плесень

Стены, одетые в пошарпанные цветочные обои, молчат. Андрей расплескивает кофе по столу, задев чашку углом исписанной скачущими буквами тетради, и чертыхается, вытирает столешницу подолом майки. За окном только горящее ржавым рассветом небо да серые мертвые панельки, по другую сторону стекла — горящая ржавым рассветом кухня да серые мертвые многоэтажки стихов, Князев допивает остатки кофе, читая записи, и украшает их после жирными крестами, размазывает чернила ребром ладони по мятой бумаге. Он думает, перечитывая снова и снова скромные несколько четверостиший, написанных за ночь, что, если честно, это выглядит, как прощальная записка, как предсмертная записка, думает и зачеркивает последнюю строку несколько раз. Не то чтобы он собирался шагнуть в окно, и не то чтобы навязал любовно петель, одну надежнее другой, просто медленно изнутри плесенью покрывается. А на часах шесть утра, и в тишине комната начинает дребезжать голосами гитарных струн. Сосед слева — Андрей его не видел его ни разу за три месяца, что живет здесь, в этом доме, но слышал иногда, как он ведет невнятные беседы сам с собой низким голосом и долго играет на гитаре в разное время суток, словно и не спит вовсе. Может, график его работы совпадает с графиком Андрея, может, он не работает, не учится, кому вообще не все равно на соседей. Андрею все равно — он и соседей справа тоже не помнит в лица, хотя они заходили познакомиться и были довольно милы. У него самого график два через два, и зарплата копеечная, но магазин, проклятая Пятерочка, находится в пристройке к дому, да и на какую-никакую жизнь хватает — хоть за это спасибо. Далеко не центр города, и район не самый благоприятный, квартира три на три шага, Балу говорит, что она хорошая, лучше, чем то, что они с Яшкой снимают на двоих — уютнее, убирать ее быстрее, тараканов нет, Князев не спорит и не жалуется, другое он в любом случае себе позволить не может. Через час сосед тихо и неразборчиво вплетает в свою музыку пение, когда Андрей закрывает тетрадь, ставит чашку в раковину и идет собираться на работу, а болезненный желтый между домами через салатовый приходит к яркому-яркому чистому голубому. Он бы тоже хотел петь, но не о чем. Не от чего. * Имя на бейджике с припиской «продавец-консультант», зеленая жилетка, Андрея дергают постоянно то за кассу, то в зал, то на склад, и если он что ненавидит в этой жизни больше чем свою работу, так это то, что выбора у него и нет. Сидя на кассе и высчитывая мелочь на сдачу, он размышляет, как было бы чудесно все-таки сделать шаг из окна со своего девятого этажа прямо на козырек пятерочки в рабочем жилете после сточасовой смены. Следующий покупатель — Андрей обычно не смотрит на них, не смотрит в плане длительного заинтересованного взгляда, но некоторых постоянных узнает по набору продуктов и рукам — привычно кладет на ленту нарезной батон и три пластиковые тары с заварной лапшой по желтому скидочному ценнику. Нечесаные темные волосы в низком ершистом хвостике, застиранная черная толстовка, пижамные штаны в лимонно-серую полоску, Андрей на автомате спрашивает, нужен ли пакет, пробивает накопительную карту с телефона парня, отдает чек и желает хорошего дня, получая обратно «спасибо» и «вам того же». Мелочи, но на самом деле мало тех, кто хотя бы головой на его пожелания, к которым его обязывает работа, кивают, и ему приятно от этих мелочей, даже если они не делают погоды, и после них рабочий день, как обычно, катится (в пизду) на дно. К концу смены он вымотан и выпотрошен, магазин закрывается в десять ровно, но домой он возвращается в двенадцатом часу с сеткой картошки, купленной чуть ли не на последние сто рублей с прошлой зарплаты. На ужин у него вчерашняя яичница и одна неопознанного срока приобретения сосиска, и пока еда разогревается в подозрительно кряхтящей микроволновке, он слушает, как сосед снова берется за гитару, а потом во сне видит со стороны себя, стоящего на сцене, и перед ним — пустой неосвещенный зал, только один горбящийся силуэт следит за тем, как он поет никем не написанные песни. * Первый раз он видит соседа-музыканта на следующий день, выходя с утра из коробочной квартиры на работу. Тот завис у своей двери с ключом в замочной скважине, мусорным пакетом в одной руке и телефоном в другой, яростно бьет большим пальцем по экрану, печатая что-то с отрешенным лицом; ершистый хвостик, пижамные штаны, вместо толстовки растянутая майка цвета желтой безысходности, сиреневые резиновые тапочки на голых ногах, он никак не реагирует на хлопок двери за спиной, увлеченный своим делом, и Андрей, проходя мимо, разглядывает черные провода наушников, ведущие от гнезда телефона до ушей. Этот день идет легче — коллега по смене вернулась с больничного, и Князев практически весь день сидит на кассе, отлучаясь только на обед и перекуры, и к ночи он поднимается к себе уставшим не столько в целом от работы, сколько от бесконечного потока людей. Ключ в замке не проворачивается. Андрей настороженно дергает ручку на себя, и дверь открывается с протяжным скрипом, а в прихожей стоит чья-то пара разношенных грязных кед, и пахнет сигаретами и жареной картошкой. Он встряхивает головой и медленно выдыхает через нос, снимая напавшее напряжение. — Ебаный ж ты Шура, — повышая от слова к слову громкость, рычит он в пустоту, — я просил предупреждать… Из-за угла, за которым расположилась кухня, выглядывает взлохмаченная высветленная до цыплячьей желтизны макушка, и Балу, подняв раскрытые ладони со скрюченными пальцами на уровень ушей по обе стороны от головы, зловеще произносит: — Бу, — и пучит глаза, растягивая губы в широкой улыбке, — испугался? — Обосрался блять, — ворчит Князев, стягивая с ног кроссовки, и шлепает за другом на кухню. Балу, полуголый, в одних спортивках и носках с Бартом Симпсоном, лопаткой ворошит в сковородке шипящую картошку и дергается нелепо под Аврил Лавин, самозабвенно подпевая. На столе стоит бутылка лимонада а-ля кола с логотипом «моя цена» — из Магнита, и рядом лежит пакет с ананасовыми вафельными конфетами, столешница вокруг которого захоронена под обертками; Саша поворачивается к Андрею к концу песни и тычет в его сторону черенком лопатки, пачкая руку растительным маслом: — Зато я приготовил тебе пожрать, у тебя в холодильнике даже самоубившейся мыши нет, только картошку и лук отыскал, можешь не благодарить. Князев падает на один из стульев у стола, разворачивая конфету и продолжая наблюдать, как Балу вертит из стороны в сторону бедрами уже под Леди Гагу, тряся солонкой над сковородкой, и когда тот выключает газ, спрашивает: — Ты чего вообще пришел-то?  — У Яшки сессия начинается, всю квартиру бумажками закидал и еще ноет, что я, видите ли, мешаю ему, — пожимает Саша плечами, доставая вилки и разделяя картошку по двум тарелкам. В этой квартире он знал, что где лежит лучше, чем сам Андрей, хотя и был здесь четыре раза, на третий скромно украв ключи и сделав дубликат в мастерской на соседней улице, чтобы на четвертый довести Князева до инфаркта своим появлением среди ночи с двумя билетами на ночной сеанс какого-то второсортного русского ужастика. — А ты? — А я забил, как-нибудь и без зубрежки сдам. Сгреби в сторону обертки, я тарелки поставлю. И колу открывай давай, извиняй, на что получше денег не хватило. * Пока Саша храпит под боком, на расстеленном на полу у дивана пледе, Андрею дышится как-то легче. У Балунова на предплечье правой руки цветут переливами от идеального белого к нежно-голубому на изломах лепестков ромашки — целое поле на загорелой коже, он клянется, что был пьян вусмерть на той вечеринке в честь выпуска из школы, после которой цветы появились, и не помнит, от кого ему они достались; Князеву кажется, что от Яши, только вот Шуре Яков едва ли больше чем друг, даже не родственная душа, раз за год жизни в одной квартире на Цвиркунове не появилось метки, а Яше тот нравится отвратительно — он говорил в тот же день Андрею, попавшему на чужое празднование - учился он в другой школе - по причине "а хули нет-то, он мой друг, пустите", тоже почти до невменяемости пьяный, а потом добавил «наверное» и «хуево-то как» и заблевал весь пол перед собой, но Андрей не нанимался семейным психологом — его собственное тело тоже чистое, без меток, цветов, без следов от чужих рук. Балу говорит, что от Андрея одиночеством и тоской воняет, как из кружки с заплесневевшим чаем с лимоном. (Андрей тогда отвечает, что он, Шура, тоже волк-одиночка, хоть и с меткой, а тот кривится непонятно от чего, палец указательный подняв, возражает — «я-то сам с собой довольный волк, а тебе тебя не хватает») Он не может заснуть до утра, крутясь на диване со своей тетрадкой, заполняя страницы новыми строками, которые звучат не так плохо, когда он выходит на кухню, чтобы зачитать их вслух. Сосед не спит тоже — лениво перебирает струны, Андрей задерживается на кухне, увлеченный его игрой и расправой с оставшимися конфетами. Бессмысленный набор звуков со временем превращается в что-то из дискографии Кино, Князев не помнит название, но язык знает текст, и он невольно начинает подпевать, пугаясь собственного голоса — высокого, немного плоского, открытого. На втором куплете за своим он слышит другой голос, вторящий ему, увереннее и ниже. * Балу уходит к вечеру второго выходного, жалуясь на жесткий пол и болящую от сна на нем спину, оставляя после себя немного еды в холодильнике и много мусора на всех поверхностях; квартира резко становится абсолютно пустой, словно вместе с собой Саша вынес всю мебель и забрал воздух. Андрей сидит несколько часов над тетрадью, но не пишет ничего, изрисовывает поля цветами — ромашками и одуванчиками. Соседа не слышно весь день, он молчит и вечером, и утром, когда Князев кое-как сползает с дивана под трель будильника, но тот видит его на работе и пробивает ему привычный набор продуктов, и тогда что-то происходит. Парень, без хвостика — сальные пряди рассыпаны по плечам, и щетина на лица прибавляет пару лет, тянется за чеком, случайно касаясь пальцев Андрея, и того болью прошибает на секунду, словно средний палец тупой иглой расчертили, Князев вслед ему смотрит, зажимая ноющую ладонь в другой, пока не слышит, как на ленту приземляется что-то увесистое и незнакомый голос просит пакет, маленький и зеленый. Он прячет левую руку под кассу, а на пальце распускается голубовато-серым пятном одуванчик. * Андрей не заходит в свою квартиру, сразу стучится в дверь слева. Та открывается с задержкой в несколько минут, сосед пялится на зеленую жилетку, бейджик, и поднимает глаза, удивленные и с черными в слабом освещении коридора дырами радужек, на лицо. Андрей, не раздумывая, выпаливает: — Дай руку. — Чего? — парень брови дикие выгибает, и Князев замечает за его короткий вопрос голые десна между клыками верхней челюсти, только потемневшие осколки от боковых резцов одиноко торчат. — Руку дай, пожалуйста. — Ебанутый? Зачем тебе моя рука? Андрей трет правой ладонью лицо устало и выносит вперед левый кулак в оттопыренным средним пальцем. — Ты сегодня оставил это на мне. Никто больше за день меня не трогал. — Совсем охуе- О. Он замечает. Сначала хмурится, разглядывая свежую метку на еще красноватой коже, затем его лицо разглаживается, и он снова поднимает какой-то виноватый взгляд на Андрея, ляпает невпопад: — На плесень похож, — и протягивает свою руку, правую, ребром ладони вниз, как если бы ждал приветственного рукопожатия. Он словно вообще не удивлен, словно ждал чего-то такого или не ждал и не хотел, смотрит снова на бейджик и скалится странно, непонятно. — Привет, Андрей, меня Михой зовут. И Андрей касается кончиками его запястья. * Миша стоит посреди кухни князевской, покачиваясь из стороны в сторону и обнимая себя одной рукой, слушает внимательно, как Андрей напряженно кофе из чашки хлебает со слипающимися глазами, и пялится на свое запястье с выросшим на нем плешивым одуванчиком — и правда похож на плесень. Князев сразу его к себе потащил знакомиться что ли, да разговор как-то не завязывался, они просто поочередно смотрели то друг на друга, то на свои руки, и Андрей неконтролируемо между гляделками и глотками кофе вздыхал. На улице глубокая ночь, а в квартире время застыло. Андрею явно не на пользу идет разъебанный режим сна. — Ну, скажи уже что-нибудь гостю, — выдает Миша, кривя губы в беззлобной, бессмысленной ухмылке, когда ноги устают стоять, и ему приходится сесть на стул, предложенный Андреем ранее. Не любит он стулья, его к полу, к земле тянет. — Как фамилия, откуда родом, на поэтических вечерах здесь сам себе стихи свои читаешь или чьи-то? Андрей почти кофе давится, смотрит на него испуганно и неожиданно для себя с хрипом визжит: — Ты слышал? — и тут же прокашливается, пока гость смехом заливается глухим и раскатистым. — Свои. — А ты слышал, как я играю? — Миша поднимает брови — вопрос риторический. — Складно пишешь. Он задумчиво клыками жует нижнюю губу несколько секунд и снова улыбается — со своей этой чернотой в верхней челюсти и с глазами круглыми, в более ярком свете кухни оказавшимися теплыми темно-карими, выглядит искренне глупо и глупо искренне, до очаровательности.  — А я тебя заметил еще когда ты только устроился работать — ходил между стеллажами с тележкой и глазами в пол, потерянный такой и красивый… — Понравился? — теперь Князев ухмыляется с выгнутой бровью и замершей у рта чашкой. — Понравился. Андрей смеется, качает головой — у него уши лопатами и лицо квадратное, а от смеха, ему кажется, выглядит еще нелепее, но Миша губы поджимает и хмурится в ответ недовольно. — Чего ржешь-то? Правда понравился, я в эту обоссанную пятерочку только ради тебя и кондиционеров захожу, в ларьке у дома хлеб вкуснее и пиво без паспорта продают, я в душе не ебу, где у меня эта хрень валяется, — он съезжает по сидушке стула ближе к краю, разваливается на нём хозяином дома, зарывшись правой ладонью в волосы на своем затылке, и переводит взгляд с Князева, по щекам которого расползается лихорадочное розовое смущение, на вторую, но пустую чашку со сколами на ободке перед собой. — Можно тоже кофе, ебало слипается после двух дней без сна. — Конечно, — Андрей суетливо вскакивает с места к тумбочке с термоподом в углу, неловко цепляя на ходу пальцами чашку гостя и едва не скидывая ее на линолеум, мимикрирующий под деревянные доски, жмет на кнопку подачи воды костяшкой указательного и под шум льющегося кипятка нарочито небрежно кидает: — Ты тоже ничего так. Миша довольно щурится. — Знаю. * Мишина душа по горло в дерьме, это чувствуется, видится в мелких деталях, во взглядах опустошенных, когда он на мгновения проваливается в себя, в непроизвольных дерганых движениях, и все бедра его тощие изорваны в клочья — аккуратные нити от канцелярских ножей, борозды от искусанных ногтей и кривые хаотичные дорожки от ножей самодельных. Говорит, подростковое хобби — про самодельные ножи, не про шрамы, о них он не говорит много, одергивает домашние шорты из дешевой синтетики с голубыми вытертыми временем цветами на принте в гавайском стиле, которые притащил из своей квартиры вместе с гитарой и тапочками, когда Князев предложил ему остаться на огрызок ночи. Только за завтраком кивает головой на свои ноги, копаясь вилкой в омлете с помидорами и вареной колбасой, и безжизненным голосом говорит: — Это не то, это не свежее, все в прошлом. Андрей не докапывается и оставляет ему ключи, уходя на работу. Ближе к вечеру в квартиру вваливается Балу, взъерошенный ветром и напуганный открывшейся без ключа дверью, и встает, как вкопанный, на входе в кухню, пуча глаза на стыдливо горбящегося над мятой и открытой без разрешения тетрадью Князева Мишу, обнимающего одной рукой обклеенный разными наклейками корпус гитары. Словно в зеркало смотрится — тот точь-в-точь перенимает его удивление и выпрямляется резко, как по команде, хрустя позвонками, брови вскидывает почти до линии роста волос. — Горшок? — Балу, ебать… Саша ставит на стол пакет, в котором заманчиво звенят скрытые тонким красным пластиком бутылки пива, и растягивает губы до ушей, раскидывает руки в стороны, как будто рассчитывая на то, что бывший одноклассник тут же кинется в его объятия прямо с гитарой. — Ты блять че здесь забыл, Мих, квартиры грабишь? Не на ту напал, здесь только хозяина спиздить можно и на органы продать. Миша тыльной стороной ладони прикрывает рот и гогочет с ничего — от неожиданности, может — в неё, откидываясь на спинку стула резко, почти роняясь на пол, а потом выпрямляет правую руку запястьем к потолку, позволяя гитаре лечь на длинные бедра, упершись в ножку стола, и показывая всему свету седой цветок поверх вен. Рассказывает все кратко и сбивчиво — по-другому не умеет. Балу в конце концов сам его обнимает с блаженным кошачьим лицом и благословляет (не)шуточно, ковыряя ножом под крышкой одной из бутылок, не дожидаясь прихода Андрея. (Миша предпочитает не уточнять, на что благословение дано) * Горшенев переезжает к Андрею через три недели после; сначала стыдливо молча мнется на пороге, а затем прячет лицо в руках и заебанным тихим голосом ведает о том, как его отчислили из колледжа за едва ли не полностью пропущенный семестр, и родители, узнав с запозданием, скинули его со своих шей, сказали искать работу, а он нашел — нашел сегодня, его с горем пополам взяли на стажировку, и сегодня же хозяйка квартиры по графику потребовала деньги за квартиру. Перетаскивая с пыхтением огромные мусорные мешки и пакеты с вещами, Андрей спрашивает: — Что за работа? Миша ныряет вглубь одного из пакетов («о, я паспорт нашёл») и вытягивает из кома одежды уголок зеленой жилетки, снова очаровательно глупо улыбаясь и заглядывая в глаза Князева. Они еще даже не целовались — и Андрей неприлично долго думает об этом. Тогда, перенеся почти все вещи и сидя на одном из пакетов в коридоре под мигающей, отживающей последние секунды желтой лампочкой, он спрашивает еще кое-что: — Можно? Ну, поцеловать тебя? Лампочка щелкает и гаснет, и в темноте Миша, сидящий на мешке у стены напротив и вдавившийся спиной в цветочные обои, кусает нервно щеку изнутри и полушепчет хрипло: — Можно. Андрей нелепо и слепо тычется губами сначала ему в щеку, а потом сдвигается левее и находит его губы, напряженные и сухие, кладет ладонь немного потную на угол его челюсти — Миша в чужой рот рвано выдыхает и расслабляется, позволяя Князеву целовать себя, и себе целовать в ответ. * — Было отвратительное время, — Горшенев потирает подушечками пальцев шрамы ближе к шву на трусах, опоясывающему его правое бедро, с опущенными на маленькую дырку на большом пальце в носке глазами. Он практически голый, мокрые после душа волосы липнут к свежевыбритому лицу, разрезают его на части, одинаково бледные и одинаково отрешенные, — я не помню многого, только комплексы, — он чертит ногтем линии поперек очереди из кривых шрамов от ножей, — ненависть к себе помню и к жизни. Я почти не ел тогда, я… казался себе пиздецки толстым и уродливым, в школе все так говорили. Мотает головой и поднимает глаза на Андрея — а тот пялится обеспокоенно на него, молчит, не знает, что сказать, закрывая новую, едва начатую тетрадь с усыпанной состарившимися одуванчиками обложкой. — Это ведь было три года назад всего, а я реально ничего не помню. — Миша невесело усмехается и обнимает себя обеими руками, падая задницей на плед, зарекомендовавший уже себя в качестве отвратительного матраса, на полу у дивана. — Дашь почитать, что пишешь? Нужно будет как-нибудь наложить твои стихи на мою гитару, что думаешь? — Мне жаль, — только и проталкивает через скованную сочувствием, болью глотку Андрей, сминая угол тетради. — Забей, просто хотел сказать, что сейчас все ммм нормально? Хорошо. — Горшенев упирается лбом в колени Андрея, оставляя на них мокрые полосы и пятна от волос — абстракционизм — и щекоча кожу бровями, и добавляет в щель между князевскими икрами: — Очень хорошо. За окном снова только горящее ржавым рассветом небо да серые мертвые панельки, а по другую сторону стекла Андрей пропускает через пальцы холодные скользкие волосы человека у своих ног и вслушивается в его тихое бормотание, перетекающее в напев неуловимо знакомых песен и прерываемое учащающимися зевками. От Горшенева пахнет полевыми цветами и доверием, и Андрей впитывает этот запах в себя, как губка, заменяя им свой запах плесневелой тоски. Заменяя Мишей одиночество.