Склеп

Ночью в склеп Герберт спускался крайне редко. Время бодрствования он предпочитал проводить наверху, а не тут, в темноте, которая для него, впрочем, не была преградой. Даже без единого проблеска свечи, он "видел" их склеп, ориентируясь по эху от собственных шагов. Сегодня он не взял с собой подсвечник. Papa, как и он, был созданием тьмы, и то, что Герберт планировал, тоже стоило оставить под мраком убывающей уже ночи. Скоро должен был заняться рассвет, он всю ночь морально готовился к этому моменту, и времени у него оставалось уже немного. Пальцы пробежались по шероховатости камня, обводя узоры, прежде чем он сдвинул крышку, легко отставляя её на каменный пол. Герберт не видел, но ощущал глубину саркофага, манившую лечь. Пальцы пробежались по краям внутри, натыкаясь на оборки шёлковой отделки. В ней не было ровно никакого смысла, но пару десятков лет назад он самостоятельно сделал для их саркофагов такое убранство. Он помнил каждый шов, каждую оборку, а память послушно воскрешала в памяти насыщенный алый цвет ткани и подушечки под голову. Замерев на несколько томительных минут, решаясь, Герберт гибко скользнул внутрь. Пускай их саркофаги не отличались размером, но ощущения были другие. Небольшая подушечка под голову, меньше его, и... он не мог сказать, что это. Это была аура присутствия, ведь запаха у вампиров не было, и он знал, что, как и отец, если и пахнет, то пахнет пылью, оседающей на одежде и коже. Потому кроме знания, кому принадлежит этот гроб, ничто не могло связать его с владельцем. Но и этого будоражащего понимания было более чем достаточно. Он пришел сюда за этим, и раз решился на то, чтобы залезть внутрь, а не уйти, сбежав, как бывало порой, то не было смысла ждать более. Вряд ли его спохватятся, но стоило поспешить. Тонкая когтистая ладонь скользнула по телу, дразня давлением сквозь шёлк блузы, но вместо собственных рук представлялись другие. Не сдерживаемые нежеланием навредить хрупкой человеческой плоти, они могли бы гладить его тело с нажимом, граничащим с болью, отголоски которой не посещали его так давно. В этом замке, при этом существовании. Ладонь миновала впалый живот, и Герберт согнул одну ногу, обходя пах стороной. У него было ещё немного времени, и он сжал собственное бедро, представляя, как чужая рука отводит его в сторону, и уже не собственная вторая ладонь накрывает пах, а столь желанная другая. Герберт специально вздохнул, словно ему понадобилось дышать, пропуская через лёгкие воздух, и это позволило ощущать себя капельку живее. Пальцы разобрались со шнуровкой штанов, проникая под пояс брюк, оглаживая, сквозь ткань нижнего белья. Эта плоть уже никогда не могла бы наполниться кровью и истекать в томительном ожидании, как было с ним в живые времена. Но удовольствием всё ещё было доступно, а фантазия подогревала то, что теперь заменяло желание. Герберт провел рукой по не эрегированной плоти, сжал, будто она могла еще пульсировать в руке и отозваться на это касание. Не могла. Но ему хватало и этого. Сжимать и разжимать, усиливая давление до зудящего и неприятного и расслаблять, когда становилось больно. Когти второй руки царапнули бедро, когда начало подступать. Сухой и болезненный спазм, который уже никогда не даст пролиться семени, потому как в мёртвом теле его не было, но этот миг давал почувствовать себя живым. Когда на секунды сводило ногу и тело, замирало дыхание, но не так, как обычно, а перед глазами в темноте начинали плясать белые круги. Герберт поспешно вылез из саркофага, закрыл крышкой, и вовремя. Он не успел даже выйти из склепа, как наверху раздались шаги Куколя, что кряхтя тащил подсвечник, освещая дорогу Графу. – Ты уже тут, Герберт. Обычно тебя сюда загоняет только солнце, — граф выгнул бровь, на что Герберт только пожал плечами, пропуская Куколя, который сперва снял крышку с саркофага старшего Кролока, а следом с другого. Граф подошёл, собираясь залезть, и остановил своё движение. Сзади зашелестел одеждой сын, укладываясь в глубину своего ложа. – Что-то не так, papa? – его тревожный голос отогнал оцепенение, и граф качнул головой. – Всё в порядке, мой мальчик. Доброго дня, – граф перешагнул край саркофага, устраиваясь и позволяя Куколю задвинуть крышку. На подушке тускло сверкнул в последний раз белый длинный волос, и все погрузилось во мрак. *** Прошло не меньше полугода, зима миновала, и ночи стали короткими, а дни длинными и громкими. Даже ночами не смолкала за стенами замка жизнь, пробиралась внутрь порывами ветра, свистевшего в печных трубах, давно не знавших огня, насекомыми, что не чуяли смертельной ауры и потому не боялись. И вся эта жизнь, как будто будоражила и заставляла чувствовать и себя живее. Оттого он и спустился сюда вновь, зная, что отец занят разбором бумаг. Да, какие-то смертные дела он вел до сих пор, развлекая свой разум этим, потому как скука убийственнее даже лучей солнца. Саркофаг встретил его привычной мягкостью шёлка. Пока он спускался в склеп, он слышал пение сверчка, который пробрался сюда, в темноту, и вторя ему, он вздохнул, силой заставляя легкие раздуваться, как делал обычно, когда говорил. Это было то немногое, что он мог сделать, чтобы стать похожим на живого. Тихий стон, а следом другой, сорвался с губ и разнёсся по склепу, когда он приласкал себя. Стон будто вторил той жизни, что бушевала за стенами, и потому Герберт не услышал. Лишь почуял, когда отражённое эхо стона вернулось другим. Тут был ещё кто-то, кто спустился, незамеченный из-за его стонов и дыхания. Герберт дёрнулся, но крепкая рука вдавила его обратно, нажимая на грудную клетку. – Продолжай, мальчик мой, – вкрадчивый голос ободрал ужасов, Герберт попытался выдохнуть тот воздух, что был в лёгких, чувствуя, как подается внизу грудная клетка, и... граф надавил сильнее, так, что заскрипели рёбра, отпустил, надавил еще раз, мешая вдохнуть и спросить, что он делает, и тут Герберт почувствовал. Мертвая мышца, уже столетия тлеющая в груди, механически сжалась, толкая загустевшую кровь. Раз, другой, внутри ободрало от того, как сдвинулась в сосудах под давлением извне кровь. Собственная рука сжалась сильнее на мягком члене, но это было уже неважно. Чужие руки продолжали давить на грудь, и каждое их движение продирало тело острым удовольствием, пока то не накрыло окончательно. В этот день Куколь закрыл только один саркофаг, потому как второй остался стоять бесхозным. Пока ещё утро только вступало в свои права, Герберт лежал, прижавшись к твёрдому плечу, прикрыв глаза, готовясь к темноте временного забытья. – Как ты, мой мальчик? – голос был по-настоящему обеспокоенным, будто граф сомневался в том, поступил ли правильно, но Герберт лишь блаженно улыбнулся, погладив чужую руку. – Чувствую себя живым, papa...