Я хочу (убить) тебя

      Почему-то самые странные истории склонны случаться в самые обыкновенные дни. Когда Кэйа идет в конце рабочего дня в «Долю Ангелов» развеяться перед завтрашним важным поручением на Драконьем хребте, он не придает тому в мыслях большого значения, предпочитая этому занятия более увлекательные: такие как сбор свежих сплетен за распитием любимой «полуденной смерти» и игру на нервах Дилюка.       Лишь раз в сей вечер оно удостаивается упоминания — и то благодаря очередной маленькой ссоре между двумя упрямцами, и тому, что ввиду опьянения Кэйа на долю секунды роняет маску напускной беспечности и в сердцах задает Дилюку вопрос тоном, к наступающему ужасу горе-болтуна, в котором серьезности оказывается процентов на сто больше, чем было запланировано вкладывать.       Кэйа спрашивает, неужели мастер Дилюк даже не будет скучать, если он вдруг возьмет и не вернется с завтрашнего задания — мало ли, что может произойти с ним в столь суровом месте? И, словно напуганный своей искренностью, практически сбегает из таверны быстрее, чем Дилюк успевает договорить ответ. Что-то там о том, что капитану Ордо Фавониус не пристало драматизировать — какой пример он подает своим подчиненным? — и что он вполне в состоянии постоять за себя сам, иначе какого черта он вообще забыл в рыцарском ордене? Так, по крайней мере, расшифровал его не самый трезвый мозг Дилючье «не говорите глупостей, сэр Кэйа. Что бы там ни произошло, я уверен, Вы в состоянии с этим справиться.»       Что ж, даже Дилюк не застрахован от ошибок. А Кэйа — от неожиданных ударов чем-то тяжелым по затылку во время обсуждения деталей поручения с заказчиком, который сразу показался ему каким-то подозрительным.       В следующий раз он видит этого подозрительного и теперь почему-то с периодичностью в секунду упорно двоящегося в его глазу человека уже в совсем другой обстановке и в совсем другом, черно-красном одеянии, не узнать которое может только слепой. Он же пока вполне зрячий, чему задней мыслью даже успевает удивиться, памятуя о силе, с которой ему приложили по затылку — часом или уже двадцатью? — ранее. Воспоминание как будто заостряет на секунду боль, и Кэйа жмурится до шума перед глазами в наивной надежде снизить интенсивность этого чувства прежде, чем с не очень-то рыцарским кряхтением принимает сидячее положение и при этом даже не встречает сопротивления со стороны своих нежданных попутчиков.       Помимо него в просторной карете с закрытой крышей сидят двое: тот самый подозрительный тип, который наконец-то перестал изображать из себя братьев-близнецов, и здоровенный бугай в фиолетовой форме по правую сторону от Кэйи, не иначе как чудом влезший в дверцы резко показавшегося очень тесным пространства. Как-то раз один такой запустил Кэйю в полет метра на три в воздух — по пробуждении спустя час на больничной койке ощущения были такие, словно он испытал все похмелья в своей жизни разом. Альберих невольно прижимается ближе к двери и подальше от источника этих воспоминаний, решаясь подать голос только после убеждения в том, что ни в одном из карманов этот богатырь не припрятал свой молот.       — Доброго… — Кэйа осоловело поворачивает голову к ближайшему окну, не рискуя смотреть в сторону молотобойца, чтобы ненароком того не спровоцировать, и смотрит на небо, — вечера, господа. Я, вроде бы, не нанимал фатуйских эскорт до дома, так что не могли бы вы высадить меня на следующей остановке? Я как-нибудь уж дойду своими ножками… — Кэйа хватается рукой за стенку кареты для устойчивости и опускает голову, пытаясь незаметно проверить свой пояс на наличие глаза бога, — сейчас только соображу, какие из этих четырех настоящие…       Не то чтобы тот удар вышиб ему последние мозги, чтобы считать, что его похитители настолько глупы, чтобы оставить его при оружии, но чудеса ведь иногда случаются, правда же?       — Не это ищешь, шутник? — судя по крио глазу бога, который фатуи напротив с ухмылкой вытаскивает из кармана пальто, чудеса случаются со всеми, кроме Альбериха.       — Как мило, что вы сохранили его для меня! Кэйа с непринужденной улыбкой наклоняется вперед и вытягивает руку, но едва до заветного инструмента остается пара сантиметров, как его за шкирку возвращают в прежнее положение, да так резко, что в голове возобновляется перезвон колокольчиков Барбары.       Он поднимает ладони в знак капитуляции.       — Ладно, ладно, мне и без него неплохо…       И вместе с тем капитулирует его нарочитая придурковатость. На смену улыбке приходит оскал, а в синем глазу плещется обещание неминуемой расплаты. Пусть при нем нет глаза бога, температура в карете ощутимо падает на несколько градусов. Не будь его попутчики привычны к суровому климату, они бы непременно поежились от наступившего холода, но вместо этого те лишь сверлят Кэйю одинаково хмурыми взглядами.       — Сомневаюсь, что ваша дражайшая Царица сможет прикрыть дипломатическим нейтралитетом похищение высокопоставленного члена Ордо Фавониус, — голос рыцаря остается ровным и властным, несмотря на растущую в груди злобу, — у вас еще есть возможность не совершать самую большую ошибку в своих жизнях, если вы сейчас же прикажете развернуть это чертово корыто обратно, и я, так уж и быть, сделаю вид, что ничего этого не было.       Массивная фигура склоняется прямо над ожидавшим что-то такое и потому не дрогнувшим Альберихом; ярко-красное свечение из-под кромешной тьмы козырька фуражки на месте глаз на мгновение как будто вспыхивает еще ярче. Кэйа не без труда подавляет иррациональное желание проверить грудную клетку на наличие огнестрельной раны, но взгляд все-таки выдерживает. А мысленно невольно задается вопросом: он тоже в маске или это и не человек вовсе?       — Ты не в том положении, чтобы торговаться и уж тем более угрожать нам, мелюзга, — кем бы этот фатуи ни был, его уж точно не учили сдерживать гнев. Впрочем, его породу скорее тренируют оный выпускать, так что ничего удивительного.       — Спокойно, Пётр, — осаживает того сохранивший в себе явно побольше человеческого коллега, заставив раздраженно врезаться спиной обратно в сиденье, — доктор выбьет из него всю спесь.       — Как бы не вместе с жизнью, — задумчиво отвечает молотобоец, и что-то в этом мрачном смешке Кэйе очень не нравится.

***

      Они прибывают в Снежную спустя долгие четыре недели, десять неудачных попыток побега, двадцать угроз молотобойца раскроить Кэйе череп, две мигрени его второго похитителя от нескончаемых склок этих двоих и пять отчетливых следов подушечек пальцев на смуглой шее без пары минут трупа, если бы Александр — в какой-то из этих безумных деньков Альберих все-таки узнал его имя — не подоспел вовремя их разнять. Кэйа готов поклясться, что когда за его спиной в последний раз захлопнулась дверь опостылевшей за эти недели поездки кареты, он услышал облегченный вздох кучера — самого загадочного члена их колоритной компании, не произнесшего за все время ни слова, из-за чего Кэйа, видимо, ошибочно счел того немым.       На самом деле только слушать ему и остается — перед выходом из кареты ему завязали глаза, затянув ткань на затылке с такой силой, что в пору было удивляться, как у него еще скальп не полез вслед за узелком повязки. Без сомнений: прощальный подарочек от Петра. Чтоб он в следующий раз споткнулся об собственные ноги и напоролся рожей на свою же колотушку, тьфу!       Обескураженный внезапной болью, Кэйа даже не стал шутить о том, что им достаточно было завязать только один глаз. Хотя гораздо большую досаду, чем от невысказанной шутки, он испытывает сейчас, шагая вслед ведущему его куда-то под руку Александру, потому что глаза ему завязали буквально на выходе, и благодаря единственному хорошему, что было в той карете, а именно окнам, он знает, где они сейчас находятся — в самом знаменитом Заполярном!       Когда еще предоставится возможность взглянуть, так сказать, одним глазком на хоромы самой Царицы, что так великодушно одарила его когда-то благословением, а теперь, видимо, резко передумала и решила испортить ему жизнь еще сильнее, чем он умудрился в свое время сделать сам этим своим дурацким признанием? Он-то, может быть, уже никогда отсюда и не выйдет…       Разве что вперед ногами. Но об этом Кэйа предпочитает слишком много не думать. Не самая легкая задача, если учесть, что с тех пор, как Пётр обронил свою зловещую фразу, он вспоминал о ней минимум раз в день.       Лишь его рациональность держала его от полного уныния, в минуты упадка напоминая Альбериху о том, что если бы его хотели убить, эта история закончилась бы осколками его черепушки в пятне алого снега на Драконьем хребте. А так слишком много мороки и павших нервных клеток стоило им, чтобы привезти его сюда только для того, чтобы все так бесславно закончилось.       Нет, они не собираются его убивать. По крайней мере, просто так… Им что-то нужно. Что-то, что, скорее всего, даже не связано с Мондштадтом. Что-то, что Кэйа поклялся похоронить глубоко в себе еще четыре года назад, трясясь под проливным дождем не столько от холода или страха от едва не настигшей его огненной птицей смерти, сколько от ненависти к самому себе. Тому, кем он является и кем он не перестанет быть, даже если проживет в каждой из семи обителей архонтов по восемнадцать лет, в каждой же став всеобщим любимчиком и признанным защитником.       Кэйа не глупый парень. Поэтому он знает ответ на свой вопрос еще до того, как Александр его озвучивает, стоило только им остановиться, а где-то позади — с преображенным фантазией рыцаря звуком защелкивающейся дверцы птичьей клетки закрыться массивной двери:       — Сэр Дотторе, это тот каэнриец, которого ее Величество поручила Вам изучить.       И первым, что видит и, к своему омерзению, чувствует кожей тут же запачканной щеки Кэйа — это измазанная явно не вином белая перчатка, бесцеремонно срывающая с его макушки повязку. А после этого глаза — алые, как атласная лента-удавка, начавшая незримо затягиваться на его шее.       Перед ним стоит человек, в котором все кричит о том, что он из тех, кто первым вызовется потянуть за край этой ленты, чтобы с улыбкой на губах полюбоваться тем, как он задохнется.