата до ванной комнаты и только тогда позволяет себе разжать пальцы и отпустить многострадальное запястье. Он железной хваткой держался за брата всю дорогу, хоть необходимости в этом и не было: не мог же тот выпрыгнуть из машины и убежать. Хотя, зная Клауса, а точнее, не зная, что творится у него в голове, можно лишь догадываться на какие безумства он может быть способен. Это и пугает, и восхищает одновременно. За окном бушует ветер, разнося свой истошный рев по всем уголкам, куда может дотянуться. Небо пересекла паутинка молнии, сопровождаемая раскатами грома и шумом ливня. Совсем неподалёку задрожали стекла, и это заставило братьев вздрогнуть и переглянуться. — Отправляйся в душ, я буду ждать в твоей комнате, — произносит Пятый, отвернувшись, — и не забудь подмыться где надо. Я не собираюсь нежничать с тобой, надеюсь ты это понимаешь, — не произнеся большая ни слова и не дожидаясь ответа он разворачивается, делает пару шагов и следом исчезает. Вероятнее всего в комнату, как и было заявлено. Клаус некоторое время тратит на осознание его слов, после чего скрывается за дверью душевой. Там, избавившись от одежды, озябший, забирается в ещё холодную, только начинающую наполняться теплой водой, ванну. Обнимает колени и утыкается в них лицом.

***

Он вышел все в той же промокшей одежде: не нашлось полотенца. Можно было заявиться к Пятому совсем обнажённым — ни стены этого дома, ни тот, перед кем он должен был продефилировать, сверкая задницей, не могли заставить его испытывать стыд. Клаус шел босыми ногами уверенно, но непозволительно медленно, по холодным, скрипящим половицам. Лампочки на потолке зловеще мигали, а ливень за окном лишь усиливался, барабаня по крыше под симфонию рокотания грозы и дикого воя ветра. В комнате брата не обнаружилось, поэтому Клаус, подтвердив свои догадки о том, что, вероятно, все фразочки Пятого — блеф, расслабился и закрыл за собой дверь. Обессиленный, но не настолько чтобы лечь спать в мокрой одежде, он добрался до комода и вытащил оттуда первые попавшиеся тряпки. Пахли они не сказать, что приятно: запах полежавшей в шкафу долгое время одежды достаточно специфический, но все же лучше запаха рвоты или пота. Поэтому Клаус поспешно разделся и только начал натягивать вслед за футболкой цветастые легинсы, как где-то позади него раздался шорох и скрип. Развернувшись достаточно быстро, чтобы запутаться в ткани и с глухим стуком повалиться на ковер, он обнаружил на своей кровати Пятого. Тот сидел по-турецки, ссутулившись, и держал в руках бутылку виски и полупустой стакан. Галстук был приспущен и висел синей петлей на тонкой шее. На бледном уставшем лице застыло холодное бесстрастное выражение. И только лишь в темных синих глазах плескалось что-то, чему Клаус не мог дать никакое определение. Пятый насмешливо повел бровью и на его лице вспыхнула лукавая улыбка. В освещенной одними проблесками луны комнате он выглядел устрашающе. Даже не зная, что ментальный возраст Пятого движется к шестидесяти и некоторое время своей жизни тот был киллером, только по его умению держать себя и сильной энергетике можно сказать, что он опасен. Даже в теле подростка. — Ты, как я вижу, решил особо не торопиться. Ну ничего, сорок пять лет ждал, подожду и теперь. Но мое терпение не вечно, ты это прекрасно знаешь, — Пятый покрутил в руке стакан, янтарная жидкость закружилась, танцуя вперемешку с кусочками льда. — Не бывать тебе комиком, старичок, так ведь и до инфаркта довести можно! А если бы я совсем голенький тут стоял, м? — нервно хихикнул Клаус, потирая пятую точку. Подняться на ноги не получилось, поэтому пришлось натягивать легинсы корчась на полу. После Четвертый остался сидеть на месте, скопировав позу брата. — Поднимись и подойди ко мне. — А не пойти ли тебе… — Сейчас же, — Пятый не повышал голос, но весь его вид говорил о том, что чаша терпения так и норовит перевернуться, и, если Клаус не подчинится, будет плохо. Вот он и подчинился. Теперь Четвертый стоял, смотря на брата сверху-вниз (хотя, когда было иначе?). Тот отставил бутылку в сторону, на пол, оставшись со стаканом в руке. Он сделал жадный глоток и чуть прищурился, пристально разглядывая Клауса. Затем Пятый положил ладонь на его бедро и резким движением притянул ближе. Стакан был отброшен в сторону, со звоном разбился и его осколки брызгами разлетелись по полу. В мгновенье Клаус оказался в кровати, умело подмятый под себя братом. Карие глаза округлились скорее от неожиданности, чем от испуга, но и от него тоже. Мокрый пиджак полетел на пол, следом за ним клетчатый жилет. — Погоди, ты сейчас серьезно? Нет, нет, нет… Да откуда в тебе столько силищи, ты случайно не тыришь втихую протеиновые добавки у Лютера и Диего? Они со вкусом кофе, да? Ха-ха…— Клаус надрывно рассмеялся, пытаясь осознать что происходит. Пятый навис над ним, упираясь вытянутыми руками у его головы и смотрел. Пристально вглядывался в каждую деталь, в каждую мимическую морщинку, выискивая что-то. Это «что-то» он, видимо, не нашёл, и поэтому зло продолжил, устроившись между ног Четвёртого. Тот не двигался, его тело сковало, будто на него посмотрела медуза-Горгона и превратила в камень. Сердце болезненно дергало. Карие глаза отчаянно искали в противоположном лице тень лжи, и не могли её найти. Может, просто не замечали подрагивающих губ и красных пятен на щеках. — Считая себя поломанной вещью, ты и будешь использоваться как вещь. Это то, чего ты хочешь, да? — его руки, невзирая на немой протест, грубо огладили оголенный торс и залезли под футболку; проведя по груди и очертив соски, они спустились к пояснице и сжали задницу. — Тебе все равно с кем спать, насколько же ты себя не уважаешь, раз готов мало того, что с первым встречным, с собственным братом?! — голос Пятого сорвался, он спрятал лицо, опустив голову, и в отчаянии ударил кулаком по подушке неподалеку от плеча Клауса. Крупная дрожь прошла по телу Четвертого. Бен тоже говорил нечто подобное и он даже был с ним согласен, но как можно ценить жизнь, если тебя она из раза в раз пережевывает и выплевывает. По кругу. Бесконечно. И выхода просто нет! Хотя, конечно, говорят, что даже если тебя слопала акула у тебя есть два выхода. Возможно слишком рано Клаус похоронил себя, но быть трезвым невыносимо: каждый раз слышать крики мертвых, их мольбы и ужасающие истории, видеть образы. Бесконечный вихрь видений, к которым невозможно привыкнуть: грудь рвет от боли, глаза будто перцовкой облиты, дрожь по всему телу, голова как церковный колокол, по которому со всей силы ударили молотом. Хочется спрятаться, убежать, спастись. Хочется защиты, тепла, но рядом нет никого. Даже чертов мертвый Бен появляется через раз. — Клаус, как же ты не понимаешь… Для тебя жизнь совсем ничего не значит? А как же семья? Как же мы, ты о нас подумал? Хорошо! Если ты продолжаешь жить прошлым и убиваться из-за Дэйва, то вспомни что было шестнадцать лет назад. Неужели это уже ничего не стоит? — голос Пятого звучал приглушенно и отдавал вибрацией в груди Клауса. Мальчишка сжимал руками плечи брата и мелко дрожал. Четвертый замер в исступлении. В голове яркими вспышками пронеслись воспоминания о таких далеких временах, что вспомнить досконально кажется невозможным. Временах, когда они понимали друг друга без слов. Когда сердце заходилось в бешеном ритме от одного только взгляда. Когда невзначай прикасались, обнимали, переплетали пальцы, и не думали зачем. Когда все было непонятно, кроме одного, так — правильно. Последняя встреча: развлечения с полудня до половины первого, пыльная душная комната, мокрый поцелуй, потные ладони, жар. Обещание. А потом Пятый исчез. — Да что ты, блять, говоришь? Собственная семья вспоминает обо мне в самую последнюю очередь. Взять тот же случай с похищением. Меня пытали, черт возьми! И заметили это только потому, что эти ебаные козлы оставили записку. И то спасла меня полицейская! — Клаус казалось задыхался от ярости, так резко вспыхнувшей в нём от подобного легкомысленного заявления. — Да даже после этого до меня никому не было дела. Где Клаус? Что с ним? Ха-ха, не смешите! У нас же есть гораздо более важные причины для беспокойства, чем брат, переживший пытки и год войны во Вьетнаме. Не пытайся играть в старшего брата, тебе не к лицу. Даже после возвращения, после всех пережитых нами ужасов. Даже когда все пришло в относительную норму ты не вспомнил ни черта. То, что было действительно важно. Так что не смей теперь меня упрекать. Постепенно, с каждым словом ярость сходила на нет, и голос становился тише. Клаус не привык открывать перед кем-то душу: маска беззаботного дурачка крепко приклеилась, и избавиться от этого образа теперь стало невозможно. Боль, страх, ярость, разочарование всегда глушились алкоголем, таблетками или чужим телом. Этому было простое объяснение: никому искренне не было никакого дела до Клауса и его жизни. Бен читал ему мораль от зависти, от невозможности самому проживать жизнь; братья и сестры — для галочки, играли роль хороших родственничков, которые действительно обеспокоены. Но ведь по факту их волнует только собственное благополучие. К чему это лицемерие? Возможно это звучит эгоистично, ведь каждого из них жизнь не щадила, но они были друг у друга. Клауса же никто не воспринимал всерьез. Его попытки поговорить по душам, быть серьезным — очередное представление, шоу, фикция. Быть пустым местом, уродом в семье — неприятно. Но гораздо неприятнее слышать неискренние слова заботы. Видимость любви — вот что по-настоящему ранит. Четвертый отвернулся в сторону и сжал руки в кулаки. Он не предпринимал больше попыток вырваться или как-то изменить положение, смиренно ожидая пока брату не наскучит над ним издеваться. Вскрытие старых и новых ран как отдельный вид пыток. Криминальное прошлое даёт о себе знать. Пятый поднял голову. Его глаза были широко распахнуты, они болезненно покраснели и блестели в волнении. Как рыба он открывал и закрывал рот, не в силах подобрать слова для того чтобы объясниться. Не то чтобы у него имелось достойное оправдание. Было достаточно много времени чтобы поговорить и сгладить все острые углы. Даже когда на носу был апокалипсис, вместо того чтобы напиваться в библиотеке в обнимку с Долорес, он мог быть рядом, защитить. А те бесчисленные посиделки вдвоем на кухне с кофе и бутербродами? Пятый мог говорить что угодно, но он чувствовал каждый вопрошающий взгляд, безжалостно их игнорировал, а все попытки приблизиться пресекал. — Я так виноват перед тобой. Я не… Клаус… Клаус, посмотри на меня, прошу, — запустив пальцы в непослушные кудри и отведя их в сторону, он прижался к пульсирующему виску губами и тут же одернул себя, отстранившись. Четвертый весь сжался под ним: крайне редко кто-то обращался с ним так мягко, к тому же эти люди никогда не были трезвыми. Хотя можно ли считать Пятого трезвым? Нет, но он в своём уме, и в отличие от прочих не пребывает в субъективных иллюзиях. — Пытаешься меня разжалобить? А до этого такой грозный ходил, будто собирался мне глаз на жопу натянуть. Передумал? — глухо хихикнул Клаус и поднял на брата глаза. После душа тушь потекла и легла тенью под глазами. Выглядел он печально, но не более, чем когда стоял под раздолбанным козырьком и потягивал сигарету. Весь холодный, одинокий, брошенный. Пятый никогда не признается вслух, но в ту минуту он готов был убить каждого, кто его тронул. В том числе и себя. — Да, точно…серьезность не твой конек, — подыграл ему Пятый; тихо рассмеявшись, прислонился своим лбом к его. Ладонь мягко легла на шею, большой палец прижался к трепещущей венке. В этот момент в мире не было ничего роднее и ближе чем они друг другу. Поцелуй. Первый, неловкий, неуклюжий, быстрый — как пташка клюнула. Но в груди трепещет и бухает похлеще чем от наркотиков. Клаус млеет как невинная фиалка-школьница на первом свидании, будто не он всю жизнь тонул в бездне разврата. Тянется за следующим. Долгим. Горячим. Изнутри вырывается стон, Клаус обхватывает руками талию брата, сминает хлопковую ткань, всеми силами цепляясь за ускользающую реальность. Разводит ноги шире, позволяя брату прижаться сильнее. Пятый, распаленный, покрасневший, с тяжелым дыханием и горящими глазами, мягко отстраняется. Смотрит. Проводит ладонями по его лицу, мелкая щетина царапает кожу. Глаза Клауса печально блестят. Он отвечает на взгляд пылко, но неуверенно. Ищет подвох, двойное дно, насмешку над таким глупым и доверчивым тридцатилетним мужиком. Даже прошедший через огонь, воду и медные трубы, Клаус остаётся наивным мальчишкой, верящим и в судьбу, и в любовь до гроба. Пятый не такой. Или хочет таким не казаться. Где-то глубоко внутри трепещет нечто мучительно робкое. Нежность, которая копилась годами и не находила выхода до этой минуты, вдруг всколыхнулась и вылилась чувственными касаниями и неловкими поцелуями куда придется. Наконец-то Пятый может держать в руках настоящего, живого человека, а не манекен. Ловить стоны Клауса губами, опускать на его шею горячие поцелуи, вжиматься до мути перед глазами, до боли. Когда даже через одежду — мучительно далеко. Пятый запускает руки под футболку брата, жар чужого тела ударяет по разуму. В глазах плывет. Клаус плавится, как мороженое под лучами летнего солнца, в его руках. Невыносимо жарко, мучительно жарко, жарко настолько, что кажется кровь закипает. Но как можно снять одежду? Продолжить? Когда так больно, так страшно. Когда он — мальчишка, пусть и только оболочкой. Когда он — твой брат. Он видел больше, чем большинство ныне живущих, он пережил слишком многое чтобы оставаться ребёнком даже теперь, ему можно доверять. Он семья, он — непростительно близкий, он — родной. Безумие. Вихрь чувств, рвущихся из груди взрывается фейерверками. По телу пробегает крупная дрожь. Клауса резко дергает, он срывает с себя футболку и трясущимися от нервов пальцами пытается расстегнуть рубашку Пятого. Тот все понимает, и вот, в пару мгновений они абсолютно открыты друг перед другом. Из глаз Клауса катятся слезы. Если бы Пятый тогда не переместился в прошлое, то это случилось бы намного раньше или не случилось вообще? Они упустили время, когда родственная любовь могла такой и остаться, создав этим почву для рождения чего-то нового, возможно даже более крепкого, чем могло бы быть в любых других случаях. В руках Пятого оказывается полупустой тюбик с лубрикантом, выловленный из закроватной пыльной нарнии. Пятый сцеловывает слезы Клауса без слов, утешает, а самого будто каток переехал. Спустя сорок пять лет одинокого существования в постапокалиптическом мире он впервые может ощутить чье-то тепло, тело к телу. Уже без одежды. Руки ложатся на разведенные бедра, ведут к острым выступам таза, косой мышце, обводят талию и опускаются вниз — к сокровенному. Внутри тесно и жарко, пальцы горят. Жар обдает и лицо, внутренности скручивает в тугой узел, сердце колотится о ребра. Кажется, еще минута —и смерть. За окном слышится раскат грома, капли стучат по стеклу. — Не будь таким грубым, мальчишка. —Клаус криво усмехается, прогибаясь в пояснице и закидывая руки на плечи брата. Выглядит он при этом как побитый жизнью мартовский кот. Его лицо красное, глаза воспаленные и влажные. Сердце Пятого щемит так, что хочется согнуться пополам. — Можно ещё поспорить, кто из нас мальчишка, — тихо произносит он, но словесную перепалку не продолжает. Двигает пальцами, срывая с губ Клауса хриплый стон. Он запрокидывает голову назад, выставляясь. Бледные губы второпях изучают податливое тело. Смуглая, влажная от пота грудь неровно вздымается. В ушах будто белый шум — сквозь бьющую в виски кровь слышно только чужое тяжелое дыхание. Голову кружит, наверное, от недостатка кислорода. Клаус ощущает себя податливой глиной в руках брата. Он позволяет ему распоряжаться своим телом как тот пожелает, отпуская себя. Доверяя. Слезы катятся нещадно — в сердце слишком много чувств. Клаус дрожит, каждое прикосновение Пятого откликается в нем ударами тока. — Войди уже, блять, войди… Пятый подтягивает сильные бедра ближе, примеряется, наваливается на Клауса и целует его в приоткрытые губы. Тот отвечает со всей страстью, подрагивая, словно в лихорадке. Карие глаза горят пожаром, вглядываясь в блестящую синеву родных глаз. Ладони ложатся на шею и зарываются в черные влажные волосы. Большой палец трогательно оглаживает красную щеку. Когда Пятый толкается внутрь, Клаус разводит ноги шире и обвивает ими его худые белые бедра. На губах чувствуется соль. Дождь наконец-то закончился.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.