Только руку протяни

От резкого и неожиданно крепкого удара — кто же знал, что в нескладном, спотыкающемся, хилом теле весьма пьяного Разумовского столько силы — затылок горел, перед глазами плясали яркие всполохи боли, в ушах звенел белый шум телевизора без сигнала. И он тоже сейчас — без сигнала. Пол тоже резкий, близкий и очень твёрдый, нос не сломать бы, а то кровью захлебнуться можно. Рисовалась черепно-мозговая травма, слепота и уход с работы по инвалидности, тяжкие вздохи Фёдор Иваныча, красиво склееный ролик Пчёлкиной про питерского мента, что пытался остановить Чумного Доктора, и кошмар, в который превратится отдел с его отсутствием. А, стоп, с какой работы, его и так уволили с лёгкой руки того хмыря московского. Или не будет никаких горестных вздыханий. Прикопает его Разумовский в палисаднике, похлопает глазами нервно и скажет, что так и было. Или припишет тяжкие грехи и сожжёт заживо, сняв для своей соцсеточки последние минуты жизни на потеху жадной до жесткача публики. Запечатлевать свою смерть в цифровом варианте не хотелось. Умирать так-то тоже не хотелось. Не. Не пойдёт. Рано надгробный камень выбирать, нужно ещё этого гоблина пернатого обезвредить. Так что. Думай. Руку Разумовского Игорь перехватывает на полпути, сбивая с траектории, и сильно сжимает запястье. Хватку Разумовский ослабляет почти сразу же, то ли неожидавший отпора, то ли слишком хилый, то ли слишком пьяный. Бутылка со стуком падает вниз, откатывается в сторону, носком Игорь пинает её подальше от чужих проворных пальцев. Секунда и — они так и застыли, почти повторённое третье рукопожатие на третью встречу, жалкое подобие сотворения человека, пульс на лучевой отбивает бешеный ритм. Разумовский удивлённо распахивает глаза. Такой поворот событий он, вскинувший брови, явно не просчитал. Где же вся твоя ловкость, где остановленный на лету камень? Где вот это вот всё надчеловеческое, страшное, опасное, что так трудно было вычислить, так трудно соотнести? Где этот намалёваный страшный монстр? Прячется в костяной птичьей маске? А может сам Сергей Разумовский это ничего более искусно подобранной маски из нервных движений, псевдодоброжелательности и лживой любви к людям (которых он сжигал) и свободе. Предательство жжёт детской обидой где-то под рёбрами, хотя предательство это про доверие, а Игорь не доверял ему, никому не доверяет, глупое это дело, от него набиваешь шишки и синяки. Не доверял, правда? Они и встречались-то всего два раза, какое доверие, дурость какая, совсем идиотом нужно быть, чтобы проникнуться к кому-то за две-с-половиной встречи. Половина — это вот то, что сейчас, это нелепый полупьяный фарс и попытка ударить по голове. А ведь он хотел ему доверять. Дурацкое желание верить хоть кому-то, убеждать себя, что не все вокруг погрязли в черноте, лжи и жестокости. Потому что Разумовский казался настоящим, живым. Таким же, как и Игорь. Не то, чтобы Игорь ставил их на одной доске и пристально сравнивал, но это сходство явно ощущалось, чувствовалась какая-то связь. Ты делаешь мир лучше, я делаю мир лучше. Я делаю мир лучше, чтобы в нём было больше таких людей как ты. Талантливый мальчишка из детдома, добившийся всего сам, создавший свою соцсеть. На каждой открытой вкладке — Сергей Разумовский спонсирует реконструкцию детского дома, протестует против сноса исторического памятника, способствует открытию столовой для бездомных. Сергей Разумовский слишком-слишком-слишком хороший для этого мира — восторженные комменты в фангруппах, и Игорь ловил себя на мысли, устало кликая на ссылки во втором часу ночи, что считает так же. Слишком хороший, таких людей не бывает. Закрытые вкладки, зачёркнутое-перечёркнутое твёрдыми штрихами имя. Но ему видимо по долгу службы людям доверять противопоказано, аллергия какая-то, то спасённая девчонка умыкнёт важные документы в своё видео, то напарник о методах его работы расскажет всем тем, кому не следовало. Надо учиться доверять людям, так говорил Прокопеныч, Игорь пытается, старается, но каждый раз — мимо, каждый раз — неприятно так, словно зашиворот снега с грязью насыпали. И стоишь потом мокрый, запачканный, и холодно ещё. Разумовский вон тоже очередная галочка в списке его провалов, красивая такая галочка, с завитушкой. Классно, конечно, в людях он разбирается. Десять из десяти. Похлопаем за правильный выбор. Костлявое запястье Разумовского сжимает сильно, сильнее, чем нужно, врезаясь в бледную кожу до боли в костяшках и предплечье, потому что разочарование кислотой плещется внутри, обжигая до язв, и хочется, чтобы Разумовскому тоже было больно хоть немного. Будто через боль можно передать ему немного своей раздражённости, разочарования и тоски, и тогда всё это уйдёт и станет легче. Но тот словно и не здесь, будто Игорь цепляется до синяков за его отголосок, и стоит отпустить — исчезнет, растворится в воздухе, канет в небытие. Слабо пытается вырвать руку, вертит кистью, и смотрит. Не на него. Для его взгляда Игорь не более помеха, чем бумага для гамма-лучей. Разумовский смотрит так, словно позади Венера сошла с картины, и стоит там, рыжая и нагая, но никого там нет, не на кого так глядеть проникновенно испуганными глазами со зрачками-точками. Разумовский боится. Не его. — Пусти же, — голос тихий, отдалённый даже, пальцами другой пытается разжать хватку, скребёт короткими ногтями по коже. Совпадение всех характеристик психологического портрета, а результат всё равно такой, что хочется заглянуть на последние страницы в решебник за ответом, потому что ну как так, ну быть не может. А ответы-то сходятся. Как там говорил гениальный вымышленный детектив, отбросить всё невероятное, да. Игорь отталкивает его руку. — Чтобы ты мне другой бутылкой по башке шандарахнул? У тебя их вон, сколько. Ага, разбежался. Рывком Игорь заводит его руку за спину, прижимает к этому нелепому дивану. Слышатся ругательства. Разумовский ёрзает, пинается ногами, возится ужом, пытается вырваться. — Да не дёргайся ты, зараза! — шипит Игорь, наклоняется к рыжей голове, волосы у него такие яркие, что кажется перед глазами пожар. — Смотри, у нас два варианта развития событий, вернее, вариант один, но пути разные. Ты садишься в тюрьму. Но как ты к этому придёшь и сколько сломанных рёбер обретёшь — воля твоя. Выбирай. — Пусти меня! — вскрикивает Разумовский. Разумовский старается сбросить его, Игорь надавливает на его руку сильнее, выворачивая сустав и Разумовский хрипит, а следом затихает, дышит шумно, вырваться не пытается. От его волос тянет шампунем, не гарью, но они такие яркие, что похожи на огонь. Игорь ожидает какого-то невероятного финта, внезапного удара, но ничего не происходит. — Ты там уснул что-ли? Так тихий час не настал. Просыпаемся, — издевательски спрашивает Игорь. Тишина бьёт по ушам, Игорь встряхивает его за плечо. — Я согласен ответить на твои вопросы. Или что там тебе нужно, — совсем тихо бормочет Разумовский, мешая гласные с согласными так, что расслышать голос трудно. — Только, пожалуйста, отпусти руку. Больно. Игорь отпускает его, ощущая покалывание в суставах, отходит от дивана, наблюдая, как медленно Разумовский разворачивается, упираясь коленом в сидение. Пёстрый халат идёт волнами и сползает с плеча, левой рукой Разумовский разминает запястье, морщась, и потеряно смотрит за завесой спутанных рыжих волос. Взгляд у него как у промокшего щенка, которого к тому же и пнули, и Игорь давит в себе зарождающееся чувство вины. Он людей убивал, напоминает он себе. Сжигал заживо. И за нос водил общественность. Убийца-преступник-психопат. И выражение лица у него растерянное такое, сведенные брови, приоткрытый рот. Вспоминается то его выступление в казино, поднятые примирительно руки и полёт с лестницы, тогда показалось, что позвоночник сломает и — всё, нет человека. Единственный из толпы вышел, хотя его никто и не спрашивал, затаился бы среди одинаковых лиц, смешался бы с массой, целее был бы, так нет же — поднялся по ступеням, руку протянул, оливковую ветвь, чтоб её. Фарс, спектакль, постановка. Сидя на стуле, сжимая в руках детскую его тетрадку с каракулями, думал Игорь, и осёкся. Нет, нет, не то. Со своими рьяными последователями Чумной Доктор не связывался, он одиночка, к чему ему толпа слепых идиотов, разрушающих всё. Да и что бы он им сказал? Столкнуть с лестницы рыжего миллиардера-выскочку, но не насмерть столкнуть, так, легонько, чтобы пара синяков, а не трещины в черепе? Даже звучит смешно. Да и замахивался тот мужик над расхристанным Разумовским очень даже по-настоящему, настолько по-настоящему, что Игорь уверен — не швырни он тогда гранёный стакан в лицо, вряд-ли бы Разумовский сидел сейчас перед ним. Зачем же он поднимался по лестнице той чёртовой? Думал, до этого не дойдёт? С каждой преодолетой им ступенью в желудке неприятно крутило — Разумовский же открыт был, как на ладони, уязвимый весь, без таблички только «Пни меня». Самосохранение отрубило напрочь. А может, не следовало его тогда спасать? Проблем было бы меньше. Получил бы смерть от своих же прихлебателей, не ведающих, что убили своего верного вдохновителя, циничненько и справедливо, всё как Чумной Доктор любит. Игорь прикрывает глаза, восстанавливая по памяти, моделирует полустёртую обстановку, прогнанную через фильтр прошедших дней. Золотистый свет казино, по краям затемнение, виньетка, как на сцене вне светового круга прожектора. Вокруг толпа разодетых в смазанные яркие платья и пафосные смокинги людей с заблюренными лицами, испуганный шёпот сливается в один неясный поток. Нелепо разодетые последователи Чумного Доктора с битами, ломами и арматурой, скрытые одинаковыми масками. И единственный чёткий, как качественная фотография в стопке старых чёрно-белых снимков, Разумовский с ярким пятном рыжих волос. Образованный толпой полукруг, в центре которого Разумовский полулёжа на спине пытается отползти назад, укрыться от замаха, растеряно шарит взглядом в поиске чего-то. Кого-то. В руке Игорь сжимает гранёный стакан до ноющих костяшек, так, что края больно впиваются в кожу, ещё чуть-чуть и пойдут трещины. За секунду до того, как на Разумовского обрушится удар, его синие глаза выцепляют Игоря из всех людей, и глядят проникновенно, испуганно, настойчиво; Игорь смотрит, как на рыжую голову падает лом, слышит потрясенные вздохи-выдохи, на белую рубашку брызгами отлетает красное. Стекло лопается под его пальцами. Нет, нельзя так. «Вы мне жизнь спасли». Спас. Мы ведь в ответе за тех, кому не дали помереть от удара по голове. Каким бы ужасным человеком Разумовский ни был, смерти он не заслуживал, чёрт возьми. Игорь садится на диван, надевает на голову кепку, Разумовский от его движения шугается, нелепо дёргает рукой. Заправляет волосы за ухо. Его взгляд наконец-то фокусируется, в нём появляется осмысленность и осознанность. Давно бы так. — Ну, давай, поведай миру, — насмешливо произносит Игорь, пристально следя за вертлявыми костлявыми руками Разумовского, как бы не схватил чего, хотя, не попытается же тот убить его банкой из-под газировки, верно? — Зачем людей сжигал? Краска схлынивает с и без того бледного лица Разумовского в одно мгновение, он становится ещё белее, призрачнее, словно пытается раствориться. Опускает растерянный взгляд, уставившись в свои ладони, рассматривает их. — Я не знаю, — едва слышно шелестит Разумовский и мотает головой. Это идёт вразрез со всеми представлениями о том, как Разумовский будет вести себя. Игорь ожидал отрицания, попыток перетянуть на свою сторону, подкупить, пафосных злодейских речей о спасении мира путём очищающего огня, да хотя бы ещё одной нелепой попытки ударить тем, что подвернётся под руку, но не этого. — Это не ответ. Ты сам сказал, что ответишь на мои вопросы, так вот он вопрос, отвечай. — Боюсь, — кривит губы в блёклой усмешке Разумовский, — я и сам не знаю, что ответить. И замолкает, дёргает ногой, хрустит суставами. Так, хватит. — Что ты несёшь? Ты людей убил! Ты заживо сжёг их и видео транслировал в соцсеть свою, а теперь заливаешь, что не знаешь, зачем? — гневно спрашивает Игорь. — Ты больной? Сожаление о сказанном ударяет спустя мгновение, слишком резко, слишком остро, слишком велика вероятность спровоцировать нежелательную реакцию. На секунду кажется, что Разумовский бросится на него, так резко он вскидывает голову. Светлые глаза ярко блестят, по лицу вместо отрешённой задумчивости идёт рябью ярость. Рот его болезненно искривляется, когда он выплёвывает: — Я не больной! Не больной! Я нормальный, я просто, — бледные пальцы с силой зарываются в волосы, вцепляются в пряди. Резко втягивает воздух ртом, жмурится. Из его горла раздаётся звук похожий на всхлип. — Олег был прав, чёрт. Ты, ты всё равно не поверишь мне, какой смысл рассказывать? Да что там ты, Игорь. Я сам себе не верю! Я не знаю, могу ли я доверять самому себе! Его голос звучит сорвано, с надрывом, и от этого внутри что-то тянет крюком неприятно так. Разумовского становится… жаль. Просто по-человечески жаль. Злость куда-то уходит, выцветает, затихает, оставляя после себя клубок спутанных чувств. Игорь не знает, как реагировать на это. То, что у Разумовского явно существовали проблемы в области психиатрии было ещё понятно, когда рисовался портрет Чумного Доктора. Потому что не стал бы нормальный человек таким заниматься: костюм этот дурацкий, убийства на камеру. Разумовский-Чумной-Доктор и Разумовский, сидящий сейчас перед ним, кажутся совершенно разными людьми. Но вдруг всё это лишь умело сыгранный спектакль с Разумовским в главной роли, чтобы обмануть? В костяной маске тот таким нервным не был, спокойно себе расхаживал, даже искажённый записью голос не дрожал, когда зачитывал свои приговоры. А сейчас. Сидит, бормочет себе что-то под нос, нервно дёргает пальцами. Как говорил Фёдор Иванович «Грабли — полезная в хозяйстве вещь, но не тогда, когда на них наступаешь», а Игорь судя по ощущениям не наступал, а старательно так топтался по ним. Вздохнув, Игорь отстёгивает Разумовскому очередной кредит доверия. Ничему жизнь не учит. — Успокойся, — коротко хлопает по обтянутому мягкой тканью колену. — Не истери. И не решай за меня, чему я поверю, а чему нет. Выкладывай давай всё. Разумовский смотрит на него, как олень на фары, недоверчиво так, дыхание задерживает, видно, как прекращает двигаться грудная клетка. Оставляет дёргание ногой и заламывание пальцев. Застывает, как пойманный в янтарь паук. В его взгляде, выражении лица есть что-то такое, искреннее, открытое, трепетное, отчего хочется отвести глаза в сторону и не смотреть никогда больше, потому что слишком личное, не для всех; и Разумовский этой своей незваной открытостью делает причастным, ставит клеймо. Сказать по правде, причастным Игорь стал ещё тогда, когда перешагнул порог его офиса пару минут назад. Мог ведь с папкой по делу наутро придти в отделение, или к Фёдору Ивановичу лично, тот бы послушал, так нет же, нужно напролом, в пасть к дракону смело. И вот сейчас дракон глядит на него с чёртовой надеждой. Вот же… Игорь прикрывает глаза. На такие случаи у него нет моделей поведения, нет вариантов развития событий. Начиная с того момента, как он остановил руку Разумовского, Игорь понятия не имеет, к чему приведёт этот вечер, пустой белый лист. Поведение Разумовского трудно предугадать, неважно, в маске он или без, он как олицетворение хаоса, божок сумасбродства, заключённый в человеческое тело. — Хорошо, ладно, — голос Разумовского звучит неуверенно, ломко, он слабо хлопает в ладони и укладывает руки на колени. — Даже не знаю, с чего начать. Наверное, ты думаешь, что я разбираюсь во всей этой ситуации поболее твоего, но на самом деле… Ты когда-нибудь просыпался в незнакомом месте, без понятия, где ты и как туда попал? Не дожидаясь ответа, Разумовский говорит дальше. — Это то, как я сейчас себя чувствую. Нет, я осознаю, где я и кто я. Только ощущение, словно стоит ущипнуть себя, и всё рассыпется, и я проснусь. Но я не просыпаюсь. Да и боль вряд-ли поможет, — дёргает уголком губ Разумовский, касаясь своего запястья. — Мне всё ещё кажется, что это сон. Очередной затяжной кошмар. С каждым словом его тон становится мягче, ровнее, утихает нервная дрожь, становясь монотонной линией. Он будто не успокаивается, а ускользает куда-то, дистанциируется от разговора, от него самого. — Если тебя так косоёбит, то почему к врачу не обратился? — спрашивает Игорь, и Разумовский напрягается, сжимает челюсть, впивается пальцами в колени, комкая ткань. — Не знаю, — глухо произносит он. — Иногда это труднее, чем кажется. Но сейчас не об этом. Я соврал тебе, тогда, в казино, я должен был сказать, что знаю о Чумном Докторе куда больше, чем показываю, но… Ещё в офисе следовало сказать, на самом деле, только я испугался. Не за себя. Подрагивающими пальцами Разумовский берёт небрежно отброшенные документы, касается свидетельства о смерти Олега Волкова. Мягко так, разглаживает складки и изгибы. Единственный друг. — До того, как ты принёс сюда это, я считал, что Олег жив, — блёкло говорит он, у него голос такой странный, то без эмоций, то они через край хлещут. Без полутонов. Человек контрастов. — Что он рядом со мной. Я видел его так, как сейчас вижу тебя, слышал, говорил с ним, думал, что он живой. Он не был. Боже… Всё это время я был один. По спине пробегает холодок, забирается под куртку, бежит по остистым отросткам, вызывая дрожь. Если Разумовский не врёт — а с каждым словом, с каждым его действием всё больше начинает проясняться, что всё это на самом деле правда, или Разумовский считает это таковым — звучит это пугающе. На секунду Игорь представляет, каково это — говорить с тем, кого нет, видеть того, кого не видит никто кроме тебя, и становится жутко. — Я… Это трудно переварить, я всё ещё не могу смириться с тем, что Олега больше нет, — Разумовский вскакивает, роняя бумаги на пол с тихим шелестом, делает пару длинных шагов, заламывает руки, невидяще глядит в сторону. — Ты ведь… Видел мои детские рисунки, да? В тетрадках. Я забыл, что их сохранили… как ты вообще их нашёл? — Так, под руку попались, — уклончиво отвечает Игорь. Не говорить же, что случайно наткнулся на стенд с ним, и стало интересно, любопытно, а что там Разумовский в клетчатых листах писал в детские годы, чем занимался, по каким предметам отхватывал двойки. По-хорошему любопытно, не так, как по нему информацию в интернете искал, распечатывал фотографии старые, на форумах каких-то древних сидел, сортируя нелепые слухи и важные детали. Тогда из списка подозреваемых Разумовского вычеркнул размашистыми линиями, из списка возможных жертв — нет. Заглядывать в его тетрадь у него не было особой причины. Секундная блажь посмотреть на детские каракули обернулась тем, что вот они — сидят. Захотелось узнать человека ближе, узнал на свою голову. Разумовский медленно садится обратно на самый край, касаясь коленями стола, по нему видно, что он как взведённая пружина, того и гляди обратно подскочит, сорвётся куда-нибудь, или просто — сорвётся. — В детстве я был довольно замкнутым ребёнком, «себе на уме» — так меня называли воспитательницы, я мало взаимодействовал с другими детьми, разве что дрался иногда и терпел, м, не самое лучшее обращение со стороны сверстников. Мне нравилось рисовать, — на губах Разумовского появляется слабая улыбка, которая почти сразу же блекнет. — Однажды у меня появился друг. Его никто не видел кроме меня. Это… У некоторых людей в детском возрасте бывают воображаемые друзья. В этом нет ничего… такого. Это нормально. Последняя фраза звучит монотонно, глухо, заученно, словно прокручена сотни раз. Игорь вскользь думает, как часто тот произносил её другим или самому себе. — Я нормальный, — также бесцветно добавляет Разумовский, будто убеждая, и кривится, зажимая уши руками. — Замолчи! Оксюморон такой. Игорь мог бы сказать, что нормальные люди не сжигают людей, не видят галлюцинации своих мёртвых друзей, не разговаривают с ними. Эти слова уже готовы сорваться с языка, но Игорь осекается. Он обычно не особо фильтрует речь, говорит, что думает, без миндальничания, особенно с преступниками, но сейчас сказать что-то настолько резкое кажется нечестным. Даже если это и правда, и Разумовскому нужна помощь (а она нужна), то что изменит Игорь, если скажет ему, что у него проблемы с головой? Правда нужна только тогда, когда от неё толк есть. Только если Разумовский понимает, что что-то в нём не так, отчего раньше не обратился к кому-то? Как он там говорил, труднее, чем кажется. А в серийном убийстве оказаться виновным, видимо, легко. — Я и не говорю, что ты ненормальный, — лукавит Игорь. — Прости, это… В общем, ты сам понимаешь, — Разумовский не пялится больше в пустоту пугающе пустым взглядом, вместо этого он зажмуривается, устало трёт переносицу. — Отвлекает. — Дружок воображаемый беспокоит? Осторожно, Разумовский кивает. — Слушай, я не спец по детской психологии, но ты на ребёнка не особо похож. Разве не должен этот твой чёрт крылатый пропасть со временем? — спрашивает Игорь. — Понятия не имею, — невесело усмехается Разумовский. — Как видишь. Нет, он исчез, как мне казалось, когда я познакомился с Олегом, как я думал, что навсегда. Ошибался. Он никогда не уходил, просто был где-то на задворках, уходил в тень. Как если бы я выключил свет и перестал видеть его, но из комнаты он не уходил. Один человек в запертой комнате. — К специалисту не обращался? К психологу там? — аккуратно спрашивает Игорь, понимая, что тема врачей для Разумовского слишком острая. — Шутишь? — неверяще моргает Разумовский. — В детстве отвели к школьному психологу, он сказал, что я мальчик творческий, перерасту. Не перерос. Вот она, отечественная медицина. С возрастом пройдёт. Время же лечит. — Слушай, а тебя из-за рисунков к психологу водили? — хмурится Игорь. — И всё? Разумовский замирает, облизывает нервно губы. — Нет, не из-за этого. Когда мне было лет восемь на побережье, где я часто проводил время, нашли троих сгоревших ребят, и, ну, посчитали, что я мог что-то видеть, — Разумовский говорит это, прямо смотря ему в глаза, и в голове Игоря словно что-то щёлкает, просыпаются давние воспоминания. Отец вёл это дело, он про него не распространялся, разделяя работу и дом твёрдой чертой, но Игорь умудрялся просачиваться за эту грань. Случайно подслушанное слово здесь, несколько там, и вот уже был он в курсе, что троих мальчишек нашли сгоревшими заживо. Об этом ещё долго говорили в школе. Сгоревшими. Вспоминаются чужие рисунки, птицы с рваными крыльями. Костюм Чумного Доктора с огнемётами. Разумовский. — А ты видел? — наклоняясь тихо спрашивает Игорь. Пронзительные голубые глаза смотрят прямо, видно бледные прожилки на радужке. Разумовский подаётся чуть вперёд, опираясь левой рукой о колено. — Игорь, знаешь, что меня всегда сбивало с толку? Когда жестокого и злого человека называют животным, как будто это антоним слова «человек». — Да какая разница, как называть? Если человек мудак, никакие слова этого не изменят. Разумовский упрямо поджимает губы. — Так ты видел что-то или нет? — или участвовал. Но этот фрагмент Игорь опускает. — Нет, — тихо говорит он и отрицательно качает головой, — ничего я не видел. Врёт Разумовский или нет? Или верит в то, что говорит правду? Трудно определить, да и имеет это смысл сейчас? Двадцать лет прошло как. Мог ли маленький мальчик сжечь троих таких же детей? Игорь пытается представить его восьмилетним, рыжим и звонким. Оживить вплавленную в память чёрно-белую — краски им не хватило, что ли — фотографию на стенде. У маленького Разумовского пламенные волосы и искры на конце спички в пальцах. Игорь откидывается чуть назад, усмехается, прикрывая глаза. — Забавно, где ты там и огонь. Опасный ты человек, Сергей Разумовский. Подколку он игнорирует, рассматривает свои ладони, царапает ногтями сухие костяшки. — После детдома я в университете учился и подрабатывал, плюс разработка «Вместе» свободного времени не прибавляла. Да и денег у нас особо не было, чтобы тратить их подобным образом. А потом времени совсем не осталось. Да и что бы я сказал? О таком не принято распространяться в обществе, если ты не заметил, Игорь. Это слишком… слишком. Гораздо проще сделать вид, что всё в порядке, когда не в порядке. Ты второй человек, которому я это рассказываю. Второй человек. А первый, значит, это Олег Волков, который только на бумажках и остался, в Сирии погиб. Доверие это хрупкая, ломкая вещь, её так легко сломать, порезаться затем об осколки. Игорь знает, потому что резался. Обжигался знатно, опаливался. Выходит и Разумовский тоже. Или не довелось с детдомовским-то детством в нулевых, просто впитал вместе с серыми стенами, что так надо. Игорь смотрит на него, сидящего в сгорбленной позе на фоне высоких окон, нервно грызущего губу. Тонкие пальцы комкают край халата, короткие ногти острижены под корень. Картины, скульптуры, множество свободного, пустого пространства, и среди него Разумовский, кажущийся совсем маленьким в окружении всего этого, как потерянный в гипермаркете ребёнок, о котором молчит громкоговоритель. Вот она, причина их связи. Смотреть на него всё равно что глядеть в искажённое зеркало. У Игоря нет погибших друзей и говорящих галлюцинаций, нет этого вороха проблем, да и различий между ними можно наскрести на несколько списков листов А4, но если всего Игоря разобрать на детали, фрагменты, куски и выложить на чашу весов напротив такого же развинченного Разумовского, то равновесие не нарушится. — Незадолго до отлёта Олега мы поссорились из-за его контракта. Я был против, чтобы он участвовал в чужой войне, убивал людей. Мы часто ругались из-за этой темы, — продолжает Разумовский и невесело усмехается, качая головой. — Только теперь это выглядит глупо, мой антимилитаризм, учитывая, что и я убивал людей. Олег улетел, я остался один, и… в какой-то момент он вернулся обратно, просто зашёл в офис, словно и не покидал его. — Оглядываясь назад, я вижу все несостыковки, все странности. К нему никто не обращался, он пропадал и появлялся из ничего, вёл себя иначе. У меня болела голова, выпадали целые куски событий, постоянно хотелось спать. Пахло гарью, палёным. Не замечать было легко. Целенаправленно отводить взгляд. Бездействие тоже преступление, верно, Игорь? Я знал- я думал, что Олег Чумной Доктор вскоре после смерти Гречкина, он явился передо мной в костюме. Рассказал всё. Если бы я позвонил тогда в полицию, сдал его, сдал бы себя, всё закончилось бы раньше. Из кармана свободных штанов Разумовский достаёт яркую резинку для бумаги, вертит её в тонких пальцах. Глядит перед собой застывшим взглядом. Он молчит, и перебивать его кажется кощунственным, да и бессмысленным. И всё-таки, почему он рассказывает это всё? Потому что ему приказали, или устал держать всё в себе? Игорь не считает себя одиноким, у него есть — была — работа, Прокопенки, та псина у ларька, которую он подкармливает. Этого ему хватает. А Разумовский он же совсем один, вокруг него выжженное поле и рядом никого. Сначала Игорю казалось, что тот согласился на встречу, да ещё и вечером, из вежливой благодарности за спасение в казино, теперь остро осознавалось — тому просто было одиноко. — Так боялся потерять его, что не заметил, что терять некого, — с горечью произносит Разумовский, закрывая лицо руками. Всё, о чём говорит Разумовский, больше похоже на разрозненные, выдранные с мясом куски одной истории, сложной истории, про которые пишут книги и снимают фильмы по мотивам, где в конце нет хэппи энда. И Игорь не особо хочет быть частью всего этого. Ему бы улизнуть со страниц, уйти из кадра, потому что его работа это ловить преступников, а не сочувствовать им. И всё же он остаётся. Потому что так кажется правильным. — Мне жаль, — тихо говорит Игорь, и это то, что он имеет в виду. Ему жаль человека, который прошёл через всё это и никто ничего не заметил, никто не придал значения, потому что рядом не было никого. У Разумовского раздвоение личности, он понятия не имел, что это он убивает людей, да и убивал не он, а его вторая личность тире воображаемый друг детства тире галлюцинация его мёртвого товарища. Вторая личность, которая тоже Разумовский. Он как мыло по акции получается — один плюс один, купи шампунь, гель для душа в подарок. Игорь рассеяно чешет щетину на подбородке, ощущая подступающую головную боль. Слишком сложно. Проще было бы считать Разумовского жестоким убийцей с манией величия, чем распутывать клубок его личностных переживаний, понимать, что Сергей не злодей в этой истории. Нет здесь ничего чёрного и белого, оба серые фигурки на сером поле. Только что со всем этим делать? — Когда я рассказываю тебе всё это, становится легче и тяжелее одновременно. Как исповедь перед эшафотом, — делится откровением Сергей и Игорь прерывает его. — Погоди ещё петлю натягивать, рано тебе. — Мне пожизненное дадут, скорее всего. И у меня нет никакого желания оспаривать решение, это более чем справедливое наказание, — спокойно говорит Сергей. Только руки на коленях не складывает. Во всём нём какая-то чудная, чуждая покорность, безынициативность. Даже когда они разговаривали о свободе слова и он смолчал, явно отказавшись спорить, его глаза горели теми невысказанными резкими словами, что решил оставить при себе; и там, в казино, тоже — выступил из толпы, хотя никто не просил его, а он не смог промолчать, не вытерпел безмолвного наблюдения, когда была возможность сделать что-либо. Он не производит впечатление человека, готового смиренно идти на заклание или играть по чужим правилам. И такая безропотность раздражает. Хочется его встряхнуть, вернуть былую запальчивость. — А ты прямо сейчас готов наручники нацепить, я смотрю. Говорю же, рано тебе за решётку. Сергей непонимающе хмурится, перестает прокручивать в ладонях резинку. Она остается натянутой тонкой линией между пальцев. — В смысле? Что ты такое говоришь? Ты же сам пришёл, чтобы арестовать меня! — Сергей подрывается с дивана, и Игорь встаёт тоже. — А ты пытался ударить меня бутылкой по голове, но я же не жалуюсь, — фыркает Игорь на что Сергей виновато отводит взгляд, и уже серьёзно продолжает. — Серёж, пойми же, твой арест никому не поможет. Посадят тебя в комнату с мягкими стенами, накачают до состояния овоща. Никому от этого легче не станет, тебе-то уж точно. Из больницы транслировать свои идеи о свободе слова будет трудновато. Сергей неверяще глядит на него. — Ты что, прослушал всё, что я сейчас говорил? Я убивал людей и не знал об этом! — Сергей наклоняется, рывком подбирает с пола упавшую папку с делом, тычет в неё пальцем. Смятые листы выскальзывают из-под обложки. — Вот! — Да что ты мне тычешь, знаю я, что там написано, — отмахивается Игорь, забирает у него папку. Шершавая картонка гнётся под пальцами. — Это всё бумажки. А ты живой человек, и я понять не могу, какого чёрта ты так стремишься угробиться. — Люди, которых я убил, тоже были живыми! Да, не самыми честными и добропорядочными, но это были люди! — кричит Сергей. — Они не заслуживали умереть подобным образом, и у меня нет никакого права избегать ответственности за свои поступки. — Что-то когда ты считал, что Чумной Доктор это не ты, а Олег Волков, ты его сдавать не спешил, а сейчас смотри-ка, — Игорь отбрасывает папку в сторону за ненадобностью. — Какие слова умные знаешь. Ответственность, обязанности. Лицо Сергея болезненно кривится, и смотрит он с обидой в светлых глазах, словно его ударили. Белеют костяшки, когда он сжимает и разжимает кулаки. — Это другое, — глухо бросает он. Другое, как же. — Думаешь, я не понимаю? — спрашивает Игорь. — Ты всех готов спасти, кроме самого себя. — Ты несёшь бред, — Сергей закатывает глаза, оборонительно скрещивает руки на груди. — Я хочу- я должен ответить по закону. Я не могу уклоняться от правосудия, именно за это он- я убивал этих людей — за нарушение закона. Я ничем не лучше их. — И ты решил убрать все различия окончательно и тоже умереть? Похвально. От тебя ничего не оставят, растащат по кусочкам. Это самоубийство. Поверь мне, я знаю, что происходит в тюрьмах и в психбольницах, и уверяю тебя, если ты считаешь, что сейчас тебе плохо, то там тебе будет в десять раз хуже. Ты ничего не добьёшься, сгнив в смирительной рубашке. Сергей отходит к столу, опирается о него кулаками. Руки у него подрагивают. Игорь идёт следом за ним, наступает на разбросанные листы. Фотография Сергея времён студенчества глядит на него с пола, её он огибает. — Марго, — тихо произносит Сергей. — выведи мне список жертв Чумного Доктора. Экран на стене загорается мягким светом, красивая блондинистая пиксельная девочка машет им рукой, затем, мигнув, сменяется фотографией Гречкина, снятой в день его задержания, со смазанным пятном игоревой кожанки в углу. Следом Исаева на фоне толпы митингующих. И чета Зильченко с сыном. Сергей морщится, с шумом втягивает воздух носом.  — Совсем ребёнок, — сорвано шепчет он, уставившись на фотографию. — Я не смогу спокойно жить, зная, что жизни этих людей на мне. Я боюсь закрывать глаза, потому что боюсь вспомнить, как именно это произошло. Я не хочу каждую секунду своей жизни опасаться, что потеряю контроль и он снова сделает что-то подобное, снова убьёт кого-то, и я открою глаза и увижу это. Неужели ты не понимаешь, Игорь, я опасен для общества. Меня надо изолировать. Мне будет лучше в тюрьме, или… Что «или» он не договаривает, оборванная фраза тяжело повисает в воздухе. — Сергей, вам нужна помощь? — участливо спрашивает механический женский голос, Игорь вздрагивает от неожиданности. Да, ему нужна помощь. — Нет. — Если вам нужна помощь, я могу вывести номера телефонов доверия- — Нет! — выставляет вперёд руку, словно она могла бы видеть его. Относится к ней как к человеку. Потому что создал её и она его творение, или он привык обращаться к ней так, поскольку редко контактирует с живыми людьми? — Оставь это, Марго, не нужна мне помощь. Светлые пиксельные глаза смотрят с недоверием, или это кажется? Игорь коротко хмыкает. Ему начинает нравиться эта Марго. На её месте снова появляется тёмная гладь, и Сергей отворачивается. Ведёт острыми плечами, лица его не видно, только неровно стриженные пряди на затылке. — Не слишком доверяю современным технологиям, ты уж прости, но твоя девочка права, — Игорь подходит ближе, останавливается в двух шагах. Засовывает руки в карманы джинс. — Её зовут Марго, — с мягкой теплотой отзывается Сергей, опирается рукой на стол позади, глядит на Игоря вполоборота. — И она не «девочка», а искусственный интеллект, виртуальный помощник. Помощник, а от помощи он отказывается. — Создание превзошло создателя. На губах Сергея появляется слабая улыбка, он по-птичьи склоняет голову, позволяя рыжим волосам небрежно укрыть часть лица. — Одного не могу понять, Игорь, — растеряно выдыхает он. — Какой тебе резон, какова причина… почему ты… Слов подобрать ему не удаётся, стоит секунду-другую с приоткрытым ртом, левой рукой делает странный жест — словно пытается схватить пространство между ними. — Зачем? — просто спрашивает. Бывают в школе такие моменты, когда учил предмет, читал параграф, даже не по диагонали, а дважды, и вопросы там в конце отвечал. И вызывают к доске, и задают вопрос, другой вопрос, в котором все слова знакомые, понятия понятные, да и к теме относится. И, кажется, ответ на него уже вертится на языке, но осознаёшь, что понятия не имеешь, что сказать. Потому что вопрос простой, слишком простой, чтобы дать на него ответ. Больше некому. Нет здесь длинной очереди желающих не дать Сергею Разумовскому влезть в петлю, перечеркнуть себе всю жизнь, только он. Потому что это его работа — да и что, что уволили — и он привык выполнять её качественно, до конца, независимо от внешних условий. Чумной Доктор это просто его работа. Сергей Разумовский это просто человек, которому он хочет помочь. Мысленно ставит между ними две чёрточки — равенство. Две грани одного человека. Такой же, как на детских своих фотографиях, чёрно-белый, человек-парадокс, ходячая дихотомия. Куда проще было вызвать наряд и смотреть, как скованный в наручники Разумовский скрывается за дверью полицейской машины. Но вместо этого он принимает другое решение. Даёт сложный ответ на простой вопрос. — Затем, — Игорь ведёт плечом — запоздало повторенный за Сергеем жест. — Не в моих привычках смотреть, как людей убивают. Сергей прикусывает губу, разочарованно опускает глаза, невесело усмехается. — Что ж, с моим арестом смерти прекратятся- — Я не про это, — обрывает его Игорь. — Ты пытаешься убить в себе человека, и стоять в стороне я не намерен. И он оказывается правильным. Сергей неверяще глядит на него, будто забыв слова, часто моргает, напоминая себя в тот момент, когда они разговаривали в первую встречу. Только сейчас между ними нет преграды в виде стола, они на одной стороне. Тонкие пальцы складываются в замок и тут же разнимаются, царапают короткими ногтями тыл ладони. — Кстати, как там Хайд поживает? — резко спрашивает Игорь, не позволяя ему высказать очередные нелепые аргументы в пользу того, чтобы сдаться, перечеркнув всю жизнь. Такие у него определённо имеются. Становится рядом с Сергеем и осторожно прислоняется к столу, не сломать бы ещё чего. Игорь отворачивается от него, смотрит прямо перед собой, на Венеру, расстояние к которой складывается из беспорядка на столике, разбросанных документов, развороченных вещей: — Ты спокойнее стал. — Кто? — тупо спрашивает Сергей. Краем глаза видно, как он непонимающе хмурит брови. — А. Он ушёл, я не заметил. Хорошо бы навсегда. — Возвращается, когда тебе больно и плохо, — утверждает Игорь, на что Сергей закусывает губу и кивает, хотя его подтверждение не требовалось. — Тюрьма, как и психбольница, не оздоровительный санаторий. Там хорошо тебе не будет. Тебя там вообще не будет. Даже если ты туда рванёшь сломя шею, как страстно жаждешь, то сомневаюсь, что твой чумной защитник позволит пройти через это самостоятельно. У меня, конечно, нет диплома психиатра и важных бумажек, но здесь особого ума не надо, чтобы понять, что добра эта затея не принесет. Сергей открывает рот, чтобы возразить, и Игорь шикает на него, заставляя умолкнуть. — Погоди ты. Так вот, о чём я. Ах да. Хватит, — тихо и жёстко произносит Игорь, глядя прямо в голубые глаза, тыкает ему в центр груди указательным пальцем. — Ты думаешь, что если будешь страдать достаточно сильно, то кармическая чаша равновесия восстановит баланс вселенной, и остальному миру станет каким-то магическим образом лучше. Только вот ни черта подобного. Когда тебе плохо, это значит только то, что тебе плохо. И тебе нужно что-то с этим делать. Потому что из-за твоих недолеченных психотравм у нас город горит. Поможешь себе, поможешь и ему. Резко выпалив это, Игорь ожидает услышать от него пререкания или возражения, ищёт признаки несогласия на лице. И не находит. Только какое-то спокойное умиротворение, так отличное от безынициативной апатии, от запальчивого негодования, желания спорить. Спокойный, но не безвольный. Хмурится, между бровей залегает тонкая борозда. Поджимает бледные губы. Игорь осознаёт, что продолжает касаться Сергея, собирается одёрнуть руку, но чужая прохладная ладонь осторожно накрывает его кисть. В глазах Сергея немой вопрос, невысказанная просьба. Мягко надавливает, прижимая плашмя. Тонкая чёрная ткань передаёт тепло его тела, сердцебиение отдаётся в кончиках пальцев. И это так странно — слышать его под всеми слоями ткани, кожи, мышц, костей, будто бы Игорь держит его сердце в ладони. Они близко, ближе, чем Игорь мог позволить себе быть с кем-либо в последнее время, из-за работы, недоверия, нехватки времени. И прикосновение ощущается личным, интимным, таким, когда приглушают свет и задёргивают шторы. — Позволь мне, — мягким полушёпотом просит Сергей, и Игорь рассеянно кивает, не до конца понимая, на что соглашается. Сергей расслабляет хватку, позволяя его руке свободно опуститься, и кожу внезапно холодит. Игорь машинально сжимает руку в отчаянном порыве сохранить крохи тепла. Серёжа касается его — неуверенно, опасливо, отзеркаливает жест — ладонь на груди, прямо напротив, близко-близко, и Игорь весь собирается. Нельзя подпускать людей вот настолько, чтобы расстояние в полтора локтя. А вдруг вырвут, расцарапают острыми когтями грудную клетку? Как же тогда жить, без сердца? Но Игорь не чувствует страха, только волнение. Сердцебиение подскакивает, сбиваясь с ритма, стучит часто и ошалело. И Серёжа это слышит, слышит, как заполошено бьётся его сердце. — Бьётся, — едва слышно и как-то удивлённо выдыхает Серёжа, поднимает глаза и повторяет. — Бьётся. На бледном запястье наливается розовато-красным синяк, яркий на контрасте с чёрной лентой смарт-часов, и становится немного стыдно, что это по его вине. Что не сдержал силы. Взгляд цепляется за съехавший до локтя рукав пёстрого халата, оголившееся предплечье, поднимается выше, останавливаясь на лице. Под чуть покрасневшими глазами тени, прямые ресницы дрожат. Впервые видит его настолько вблизи, настолько чётко, что различаются мелкие родинки, царапинка на скуле. Все эти незначительные детали, которые сейчас отчего-то кажутся чрезвычайно важными. Близко не только в прямом смысле, он забрался под кожу, въелся в образ мышления, его идея-фикс — поймать Чумного Доктора. Игорь не помнит, когда в последний раз подпускал кого-то к себе настолько. Внезапно тепло пропадает — Серёжа убирает руку. Вскидывает подбородок, глядит с вызовом. Словно ожидает осуждения. Чтож, не дождётся. Молчаливо, Серёжа разглядывает его, смотрит снизу-вверх, и видит его так же близко, и подобное внимание сбивает с толку, факт того, что он перед ним как на ладони очень открыт. Интересно, что он видит перед собой? Что замечает? Мелькает мысль спросить прямо, но такие слова кажутся лишними. Снова прячет руки в карманы, так спокойнее, привычнее. Кожа чешется, зудит, хочется ещё прикоснуться, ощутить тепло чужого тела, и это смущает, потому что мысли уходят не туда. Это не про симпатию, это не про симпатию, бьётся мячиком о стенки черепной коробки, просто Серёжа отвык от прикосновений, отличных от приветственных рукопожатий, отвык от чего-то подобного. В этом нет ничего такого. Игорь ловит себя на мысли, что хотел бы, чтобы было, и от этого ноет под рёбрами; там, где недавно была его ладонь. — Спасибо, — ломко произносит Серёжа, следя за ним цепким взглядом. — Пожалуй, мне это было нужно. Нужно — что? Облапать мужика, который буквально пять минут угрожал арестом? Напомнить, что он живой, что и Серёжа тоже — живой? Какие странные нужды, но всегда пожалуйста. Игорь решает не заострять на этом внимание, эта тема кажется слишком зыбкой и хрупкой, чтобы поднимать её. То, что не обсуждается. — Что ты собираешься делать? — вместо этого спрашивает Игорь, и Серёжа кивает, словно предвидел такой вопрос, медленно отходит к окну. — Обращусь к психотерапевту, — тихо, но чётко проговаривает слоги. — Не здесь. Ещё не решил где, но попрошу Марго составить список, почитаю рекомендации. Попасть к тому, кто сделает только хуже, не хочется. И ещё я кое-что понял, Игорь… Его имя он произносит как-то по-особому, смягчая грубые согласные, с каким-то придыханием, нравится слышать, как оно звучит его голосом. Развернувшись, Серёжа открывает рот, чтобы продолжить, но сразу же закрывает, облизывает губы, мотает головой. — Н-ничего, забудь. — Что ты там понял? — настаивает Игорь. Мало ли до чего он там допонимался, может, через окно сейчас прыгнет. Вздохнув, Серёжа смотрит на него устало. — Сдаться в полицию означает только одно — сдаться. Слишком простой путь. То, на чём настаиваешь ты, гораздо сложнее, ведь для этого нужно прикладывать усилия, переступать через себя, жить с последствиями своих решений. Я не совсем уверен, что у меня получится. Но я хочу этого. Уже хочу. Это кажется справедливым. Наверное, это даже более жестокое наказание для меня, и если бы я не знал тебя, то решил, что это и есть твоё изначальное намерение. «Но ты не знаешь меня», вот что должен сказать Игорь. — Я не хочу, чтобы ты бессмысленно страдал, — вместо этого поспешно говорит он, — да и осмысленно тоже. Разве страдания бывают со смыслом? Бред какой-то. Нет, это не моя цель. Как ты вообще додумался до такого? Раздаётся нервный смешок. — Не хочу, чтобы ты думал, что я делаю это из жестокости или ненависти к тебе. Я тебя не ненавижу. И, это, за руку прости, не следовало так сильно… Ну, в общем, ты понял, — неловко бормочет Игорь, Серёжа перехватывает себя за запястье. — Пустое, — отмахивается Серёжа. — Полагаю, мне следует извиниться за попытку ударить, признаю, я был не в себе. — А сейчас? В себе? — Сильнее, чем за многое время. Молчание натягивается тугой струной, слышатся только шлепки босых ступней о пол — Серёжа подбирает разбросанные бумаги, как делают уборку в средней школе — подолгу рассматривает каждый лист с нечитаемым выражением. Игорь решает не мешать ему. Его дом, его правила. Садится на многострадальный диван, украдкой стаскивает виноградину с грозди, словно его наругают за это. Все бумаги собраны в измятую картонную папку, Серёжа старается выпрямить её о колено, не преуспевает. Протягивает дрожащей рукой, тычет в грудь. — Возьмёшь? — спрашивает. Игорь смотрит на папку, смотрит на Серёжу. — Зачем? Что мне с ней делать, на память оставить? — Наверное, будет лучше избавиться от неё, — соглашается тот, и перехватывает дело крепче, отходит на пару шагов, и, обернувшись, неуверенно глядит на него. Словно приглашает. И Игорь решает идти следом. В спальне у него совсем нет окон, абстракционное пятно на картине сразу бросается в глаза, на постели смятый тёмный комок из простыни и одеял. На прикроватной тумбочке рамка фотографией вниз. Вещей немного, но все они разбросаны. Игорь думает о своей квартире, у него тоже бардак, только без намёка на цивильность. С минуту пошарив по ящикам, Серёжа вскидывает руку с зажатой в ней пластиковой зажигалкой. — В студенчестве баловался, — извиняюще произносит он. Что он собирается сжигать это становится ясно, когда Серёжа скрывается за дверью ванной, и Игорь идёт за ним. Отмечает вытяжку, прислоняется спиной к чёрной плиточной стене, наблюдает, как методично, по одному листочку, пламя сжирает всё то, что он так долго и кропотливо собирал. Но ему не жалко. Это кажется правильным решением, точкой в конце. Острым носом Серёжа утыкается в сгиб локтя, кашляет от дыма. Ему бы его эту маску чудную, чтобы не так резало по обонянию, но, наверное, так даже правильно, что он блестит покрасневшими глазами и чихает. На полочке чистый хаос, надписи на сваленных флаконах на английском и японском, электрическая зубная щётка на самом краю грозится упасть вниз. Тетрадку он оставляет напоследок, когда ничего более не остаётся, только кучка пепла в раковине. Разгибает скрепки, достаёт листы, и подпаливает по странице, держит в руках, пока огонь не подкрадывается к пальцам близко-близко, и тогда бросает. Отблески пламени пляшут на лице Серёжи, создают пугающие тени, отражаясь в зеркале, он выглядит почти демонически. Глядя на него сейчас, можно действительно подумать, что он Чумной Доктор. Такого его можно опасаться. Но пламя затихает, и лицо снова преобретает привычные очертания, исчезает эта навеянная зловещесть. Рывком Серёжа поднимает рычаг смесителя, позволяя потоку воды унести сожжённые бумаги в слив. В руках Игоря снова оказывается папка с делом Чумного Доктора. Пустая.