Вместе

- Привет, я доктор Гайзлер, - протянул руку встрёпанный парень в модных очках и рубашке с расстёгнутым воротом. – Ньютон Гайзлер. Но друзья зовут меня Ньют. Достаточно было мимолётного взгляда, чтобы понять, кто перед ним. Пижон от науки. Восторженный фрик. Юный гений, так и не отбросивший приставку "юный", хотя это стоило сделать лет пятнадцать назад. Германн насмотрелся на таких ещё в Берлине, они раздражали его своей неестественной жизнерадостностью и чрезмерной эмоциональностью на почти физическом уровне. - Доброго дня. Я – доктор Германн Готтлиб. И у меня нет друзей, - последнюю фразу он не произнёс, но он рассчитывал, что выражение его лица продемонстрировало её достаточно чётко. Зря рассчитывал. - Здорово, что вас подселили именно ко мне, доктор Готтлиб? – Гайзлер сделал едва заметную паузу, с маленьким, почти невидимым знаком вопроса, видимо, надеясь, что его поправят на "Германна". Зря надеялся. - Всегда мечтал работать в… господи, что это? – Германна передёрнуло, он брезгливо отступил, едва не выронив трость. Гайзлер кинулся поднимать маленький склизский ошмёток, в который Германн едва не угодил ботинком. - Это образец ткани кайдзю! Мышечный срез. Совсем свежий, смотрите, - он сунул серо-розоватый комок почти в лицо Германну. Тот отшатнулся и зажал рот рукой, чувствуя, что его сейчас стошнит. - Уберите! - едва слышно промычал он. - Скучный вы народ, математики, - просиял Гайзлер и понёс свой драгоценный мышечный срез куда-то в глубь лаборатории. Самая нелогичная реакция из возможных. И с этим ему работать. Со всем этим. Германн оперся на трость, оглядывая царство склянок, электроприборов, перепутанных проводов и огромных колб, при мысли о содержимом которых к горлу опять подкатывала тошнота. Для лаборатории здесь было слишком темно. Для его собственной лаборатории здесь было слишком грязно. Слишком много хлама. Могло быть и хуже, мог бы подумать Германн, но пока что перспективы хуже, чем делить лабораторию с взбалмошным биологом, не знакомым с понятием порядка, он себе не представлял. Судя по поведению, этот Гайзлер ещё попытается набиться к нему в друзья, что отвратительно вдвойне. Прошло всего тридцать минут в Шаттердоме, а Германн Готтлиб уже высчитывал варианты, в которых он мог бы вернуться назад, в институт, и продолжить работу там. Однако он оборвал себя уже на втором доводе: конечно, захотелось домой, к теплу и уюту, сейчас опять вспомнишь о своей ноге и о том, как тебе будет здесь с ней сложно. Жалеть себя, ещё не начав работать, - высшая проба слабохарактерности. Работа над программой. Изучение разлома на месте. Вот о чём нужно думать, а не о том, что в соседи по лаборатории достался гиперактивный мальчик без малейших представлений о такте и аккуратности. Великая беда, конечно. Просто вселенская трагедия. Германн поджал губы, ещё раз оглядел лабораторию, брезгливо морщась, и, старательно обходя подозрительные пятна на полу, двинулся вслед за Гайзлером. Биолог вылетел на него из-за стеллажа. Чтобы не столкнуться с Германном, он ухватился за металлическую стойку, полки покачнулись и сверху угрожающе накренилась очередная колба. Германн инстинктивно вскинул руку, подхватывая падающее, Гайзлер сделал то же самое, и они сообща водрузили колбу назад. Германн отнял руку, прищурился и посмотрел на биолога. - Провести вам экскурсию, доктор Готтлиб? – жизнерадостно откликнулся на немой укор Гайзлер. Непрошибаем, как Германн и полагал. Больше часа в вертолёте, проваливавшемся в воздушные ямы каждые несколько минут, промозглый ветер с дождём, забирающийся под тонкий плащ, этот металлический саркофаг, состоящий из множества саркофагов поменьше, - для Германна норма по впечатлениям на сегодня была перевыполнена. По ощущениям – тоже, нога уже начинала привычно ныть от перенапряжения. Германн перенёс тяжесть собственного веса на левую ногу и на трость. - Пойдёмте, я вам тут всё покажу, - Гайзлер был совершенно не знаком с понятием личного пространства, потому что он встал настолько близко к Германну, что пола его куртки задевала кисть руки Готтлиба, сжимавшую трость. - Здесь, - Гайзлер ткнул куда-то поверх головы Германна, стёкла его очков блеснули, а в голосе зазвучала почти отеческая нежность, - моя гордость – секвенатор. А вот тут, - он бесцеремонно ухватил Германна за плечо и развернул его на сто восемьдесят градусов, не обращая внимания на реакцию Германна, - я храню настоящие сокровища. Вы представляете, доктор Готтлиб, мы уже двадцать лет противостоим кайдзю, а знаем о них не больше, чем о динозаврах, хотя вот ведь они, рядом, только протяни руку! Пальцы Гайзлера сжимались на плече всё сильнее, и Германн уже дошёл до той стадии раздражения, в которой обычно он либо совершал великие открытия – либо дурацкие поступки. Второго он себе позволить не мог, поэтому он просто выдернул куртку из цепкой хватки биолога. - Простите, что прерываю, но где буду работать я? – выплюнул он. Мечтательный взгляд Гайзлера вновь сфокусировался на Германне, и рассеянность выжгло очередной вспышкой абсолютно беспричинной радости. - Мы расчистим вам вот тут, - он выволок Германна за собой между стеллажами к деревянному столу, по которому ровным слоем был распределён ворох бумаг, между которыми стояло несколько уже успевших осточертеть Германну банок, - ну, в смысле, вам тут уже расчистили, мне просто понадобилось место для нескольких образцов, но я всё уберу завтра, правда. Гайзлер взъерошил волосы и ещё раз улыбнулся. - Договорились? - Чтобы завтра этой вашей мерзости не было в моей части кабинета. Я учёный, мне нужен порядок и чистота, - отчеканил Германн. Вздёрнул подбородок. Посмотрел на Гайзлера, чуть прищурившись, как на очередного двоечника-студента. – Иначе я буду вынужден принять меры. Биолог, который и так был ниже его на полголовы, стал словно ещё меньше ростом, между бровями пролегла складка, как у обиженного ребёнка. - Хорошо, доктор Готтлиб. Как скажете. Наконец-то. Осознал. Возможно, он не так безнадёжен, как кажется, и его запанибратство можно будет пресечь. Германн сухо кивнул и развернулся к выходу. Сегодня здесь больше делать было нечего: его книги ещё не доставили, проекционную машину надо будет собирать с нуля. Логичнее всего пойти и отдохнуть, иначе завтра вместо рабочих расчётов он будет рассчитывать время приёма препаратов. - Эй, - раздалось у него за спиной. Стопроцентно непрошибаем. – Может, вас проводить? А то заплутаете ещё, я первые дня три всё время плутал. - Разберусь, - через плечо бросил Германн, и через мгновение добавил: - Спасибо. В конце концов, вежливость пока никто не отменял. На следующий день Германн опоздал в столовую. Характеристики идиота, проектировавшего Шаттердом, могли бы составить конкуренцию "Перебранке Локи", тем более, что, как всегда в моменты крайнего раздражения, большую часть реплик Германн формулировал по-немецки. Пусть вслух на родном языке он почти не говорил уже несколько лет, чёткость немецкого он считал куда как более подходящей математике, нежели расплывчатую многозначность английского. Он подхватил поднос и поковылял вдоль столов, высматривая местечко посвободнее. Есть в обществе шумной солдатни, под их сальные шутки и взрывы хохота, он не собирался. Германн прошёл почти до самого конца зала, держа спину как можно прямее, чтобы с неё соскальзывали оценивающие и насмешливые взгляды местных – конечно, только калеки, на которого переводят хорошие продукты, здесь и не хватало, говорили они всем своим видом. Он был готов сесть за последний стол, вроде бы там было место, а возвращаться назад и снова шарить взглядом по рядам Германну хотелось меньше всего. Он уже почти поставил поднос, когда услышал за спиной топот, и обернулся – как раз для того, чтоб едва не впечататься подбородком в лоб Гайзлера, уже протянувшего руку к его плечу. - Уф, хорошо, я вас увидел! – Гайзлер говорил прерывисто, будто пробежал полмили. – Тоже проспали? - И что же в этом хорошего? – поинтересовался Германн, игнорируя вторую часть вопроса. - Мы можем сесть вместе! – с сияющим видом заключил биолог. - С чего вы взяли… - начал Германн, но вспомнил неприязненный строй взглядов – и закончил совсем не так, как планировал: - Я собираюсь сесть здесь. Можете присоединиться. - Ага, я мигом! – Гайзлер умчался, а Германн неловко протиснулся между скамьёй и столом, прислонил рядом трость и осторожно положил руки на металлическую столешницу. Вроде бы не дрожат. Гайзлер появился спустя несколько минут – он был одним из последних, очереди на раздаче уже не было. Пока он перешагивал через скамью, чтобы устроиться рядом с Германном, он ухитрился два раза задеть его по плечу локтем, ткнуть подносом и под конец наступить математику на ногу. - Извините, я не специально, - улыбка у Гайзлера, видимо, действительно не выключалась. - Я не сомневался, - саркастично отозвался Готтлиб и занёс вилку над нетронутым содержимым подноса. - Вы меня подождали? Круто! – Гайзлер от полноты чувств хлопнул Германна по руке, тот едва не выронил вилку. - Приятного аппетита, доктор Гайзлер, - отчеканил Германн, отчаянно жалея, что сел с краю – отодвинуться от чрезмерно жизнерадостного биолога было некуда. В последующие десять минут выяснилось, что не выключается у Гайзлера не только улыбка, но и речь, и связностью эта речь не блистает. Германна это не удивило, но за десять минут, что он пытался прожевать свой завтрак, он уже успел узнать основные положения одной из последних теорий Гайзлера. От потока трескотни начала гудеть голова, а от мысли о том, что им придётся работать в одной лаборатории, боль в висках становилась ещё сильнее. В другое время Германн бы с удовольствием припечатал бы биолога парой саркастичных реплик, отбив у того желание открывать рот на ближайшее время. Но Германн полагал, что сумеет проложить демаркационную линию между собой и Гайзлером более цивилизованным способом. Война двух человек, делящих одно общее пространство, не способствует продуктивности научной работы. Поэтому Германн через силу проглотил ещё несколько кусочков, молча встал и взял наперевес полупустой поднос. Гайзлер, спешно набив чем-то рот, поспешил за ним. Весь путь до лаборатории Германн ни разу не открыл рта. А маленький личный ад одного хромого математика шёл рядом с ним, иногда забегая вперёд, и говорил, говорил, говорил. Кажется, впервые Гайзлер заметил отсутствующее выражение на лице Германна в тот момент, когда остановился, чтобы открыть дверь их обители, кажется, он даже что-то спросил, но Германн просто прошёл внутрь, протиснувшись мимо биолога. У Германна до сих пор не укладывалось в голове, что для военных недоумков все учёные одинаковы. Математик ли, биолог ли, какая разница, одно слово для всех – умник. И лаборатория, как следствие, тоже одна. Интересно, кого они ещё совместили – физиков и медицинский блок? - Меня на этой базе понимают один-два человека, кроме маршала, и вы не представляете, как я рад, доктор Готтлиб, что мы теперь будем работать вместе, - разумеется, Гайзлер вновь обогнал Германна и остановился прямо перед ним. - Неужели? – Германн скривил угол рта и взглянул на Гайзлера искоса. Под его взглядом улыбка биолога впервые с момента их знакомства начала медленно гаснуть, и Германн внезапно осознал, что Гайзлер вовсе не так молод, как ему казалось до этого. Что он младше Германна, но не больше, чем на два-три года. Ровесник. Тем большее раздражение вызывало его нелогичное поведение. - Ну… Да. Мы будем мозговым центром этого сопротивления! – Гайзлер быстро опомнился и зачастил с прежней скоростью. – Я чувствую, что вместе мы совершим прорыв! Германн сделал ещё несколько шагов вперёд, озираясь. Со вчерашнего дня лаборатория изменилась. Теперь она была разделена на две половины – с одной стороны девственно чистая, пустая, с несколькими коробками книг и полусобранной проекционной машиной. С другой – стекло, наваленные в беспорядке бумаги и журналы, булькающие аквариумы и отвратительные ошмётки в них, мерцающие диодами приборы и опутанный тянущимися со всех сторон проводами компьютер. - Если вы надеетесь совершить прорыв, доктор Гайзлер, то давайте условимся: уж если нам пришлось заниматься нашими столь разными науками в одном помещении, то мы будем уважать интеллектуальное уединение друг друга, - последние слова Германн почти прорычал. Гайзлер посмотрел на Германна молча, чуть наклонив голову набок, пожал плечами – и, понятное дело, улыбнулся. - Как скажете, док! "И не смейте называть меня "док"!" – хотел сказать Германн, но, решив не сотрясать воздух бессмысленными фразами, которые всё равно не будут восприняты, просто фыркнул и принялся за изучение надписей на коробках. Спустя полчаса около стола доктора Готтлиба с нежным чмоканьем приземлился кусок глаза кайдзю. Первый из долгой череды. ~*~ Первые несколько дней прошли почти спокойно. Германн обустроил свою половину помещения, стараясь держать себя в руках, когда Гайзлер со свойственной ему непосредственностью вновь заваливал своими реагентами один из его столов. На четвёртый день Германн даже написал жалобу на имя маршала Пентекоста с просьбой предоставить ему другое помещение, подробно перечислив все прегрешения Гайзлера, но жалоба отправилась в стол. Туда же отправились вторая и третья. Германн нещадно ругал себя за то, что так и не передал ни одну из них по назначению, но возражал сам себе, что никто не гарантирует ему лучшего соседства. В конце концов, у Гайзлера действительно были мозги. Не только принадлежащие кайдзю, но и свои собственные. Работающие хаотично и беспорядочно, как у всех людей такого типа, но, в отличие от многих из них, работающие по-настоящему. На внешний вид Гайзлера Германн старался не обращать внимание. Разве что в присутствии биолога он машинально поправлял собственный и без того безупречно завязанный галстук или одёргивал задирающийся из-за неровной походки жилет. И уж тем более Германн не обращал внимания на руки Гайзлера. Биолог ходил либо в халате, либо в куртке, поэтому когда он впервые появился в рубашке с закатанными по локоть рукавами, что достойно оттеняло куцую ленточку, которую Гайзлер упорно считал галстуком, Германн сначала даже не понял, что видит ниже ткани обнажённую кожу. Он пригляделся к цветным пятнам – и отпрянул. - Jemersch*, какая гадость! *Господи! (нем.) - Все так говорят! – радостно ответил биолог. Опять нелогичная реакция. Гайзлер на большую часть происходящего отзывался так, что Германн устал от бесплодных попыток понять смысл его реакций. Идею пронализировать поведение биолога он давно оставил как безнадёжную. Невозможно анализировать факты, которые не собираются в систему, а существуют за её границами. ~*~ Когда Пентекост упомянул об отбытии доктора Саято, занимавшегося в Шаттердоме исследованием физических свойств разлома, Германн вздёрнул подбородок. Саято был неплох и кое-какие его соображения заслуживали внимания, но собственную фундаментальную теорию происхождения канала между мирами Германн считал гораздо более правдоподобной. Именно чтобы проверить эту теорию, Германн и согласился переехать в Гонконгский Шаттердом, располагавшийся ближе всего к разлому. Это было ещё до того, как программу "Егерей" начали критиковать в правительстве, и до того, как отец объявил, что "Егеря" были ошибкой. Отец был уверен, что Германн рано или поздно присоединится к нему, как сделали многие. Эпидемия трусости коснулась и Гонконгской базы - Саято сбежал, чтобы укрыться за Стеной, под защиту Ларса Готтлиба. Германн Готтлиб остался на передовой, и осознание этого заставляло его тонкие губы кривиться в торжествующей усмешке. И сейчас, когда Германн смотрел на гигантские машины нового поколения, в сердце которых не было радиации, он вспоминал бессонные ночи, проведённые за кодом операционной системы Егеря – угловатого, несовершенного, первого. Пальцы машинально прошлись по столу, словно набирая что-то, и он, спохватившись, сжал их в кулак. Никаких Егерей. Это в прошлом. Его первоочередной задачей вновь стал разлом. Отец невольно оказал ему услугу, предоставив убежище слабовольным трусам. Теперь Германну будет гораздо проще доказать свою правоту. Германн глубоко вздохнул, прикрыл глаза и позволил знакомому потоку цифр пройти через своё сознание, свободное от иных мыслей. Мир превратился в стройные формулы, понятные в своей однозначности и чёткости. Разлом, пугающий своей инаковостью, стал близким и едва ли не привычным, обернувшись своей структурой, изнутри которой Германн видел его, как на ладони. Германн со стуком поставил точку, раскрашивая мел, и тут же, спохватившись, стёр её той же рукой. Отступил на шаг, полюбовался на ряд кривоватых цифр, покрывавших несколько квадратных футов доски, и самодовольно ухмыльнулся. - Можно поздравить, доктор Готтлиб? – донеслось с другой половины лаборатории. - Пожалуй, да, - Германн бросил ещё один взгляд на доску и обернулся к соседу по научным изысканиям. - Тогда поздравляю! Биолог держал в каждой руке по стеклу с препаратом, и было видно, что ему очень сложно даётся невозможность жестикулировать как обычно . - Когда будем проверять точность вашей теории? - Точность нужно проверять вам, доктор Гайзлер, математика не нуждается в подобных проверках, - вспыхнул Германн, но осёкся, увидев, как расплывается в знакомой улыбке лицо биолога. - Снова купились, доктор Готтлиб! Кстати, мне тоже есть, чем вас порадовать. Кажется, я нащупал одну интересную ниточку, мне интересно ваше мнение. Идите сюда, - Гайзлер махнул зажатой в руке стекляшкой, и Германн последовал за ним. Теории Гайзлера были сумбурны, как и его речь, но за несколько недель работы с ним Германн понял, чем именно биолог заслужил своё место на базе. Его погружённость в мир кайдзю была сродни существованию Германна в мире формул. Для Гайзлера гигантские твари были не монстрами, но колоссальным неизведанным пластом знаний. И в своём стремлении к изучению биолог не остановился бы ни перед чем. Гайзлер положил стёкла на боковой столик и бросился к компьютеру, отодвигая ногой стул в сторону Германна. - Садитесь, я сейчас покажу. - Я постою, - сухо ответил Германн, подсознательно подбиравшийся каждый раз, когда ему хотя бы косвенно намекали на его увечье. - Да садитесь, мне так удобнее будет показывать, - отмахнулся Гайзлер. Германн осторожно уселся в кресло, но чуть не вскочил, когда Гайзлер занял место за его спиной и опустил одну ладонь на спинку кресла, а другую - на мышь, чуть ли не обнимая математика. Биолога очередное, на этот раз двусмысленное, нарушение границ личного пространства совершенно не смущало, и Германн, опять, вопреки обыкновению, промолчал. Биолог всё равно отшутится, и именно Германн в итоге будет чувствовать себя идиотом. После нескольких месяцев постоянного игнорирования любых попыток Германна призвать биолога к порядку, Готтлиб почти смирился и почти привык. Почти. Ненавистное слово, которое вносило неопределённость и зыбкость в любое, даже самое однозначное, понятие. - Вот, доктор Готтлиб, взгляните, мне кажется, что нейронная связь здесь должна иметь продолжение. Как сеть. Я пока не уверен, но вы же понимаете, что это может означать? Германн осторожно посмотрел на Гайзлера снизу вверх. Тот смотрел на Германна с торжествующим предвкушением в глазах. Готтлибу опять некстати пришла на ум параллель с ребёнком, ожидающим похвалы. Вот только, вопреки ожиданиям Германна, теория Гайзлера, насколько он мог судить, была безупречна. - Не лишенная интересности теория, доктор Гайзлер, - проговорил Германн, - к сожалению, я не могу оценить её в полной мере, моя компетентность в биологии… - О, как будто я много понимаю в ваших цифрах! – Ньютон развернул кресло с Германном к себе и распрямился. – Они гораздо сложнее, чем мы думаем. Нам нужно только понять, в чем именно! Остался маленький, крошечный шажок, я это чувствую! А потом – щёлк – и мы поймём абсолютно всё. Представляете? Германн покачал головой, и с каждым кивком его тонкие губы расходились во всё более и более широкой улыбке. Разумеется, он представлял. ~*~ Спал Германн плохо. Он не страдал клаустрофобией, но переизбыток металла над собой, под собой и вокруг себя переносил с трудом. Порой он даже немного завидовал людям вроде Геркулеса Хансена, которые жили этим железом, не задумываясь о том, сколько живого осталось рядом с ними и в них самих. Германн ненавидел засыпать, потому что именно в эти скользкие, зыбкие моменты между сном и явью он начинал вспоминать. Воспоминания отбрасывали его в один из тех самых дней, которые привели его сюда – двадцать лет назад, шестнадцать лет назад, пять лет назад, год назад. Германн спасался решением уравнений и извлечением кубических корней, которые ненадолго, но всё же охлаждали разгорячённый мозг. Но чаще он лежал и всматривался в темноту над собой, пока ему не начинало казаться, что она сгущается всё больше и больше, становясь всё чернее и непрогляднее. И когда темнота надвигалась на него, опуская невидимый потолок ещё ниже, Германн забывался сном, если ему везло - таким же чёрным, тяжёлым и пустым. Сегодняшняя ночь ничем не отличалась от десятков предыдущих, Германн притушил все источники света и лёг на кровать, устраивая больную ногу. Сон накрыл его милосердно быстро, но тихий стук по металлу вырвал его из иллюзорной тьмы во тьму реальную спустя несколько минут. Германн распахнул глаза и прислушался. В дверь кто-то скрёбся. Через пару секунд неведомый кто-то опять постучал, на этот раз чуть сильнее. - Кто там? – вполголоса спросил Германн, ещё не до конца уверенный в том, что действительно проснулся. Дверь ответила очередным стуком. Германн сел на кровати, поморщился, неловко пристроив ногу, нашарил тапочки и, задев рукой выключатель, побрёл к двери. Лампы под потолком разгорались с тихим гудением, но в коридоре царил полумрак, на фоне которого Германн различил фигуру Гайзлера. Биолога он опознал по всклокоченной чуть больше, чем обычно, шевелюре и очкам. В остальном Гайзлер выглядел непривычно, поскольку вместо обычной полурасстёгнутой рубашки на нём был халат. Не лабораторный. Полосатый. - Доктор Гайзлер? – задал совершенно дурацкий вопрос Германн, просто потому, что надо было что-то сказать. - Простите, доктор Готтлиб, что я к вам, но в моей комнате сейчас полный апокалипсис. Можно войти? – Гайзлер старался говорить быстро и бодро, как обычно, но Германн чувствовал, что Ньютон напряжён. - Заходите, не в коридоре же вам стоять. Простудитесь, - Германн пропустил биолога в дверь и вновь запер её. Ньютон неловко топтался посреди комнаты, что само по себе выглядело странно. Неуверенный в себе Ньютон, Ньютон, выглядящий растерянно, Ньютон без своего неизменного шнурка на шее, наконец, - слишком много несовпадений со сложившимся образом, чтобы Германн не почувствовал себя не в своей тарелке. - Присядете? – Германн махнул рукой в сторону двух стульев. Ньютон послушно сел на стул, запахнул халат, зябко сунув руки подмышки. Германн заметил это движение – сам он мёрз почти всегда, сказывались нарушения кровообращения. - Чаю? Биолог помотал головой, и, словно переключив какой-то тумблер, заговорил в своей привычной манере, будто продолжая прерванный монолог: - Честно, я не ожидал, что элементарнейший эксперимент может так провалиться. Стремительно. Я так и не понял, почему, я выдержал всю процедуру, как обычно, но он… - Доктор Гайзлер, вы что, экспериментировали в жилой комнате? - В лаборатории ночевать неудобно, я пробовал, - отмахнулся Ньютон, - а бросать малышку одну было нельзя. Это был очень интересный опыт, но, к сожалению, я всё-таки невовремя уснул, а когда проснулся… Доктор Готтлиб, можно переночевать у вас? Германн сжал спинку стула, на которую опирался во время разговора. В его сознании пронеслись десятки вопросов, реплик и возражений. Переночевать? Это же не лезет ни в какие ворота. Как он себе это представляет? До какой ещё бестактности может дойти этот человек? Германн готов был вывалить на Гайзлера все эти реплики, но съёжившийся на стуле Гайзлер выглядел настолько потерянным, что раздражение утихло в доли секунды. - Не думаю, что вам стоит искать другое пристанище в, – Германн вскинул руку с часами, которые снимал только в душе, - двадцать семь минут третьего. Они с Гайзлером синхронно повернули головы, обозревая невеликое пространство комнаты математика. - Я могу поспать на стульях, - сообщил Ньютон. – Я нормально расположусь, - голос был уверенный, отчего реплика прозвучала совсем уж фальшиво. Германн тяжело вздохнул. - Не говорите глупостей, доктор Гайзлер. Моя кровать достаточно широка, чтобы вместить двоих мужчин нашей с вами комплекции. И я надеюсь, что вы… - Я сплю как младенец, - не дослушав, просиял Ньютон. – Спасибо, Герм… - он быстро осёкся, - доктор Готтлиб. Рука Ньютона, протянутая для пожатия, повисла в воздухе, потому что Германн отвернулся, мысленно пытаясь решить вопрос с комплектом белья – и заодно понять, как и почему он так легко согласился на эту авантюру. Когда он вновь взглянул на Ньютона, тот уже сидел на краю его койки и болтал ногами. - Вы у стенки ляжете или с краю? - У меня одна подушка, - невпопад ответил ошарашенный Германн. Ньютон в халате и видневшихся из-под него растянутой футболке и пижамных штанах - на его кровати - в его комнате - никак не желал встраиваться в картину мира Германна Готтлиба. Это было слишком нелогично. Как и всё, связанное с Ньютоном Гайзлером. - Я и без подушки обойдусь, - махнул рукой Ньютон. – Так вы у стенки? Германн кивнул и выпустил, наконец, из рук злополучную спинку стула. Пальцы были неприятно мокрыми, перспектива делить кровать с биологом, ощутимая и осязаемая, вызывала такое же отторжение. Как ему могла прийти в голову такая безумная мысль? Собственная постель сейчас казалась ему самым неуютным местом в мире. Отступиться и выгнать Гайзлера искать себе другой постой – хоть у Пентекоста в кабинете, раз он не умеет соблюдать элементарные правила безопасности – это будет слишком непоследовательно. Ньютон перестал болтать ногами и сполз с одеяла. Снова запахнул халат. Поправил очки левой рукой - правая была опять засунута подмышку. - Простите, доктор Готтлиб, я не должен был так вламываться. Просто вы были первым, кто пришёл мне в голову, всё-таки мы коллеги. Я пой… - Не мелите ерунды! Я сейчас лягу. Только не смутит ли вас, что одеяло у меня тоже одно? Германн не предполагал, что в арсенале улыбок Ньютона Гайзлера имеется и такая - робкая и светлая. - Вы уверены? - Доктор Гайзлер, сейчас полтретьего ночи. Ещё несколько минут наших пререканий – и смысла ложиться спать вообще не будет. Германн оттолкнул от себя стул, в несколько решительных шагов, подволакивая ногу, преодолел расстояние до кровати и забрался под сбитое одеяло. Неловко пошевелился, отодвигаясь почти вплотную к стене, и повернул голову к Гайзлеру. Ньютон осторожно присел, снял халат, положил его на стул – Германн заметил, что халат немедленно оказался наполовину на полу, но биолога это, видимо, не тревожило. Он положил поверх халата очки и обернулся к Германну, подслеповато щурясь. Ложился он практически наощупь, Германн не думал, что у Ньютона настолько плохое зрение. Математик завёл руку за голову, дотрагиваясь до выключателя, и свет погас. - Спокойной ночи, доктор Гайзлер. - Спокойной ночи, доктор Готтлиб. Ньютон старательно поёрзал, создавая свободную зону между ним и собой, и расположился, по подсчётам Германна, так, что левая половина тела держалась на весу, то есть на чистом упрямстве Гайзлера. - Двигайтесь ближе, тут достаточно места, - шёпотом сказал Германн. Левому боку сразу же стало теплее, он почувствовал лёгкое прикосновение к кисти руки – но чужая ладонь отдёрнулась, словно получив удар током. Германн смотрел в темноту над собой. Сегодня ему не являлась ни маленькая девочка в разрушенном доме, ни сочувствующие лица, полные фальшивой скорби, ни толпа шушукающихся коллег за спиной, ни отец, проговаривающий ровным голосом свои абсолютно логичные доводы. Он думал о том, почему неглупый взрослый человек может уродовать себя рисунками, подобно неграмотному папуасу, как ему вообще могла прийти в голову такая идея, о том, когда он в последний раз находился настолько близко к другому человеку, а ещё – о том, что чужое мерное дыхание над ухом успокаивает не хуже уравнений третьей степени. Он проснулся от странного ощущения тепла в груди. Осознать его источник удалось только через несколько секунд. Ладонь Ньютона, лежащая над сердцем. Первым побуждением было немедленно сбросить её, отодвинуться подальше, не прикасаться – но справа была только стена. Германн осторожно повернул голову, понимая, что ничего не увидит, но тело хотело удостовериться в этом самостоятельно, не доверяя мозгу. Губы мазнули по чужому лбу – и Германн отпрянул. Лежавшая на груди ладонь скомкала пижаму, вторая рука вцепилась в рукав где-то у плеча – и Германн услышал странный звук, похожий на всхлип. Германн оцепенел. Мышцы всего тела напряглись, как во время судорог, только не было боли. Было тепло от дыхания где-то у шеи и ладонь, сжавшаяся в кулак, над сердцем. Германн глубоко вдохнул несколько раз и попытался расслабиться. На седьмом вдохе Ньютон вздрогнул, опять всхлипнул и прижался к нему ещё сильнее. Германн не знал, что делают с людьми, которым снятся кошмары. В своих кошмарах он всегда был один. Наверное, стоило разбудить Ньютона, и он осторожно протянул руку под одеялом и коснулся ладони, сжимавшей его пижаму. Ньютон не проснулся – но хватка ослабла, кулак разжался, только коже над ключицей стало щекотно от ставшего ещё ближе горячего дыхания. Он дотронулся до костяшек пальцев Ньютона снова – биолог шевельнулся, устраиваясь, а Германн опять замер. Ему вновь безумно захотелось оказаться как можно дальше от почти обжигающего тепла – но справа по-прежнему была только стена, а слева – теперь уже безмятежно спящий Ньютон, сама идея разбудить которого вызывала отторжение. Он балансировал на тонкой грани между сном и явью, но просыпался от малейшего движения рядом. Распахивал глаза, прислушивался и проваливался в серую муть снова. Тихая мелодия будильника показалась ему колокольным набатом. Ньютон резко развернулся, рывком сел на кровати и оглянулся на Германна, смешно моргая заспанными глазами, одновременно пытаясь прищуриться, и начал судорожно шарить рукой около себя. - На стуле, - указал Готтлиб, Ньютон рассеянно кивнул и схватился за очки. - Доброе утро, Герм… доктор Готтлиб. Германн махнул рукой. - Давайте уж так. Ньютон блеснул улыбкой, и Германн быстро спохватился: - Но только не при посторонних, - сделал паузу и добавил: - Ньютон. У Гайзлера был такой вид, словно он выбирал, кинуться к Германну на шею или удрать из его комнаты, не оглядываясь. В итоге он выбрал третье: подобрал халат, с достоинством облачился в него, попав в рукава с третьего раза, и с какой-то опаской оглянулся на Германна. - Спасибо за ночь, Германн. Ну, то есть за постель. В смысле, за… Германн поморщился. - Лучше помолчи, Ньютон, пока не ляпнул что-нибудь очередное в твоём духе. - А сколько времени? - Шесть тридцать четыре. - Мы спали три с половиной часа? - Ты спал три с половиной часа, - хотел сказать Германн, но понял, что парадоксальным образом выспался. Ньютон и логика аннигилировали в присутствии друг друга, включая в зону поражения всех, кто оказывался рядом. - Я пойду, спасибо ещё раз. Увидимся за завтраком! Дверь за Гайзлером захлопнулась. Германн спустил с кровати ноги, машинально потёр правое бедро, потянулся за тростью – и улыбнулся сам себе. Осмыслить произошедшее у него не получалось. Проанализировать – тоже. Поэтому Германн просто наслаждался тем, что впервые за много ночей в этом гробу ему не было холодно. ~*~ - Совершеннейшая чушь. - Но ты не дослушал! - Того, что я услышал, мне вполне хватило для того, чтобы сформулировать предыдущий постулат. Совершеннейшая чушь. - Германн, ты же ничего не понимаешь в биологии! - Зато я понимаю в математике, и с математической точки зрения то, о чём ты говоришь, невозможно. Я не буду повторяться. - Моя теория нуждается в проверке, вот и всё! Как и твои выкладки! - Мои выкладки не нуждаются в проверке. Именно поэтому, Ньютон, математика и называется точной наукой, в отличие от биологии. Аккуратность и точность – вот критерии верности моих выкладок. - Ты так и засохнешь со своими цифрами. - Если у вас всё, доктор Гайзлер, то позвольте мне к ним вернуться. Германн развернулся и направился на свою половину лаборатории. Он знал, что Ньютон сейчас смотрит ему в спину, и распрямился, хотя от этого его хромота становилась гораздо заметнее. Каждый раз, когда Гайзлер демонстрировал своё пренебрежение к математике, Германну хотелось схватить его за пижонский галстук и ткнуть лицом в расчёты, без которых его "смелые и дерзкие теории" развалились бы, как карточный домик. Посмотреть бы на него, лишённого поддержки "сухих цифр", надолго ли хватит его и его экспериментального материала, чего он сможет добиться, если будет видеть только крохотную часть целого, ограниченного куском тела кайдзю. Когда он забрался на стремянку и надел очки, он бросил короткий взгляд на другую половину комнаты. Ньютон стоял, насупившись, скрестив руки на груди, и смотрел на него. Заметив движение Германна, он сорвался с места, кинулся к компьютеру и начал яростно колотить по клавишам. Германн поджал губы и отвернулся. ~*~ Саято был не единственным, кто покинул гонконгский Шаттердом под благовидным предлогом. Погружённый в расчёт физических свойств разлома Германн практически не обращал внимание на происходящее вокруг, Ньютон едва ли не силой выволакивал его из лаборатории, напоминая об обеде или ужине. Германн выныривал из водоворота формул, озирался, съедал что-то, а чаще, бросив почти нетронутый поднос, начинал записывать что-то на планшете, с которым не расставался. Ньютон пытался прислушаться к речи Германна, но тот переходил на немецкий, который Ньютон уже успел забыть за двадцать с лишним лет, проведённых вдали от исторической родины, поэтому затею понять Германна он оставил. Иногда, впрочем, оба оставались в лаборатории на ночь, пока ранним утром их не заставали там уборщики – горячо спорящих о чём-то, а иногда – мирно спящих, каждый за своим столом. Момент, когда во время обеда незанятыми оказались больше половины столов, а из всего научного блока в столовой остались только двое, Германн пропустил. Он никогда не работал в связке, к нему давно не обращались за консультацией, зная, что доктор Готтлиб предпочитает работать в одиночку, а все его научные изыскания доступны по первому запросу в упорядоченном задокументированном виде. А общаться с Германном Готтлибом предпочитали только в самых крайних случаях – и без того сторонившийся людей Германн стал ещё более замкнутым в последнее время. Германн знал, что проект "Егерь" закрыли, он знал это даже слишком хорошо. Первый день за много лет, когда он едва не сорвался и едва не позвонил отцу. Сдержался. Проанализировал. Успокоился. И продолжил работу, переполненный холодной яростью. Эта холодная ярость работала как мифический холодный термояд, перерабатываясь в энергию, чистую и колкую, требующую немедленного выхода. Он ждал, что вещи упакует и Гайзлер, и удивлялся странной смеси злорадства и дискомфорта, который причиняла ему эта мысль. Он привык к обществу Ньютона и, хотя работать в пустой лаборатории было несомненно удобнее, звонкое "Нет, я всё-таки рок-звезда!" заставляло его улыбаться против воли. Так, чтобы Ньютон не видел этой улыбки. Прошла неделя, другая – Гайзлер всё так же вдохновенно копался во внутренностях кайдзю, всё так же делился с окружающим пространством результатами своих гениальных открытий – причём ожидал от пространства в лице Германна немедленного отклика. - Ньютон, ты не собираешься на материк? - Зачем? – непонимающе уставился на него Ньютон поверх очков, приподняв брови. - Затем, зачем и все остальные. - Трусливые придурки, - неожиданно жёстко, без тени улыбки ответил Ньютон. Они смотрели друг другу в глаза и Германну на мгновение показалось, что он смотрит в зеркало – такая твёрдая решимость читалась во взгляде Ньютона Гайзлера. И Германн понял, что теперь они остались вдвоём. Не против кайдзю, но против всего учёного мира, отказывавшего им в признании. Германн вздёрнул подбородок, Ньютон повторил его движение. - Надерём им задницы? – знакомо улыбнулся Ньютон. - Всенепременно, - хмыкнул Германн. Он был уверен, что оба имели в виду одно и то же. ~*~ Германн неожиданно осознал, что полюбил их совместную лабораторию. Конечно, "полюбил" в применении к доктору Готтлибу было словом слишком громким. Однако он понял, что впервые за долгое время металлический короб перестал вызывать у него подсознательное раздражение в тот момент, когда после очередного ожесточённого спора с Пентекостом, разбившего все логические доводы железобетонным военным "запрещаю", Германн ворвался в лабораторию, хлопнул дверью – и понял, что почти успокоился, взглянув на знакомую доску и знакомую макушку Гайзлера, склонившегося над клавиатурой компьютера, не присев на стул, а согнувшись в три погибели, как обычно. - Дай угадаю – Пентекост не оценил твои расчёты, - Ньютон поднял голову и посмотрел прямо на Германна. - Я даю ему перспективную выкладку на ближайшие полгода. Я написал ему модель расстановки Егерей. "Я верю вашим расчётам, доктор Готтлиб, но я не могу рисковать!". Какой смысл мне тогда делать эти расчёты? – Германн хлопнул ладонью по столу. - У тебя с Пентекостом гораздо больше общего, чем ты думаешь, - фыркнул Ньютон. - Что ты хочешь этим сказать? – прищурился Германн. - Только то, что вы оба ведёте себя как не поделившие дорогу бараны, когда упрётесь. - Выбирай выражения! - Ай, прости, но правда похожи. Германн прикусил губу, чтобы не ответить что-нибудь, о чём впоследствии можно пожалеть, и отвернулся. Каждый раз, когда Ньютон попадал, сам того не подозревая, в точку, успокоение стоило Германну огромных душевных усилий. Германн подозревал, что свои научные открытия Ньютон делает так же – по случайности, по наитию, удачно угадав. - Германн! – позвал биолог. – Германн, ты что, обиделся? Проигнорировать этот зов означало подтвердить предположение Ньютона. - В цивилизованном обществе не принято считать комплиментом сравнение с бараном. - Я же извинился! – искренне возмутился Ньютон. - Ладно, я был неправ насчёт "баранов". Что мне ещё сделать, доску тебе от формул вытереть? Пентекосту морду набить? - Ты когда-нибудь перестаёшь болтать ерунду? - Неа. - Почему я не удивлён? - Потому что ты зануда. Германн, не думал, что когда-нибудь это скажу, но мне нужен твой совет. - Неужели? С каких это пор ты к ним прислушиваешься? Ньютон щёлкнул по клавише, цапнул со стола какие-то образцы и в несколько шагов оказался рядом с Германном. Готтлиба уже не царапало осознание того, что Ньютон подстраивается под темп его раскачивающейся походки, что всегда освобождает ему место справа от себя, что в случае необходимости – подбегает к нему, а не просит подойти. Гайзлеру удалось ввести такое поведение в привычку настолько естественно, что Германн не воспринимал это как уступки калеке. - Гляди. Видишь отличия? - Два куска отвратительно вонючего мяса. Нет, не вижу. - А теперь смотри, это их структура. Ну? – Ньютон сиял. - Одинаковая ДНК? Ньютон, это бессмыслица. Этого не может быть. - Почему это не может? - Потому что это опровергает всю теорию эволюции. Одинаковая ДНК, насколько хватает моих познаний в биологии, предполагает как минимум сходную внешность. Прости, но это похоже на плохую фантастику. - Я же не говорю, что твой проект с бомбой похож на сюжет плохого боевика. - Мой проект? - Тс, Германн! Хоть раз просто послушай. Просто. Послушай. Ты понимаешь, что наши теории можно связать? Твою теорию поля разлома и мою – об искусственном происхождении кайдзю? Это же всё объясняет, Германн, включи образное мышление! А, чёрт, у тебя его нет. Ну построй себе математическую модель, должно сработать. Германн отрицательно покачал головой. - Ньютон, ни одна математическая модель не опишет такое. - Германн, я в тебя верю! - Польщён, но всё равно нет. Ты так договоришься до того, что мы и кайдзю совместимы. - А у тебя иногда появляются проблески фантазии, доктор Готтлиб! Глаза Ньютона блеснули уже хорошо знакомым Германну азартом, вызывавшим у Готтлиба подсознательное беспокойство. ~*~ - Was zur Hölle*… Ньютон! – Германн поспешил к напарнику. *Какого чёрта (нем.) Ньютон стоял перед своим столом, сжимая левое запястье правой рукой и с недоумением смотрел на свою обтянутую латексной перчаткой ладонь, с которой крупными каплями стекала кровь. Германн дёрнул Ньютона за руку, тот, наконец, вышел из состояния оцепенения, и начал сдирать перчатку. Готтлиб сорвал со стены аптечку, открыл, перебрал груду почти одинаковых безликих пакетиков, вытащил нужный и перехватил Ньютона на запястье. - Твоя неаккуратность… Твоя безалаберность… Твоя халатность… - бормотал Германн, высыпая на рану дезинфицирующий порошок, - они… антинаучны! Ньютон, выставив руку вперёд, ладонью вверх, смотрел на Германна поверх очков, пока тот пытался зафиксировать повязку. - Конечно, Герм, тебе в твоём научном подходе ничто не угрожает. Склонившемуся к руке Ньютона Германну не надо было видеть лица биолога, чтобы знать, что он уже оправился от шока и улыбается – торжествующе, словно только что выиграл в какой-то игре. - Мы говорим не обо мне. И не называй меня "Герм"! - Ладно, Герм. Германн наконец зацепил повязку и взглянул на Ньютона, не разгибаясь, исподлобья. - Ньютон. Тебе ведь наплевать, что с тобой произойдёт, ты готов покалечиться, только бы доказать, что ты прав? - Скажи, что ты не сделаешь того же самого. На губах Ньютона была улыбка, но глаза были абсолютно серьёзны. Никогда нелогичность Ньютона не пугала Германна больше, чем в этот момент. ~*~ Никогда Германн не был так готов совершить нелогичный поступок, как тогда, когда потянулся за шлемом "моста". Никогда нелогичность не казалась ему настолько правильной - он находил десятки объяснений собственному поступку, пока пристраивал на голову второй шлем: необходимость проверки теории, невозможность получить жизненно важные сведения иным путём, форс-мажор. Но он никогда бы не признался даже самому себе, что все рациональные доводы в итоге перевесили два простых слова – "ради меня?". ~*~ Когда упали железные цифры обнуления часов, Германн и Ньютон праздновали победу вместе со всеми – с радостными криками, тостами, братанием и скорбью по павшим. Они были рядом, принимали поздравления и поздравляли, хлопали других людей по плечам, обнимались с знакомыми, полузнакомыми и незнакомыми – даже Германн, который, казалось, за эти несколько часов заново научился улыбаться, а не складывать губы в саркастичную ухмылку. Через пару часов они разошлись – и после того, как схлынула первая волна эйфории, Ньютон почувствовал неладное. Его всё ещё штормило после дрифта, в голове путались картинки чужой жизни, собственных, уже давно забытых, воспоминаний, всё это перемежалось выбивающими из реальности видениями мира кайдзю. Ломило в затылке и шумело в ушах – как в первый раз. Но было и новое - надо всем этим тянулся флёр чужих ощущений, словно дежа-вю, отголосок, звук, к которому тщетно пытаешься прислушаться, чтобы понять, не показалось ли тебе. Германна он нашёл в лаборатории. Математик сидел на полу, трость валялась рядом, он обхватывал себя трясущимися руками за плечи, и его била такая дрожь, что Ньютон слышал, как стучат его зубы. Изображение поплыло, двоясь, и вот уже перед Ньютоном сидел маленький мальчик с разбитыми коленями. Мальчик поднял тёмные, не по-детски серьёзные глаза – и Ньютон увидел в них беспомощность, непонимание – и ужас. Ньютон нагнулся к мальчику, хватая его в охапку, и картинка вновь изменилась, расфокусировавшись – он увидел себя со стороны – взъерошенного, с налившимся кровью глазом – ещё одна вспышка – и он просто рухнул рядом, чувствуя, что его тянут за правую руку. Ладони мальчика стали большими, горячими и влажными – Ньютон моргнул и вновь увидел перед собой Германна, взрослого, привычного, - родного - рядом, совсем близко, слишком близко, недостаточно близко. Он судорожно хватал ртом воздух и сжимал руку Ньютона. Ньютон вглядывался в карие глаза, и пытался поймать бьющиеся где-то на границе сознания, ускользающие слова, когда - он так и не понял, услышал он или почувствовал шелестящий выдох: - Halt mich*. Биолог обнял Германна свободной рукой и прижал к себе, вжимая худое плечо в собственные рёбра, до боли, не обращая на неё внимания. Уткнулся лбом в покрытый испариной висок и почти беззвучно, но совершенно уверенный в том, что Германн его услышит, прошептал на языке, которого не помнил: - Ich halte dich**. **Удержи меня, держи меня (нем.) ***Я держу тебя (нем.) ~*~ - Ты отвратительно говоришь по-немецки. - У меня не было практики лет тридцать. - Теперь будет. - Я уже чувствую, что влип. - Не то слово. - Знаешь, мне кажется, что ты тоже. - Что – тоже? - Влип.